«Ударь меня! Тело просит»

Детский психолог Лилия Пушкова, специалист по детской травме и работе с приемными детьми, автор книги «Как я узнал, что у меня две мамы» (в соавторстве с Ольгой Неупокоевой), рассказала “Ъ”, с какими проблемами приходят к ней приемные семьи, как им помочь и почему обязательное психологическое сопровождение не решит всех проблем.

ОЛЬГА АЛЛЕНОВА

«В целом такой ребенок неудобен для школы»

С чем к вам приходят приемные родители?

— С разными проблемами. Одно время шли родители школьников, причем в основном второклассников. Первый класс они как-то пересидели, во втором начались оценки, детям стало совсем тяжело, усилились поведенческие проблемы. А вот сейчас приходит очень много родителей дошкольников, прямо начиная с четырех лет, и это здорово, потому что есть запас времени, ребенок еще не занят учебой, можно его включить и в индивидуальные занятия, и в игровые группы, и в группы подготовки к школе. А когда приемный ребенок уже в школе, очень трудно одновременно решать и задачу адаптации, и реабилитировать. У ребенка на это просто не хватает сил и времени.

А что именно беспокоит тех родителей, которые приводят к вам школьников? Плохая учеба, поведение?

— Поведение — в первую очередь. Это самый яркий симптом, потому что на родителя сразу прессинг со всех сторон. Ребенок может быть драчливым, может на уроках отвлекаться сам и отвлекать других, может ходить по классу. И очень мало учителей, которые умеют с этим работать. Конечно, есть учителя, которые умеют выстроить отношения с любым ребенком, и он у них отогревается. Иногда сами родители об этом рассказывают. Но это зависит от личного желания учителя. А в целом такой ребенок неудобен для школы.

Что беспокоит родителей дошкольников?

— Если школа уже на носу, то же самое — страх: а что будет в школе. Спрашивают про готовность ребенка к школе, обсуждают варианты, ищут альтернативные возможности образования, потому что заранее понимают, что в массовой школе могут быть проблемы.

Выходит, всех приемных родителей так или иначе беспокоит именно учеба, образование?

— Многих! Ведь когда ребенок идет в школу, социум начинает особенно рьяно оценивать родителей и семью. И если ребенок не так себя ведет, значит, родители плохо его воспитывают. Конечно, это вызывает напряжение и тревогу. И ужасно утомительно. Вместо того чтобы общаться с ребенком, приходится постоянно от кого-то отбиваться, а на ребенка сил уже не остается. Поэтому важно, чтобы семья могла получить комплексную помощь, а не только узкопсихологическую. Иногда нужно помочь родителям найти подходящую школу, объяснить учителям особенности и потребности ребенка. Идеально, если бы были программы полной или частичной компенсации оплаты малокомплектных частных школ.

А если речь идет о школьной дезадаптации, то нужно включать ребенка в групповые занятия. К сожалению, для младших школьников это мало где есть.

Почему именно в групповые?

— В группе проще всего учить ребенка общаться, потому что все процессы на виду. А еще в группе можно создать буферную зону успеха.

Когда ребенка отовсюду уже выгнали, и родителям сто раз рассказали, какой он ужасный, и ребенок уже твердо усвоил, что ничего путного из него никогда не выйдет, важно, чтобы он оказался в принимающей среде, в которой сможет пережить успех.

Например, дети могут делать короткие театрализации или мультики, или поделки — все что угодно на самом деле. А родители выступают в роли зрителей. И для них это тоже очень важный опыт — ребенок выходит, что-то делает, ему все аплодируют, и даже если что-то немножко не получилось, это ерунда, потому что ребенок в центре внимания, его поддерживают и благодарят. Не снисходительно благодарят, а по-настоящему — мы-то знаем, чего это ему стоило, и он молодчина! Это успех, который переживает ребенок, и успех, который переживают родители. И что-то щелкает. У ребенка появляется опыт успеха, и он начинает потихоньку его переносить в другие сферы жизни.

Но здесь психологу важно, конечно, быть с родителями в одной лодке, потому что ребенка нужно продолжать поддерживать не только на занятиях, но и в семье.

«Это вообще может быть не про воровство, а про саморегуляцию»

С учебой понятно, а какие проблемы еще волнуют приемных родителей? Воровство, побеги?

— Да, с темой воровства приходят, и не только родители подростков, но и детей более раннего возраста тоже. Но важно понимать: очень редко ребенок сознательно хочет присвоить чужую вещь и четко понимает, что это противоправный акт воровства, который карается законом. Все может быть проще: ребенок просто увидел какую-то интересную вещь, она его поманила, и он не может себя остановить, потому что еще не умеет управлять своим поведением. Тогда это вообще может быть не про воровство, а про саморегуляцию. Другая причина — ребенку очень хочется иметь какую-то вещь, родители не покупают, ребенок чувствует себя среди сверстников ущербным, потому что у всех есть, а у него нет. Для него это болезненно, потому что мнение сверстников для него сейчас важнее всего. А его уже записали в аутсайдеры, раз у него нет этой суперштуки. И как человеку это пережить? Если других способов нет, ребенок идет и добывает себе счастье — как умеет. И это тоже не про воровство, а про дружбу, авторитет, про то, как строить отношения. И тогда мы по-другому работаем.

А как вы с ними работаете? Вот ребенок хочет гаджет, а родители жестко сказали: «Нет, у нас нет денег».

— Здесь важно еще и с родителями поговорить. Иногда все не так жестко, просто родители переживают за что-то свое, а ребенку говорят про деньги, чтобы было понятнее. Тогда можно говорить уже про собственные волнения родителей — про то, что ребенок растет и хочется защитить его от всего плохого, в том числе в интернете, но на самом деле это невозможно, и с этим очень трудно примириться. А с ребенком мы будем говорить про разные способы удовлетворения потребностей, выяснять, зачем ему этот гаджет нужен и что он хочет через него получить. Если он хочет социальных контактов, попробуем подумать с ним вместе, как найти друзей, чем с ними можно заниматься и можно ли обойтись без гаджета.

Но если у семьи нет возможности купить последней модели айфон? Если ребенка в детском доме задаривали айфонами, а сейчас семья не может себе это позволить?

— «Я стою столько, сколько стоит мой айфон. Нет айфона — я ноль». Но это же не про айфон на самом деле, а про ценность себя. Это уже про глубинные вещи, про привязанность. Ребенок чувствует себя ценным, когда его ценят близкие взрослые, к которым он привязан. Если такого опыта не было, происходит смещение на какой-то суррогат. Тогда мы думаем про детско-родительские отношения и поддержку ребенка — каково это вообще, постоянно чувствовать себя пустым местом? Очень важно, чтобы родители были готовы включиться и заполнять эту пустоту: хвалить, спрашивать мнение, уважать выбор. Это не быстро, но это точно работает. Но и объяснить ему придется, конечно, почему мы не купим тебе этот айфон. Он в своих переживаниях сейчас совсем маленький и воспринимает происходящее только на уровне «поддержали меня или не поддержали». Поэтому можно сказать честно: «Мы сейчас не можем позволить себе купить айфон, но я понимаю, что для тебя это очень важно. Мне тоже грустно, я бы хотела тебя порадовать. Давай подумаем, что мы можем сделать другое, чтобы тебе было хорошо, давай вместе придумаем какие-то другие способы».

То есть родитель должен обсуждать свои решения с ребенком...

— Обязательно. Это касается не только приемных детей. Это всех касается. Когда есть диалог, меньше тревоги, потому что между людьми нет стены, которую надо пробить, а есть дверь, которую можно открыть, чтобы договориться.

«Проблема сексуализированного поведения ребенка осложняется тем, что родители боятся общественного осуждения»

Про насилие хочу спросить. Часто дети переживают насилие в детском доме или в прежней семье. Как это потом влияет на их жизнь в приемной семье?

— Это очень сильно влияет на все, на всю дальнейшую жизнь ребенка. Меня однажды позвали на семейную диагностику, ребенок проявлял сексуализированное поведение, у семьи был запрос выяснить, что происходит.

Я приехала, выходит в прихожую ребенок восьми лет и говорит: «Привет, хотите, я сниму трусы?» Он пережил в своей кровной семье сексуальное насилие со стороны дяди, его это очень сильно поломало.

Когда ребенок переживает насилие, у него рушатся рамки нормы, он думает: то, что с ним сделали, нормально. При этом он видит, что теперь такое его поведение вызывает у взрослых ужас и растерянность. И он продолжает это делать, как бы спрашивает: «Это что? Как это называется? Как к этому относиться? Это я такой плохой? Ну, пожалуйста, давайте я еще раз так сделаю, вдруг все-таки не я плохой?» Но часто приходит к выводу: «Да, я плохой». Потому что взрослым самим трудно работать с этой темой, мы не умеем об этом говорить, пугаемся сами и от страха ругаем ребенка. Первое, что мы делаем на терапии,— пытаемся вернуть на место рамку нормы. Говорим: «С тобой поступили очень плохо, это ненормально, и мне очень жаль, что с тобой это случилось».

С какого возраста дети с опытом насилия могут проявлять сексуализированное поведение?

— Практически с любого, когда уже может сформироваться какой-то навык. В той семье, откуда пришел этот ребенок, его могли замечать и одаривать вниманием, только когда он елозил у дяди на коленях. Это то же самое, что обнимать ребенка исключительно тогда, когда он чистит зубы, например, а в остальное время игнорировать. В таком случае проявлять повышенный интерес к зубной щетке ребенок начнет с того возраста, когда сможет удержать ее в руках. Потому что у него вот такая жизнь — его любят только с зубной щеткой.

Как вы работаете с такими детьми? Можно «вытащить» ребенка с опытом сексуального насилия в нормальную жизнь?

— Обязательно нужно это делать. Прежде всего ребенку нужна информация — что конкретно произошло и как это называется. На понятном ребенку уровне, но четко и правдиво. С ним это все уже было, от этой информации мы его уже не защитим. Но зато ответим на больной вопрос и поможем навести порядок в голове и чувствах.

Одновременно с этим даем четкую оценку: с тобой поступили плохо, так не должно быть, ты не виноват. Работаем с эмоциями, стараясь, чтобы ребенок вышел из состояния беспомощности и смог проявить гнев по отношению к насильнику…

То есть через чувства он оживает? Начинает принимать себя?

— Да. Я недавно была на мастер-классе иностранных коллег по работе с детьми, пережившими насилие, и немецкий терапевт Стефан Флегельскамп сказал очень интересную вещь. Если во время игры ребенок назначает терапевта на роль плохого человека и наказывает его, например избивает, а потом сажает в тюрьму, важно акцентировать этот момент и транслировать ребенку то, что в реальной жизни он может никогда не услышать,— признание вины насильника: «Да, я сделал плохо, я заслуживаю наказания». Это очень тонкая работа с чувством вины. И это помогает сдвинуть рамку нормы на место.

Кандидаты в замещающие родители сейчас обязательно учатся в школе приемных родителей. Когда ребенок приходит в их дом, они готовы к таким проявлениям его прошлых травм?

— Зависит от школы и от жизненного опыта самих кандидатов. У многих есть свои травмы, связанные с сексуальностью, много неуверенности, страхов, табу.

Обычно мы не очень умеем об этом разговаривать даже со своим партнером, а сексуальный опыт ребенка, который должен вроде как быть невинным, вообще может ошарашить.

И если родители ловят себя на этой беспомощности, страхе, стыде, даже отвращении к такому «испорченному» ребенку, обязательно нужно обратиться за помощью. На сексуализированное поведение нужно реагировать грамотно, нельзя просто закрыть на него глаза или просто его запретить.

Здесь есть еще такая неприятная штука, как страх общественного осуждения. Вот ребенок это в школе сделает, что учительница скажет? Его там высмеют или велят уходить из школы? Или вызовут семью на ковер с вопросами, что вы за семья такая, чем вы вообще занимаетесь дома? Или к ним придет проверка из опеки? А если в детском доме никто не зафиксировал, что было насилие? Значит, в его сексуализированном поведении могут обвинить родителей?

И что в такой ситуации делать родителям?

— Лучше не оставаться в одиночестве. Если семья уже получает помощь в профильной организации, можно заручиться поддержкой психолога и поговорить с учительницей. Если нет, нужно срочно обратиться за такой помощью. Психолог может написать заключение по результатам диагностики. Если в организации есть служба или социальный педагог, который может выехать в школу,— это большая поддержка родителям.

Как сказать об этом учителю, если он не имеет квалификации для работы с такими детьми? А если учитель навредит ребенку? Значит, надо какой-то образовательный курс для учителей вводить?

— Это очень нужно и касается не только сексуализированного поведения, но и вообще самых разных особенностей самых разных детей. И вообще, более человечного образования, в котором ребенок имеет ценность как личность. Система большая и неповоротливая, но пробовать стоит.

«Он может просить других детей потрогать его, для того чтобы почувствовать себя живым»

Недавно я встречалась с приемной семьей, где девочка проявляла сексуализированное поведение, хотя она ранее не подвергалась сексуальному насилию. Она жила в неблагополучной кровной семье, где ее били. Почему этот опыт вылился именно в такое поведение?

— А что именно она делает?

Речь идет о повышенном интересе к мальчикам, о том, что девочке хочется тактильных контактов с мальчиками…

— Тактильные контакты — это вообще отдельная история. Большинство детей, переживших травму, так или иначе страдают от потери чувствительности тела. В момент травмы срабатывает защитный механизм: раз со мной происходит что-то ужасное, раз я не смог ни убежать, ни защититься, то пусть я хотя бы не буду это чувствовать. Как в природе — если догнали и сейчас съедят, то лучше отключиться. Происходит мощный выброс эндорфинов, и ощущения притупляются. Ребенок в этот момент замирает. Это называется диссоциация. Она происходит в момент травмы, а потом может наблюдаться в числе симптомов посттравматического стрессового расстройства.

Например, в момент травмы на столе стояла миска с красными помидорами или хлопнула дверь, или запахло дождем. Эти звуки, запахи, ощущения, переживания связываются в мозгу ребенка в нейронную сеть. В дальнейшем любой из этих элементов может стать триггером и включить всю эту нейронную сеть одновременно, то есть запустить цепочку травматических переживаний. И ребенок станет ощущать, как будто все это страшное происходит прямо здесь и сейчас. Он этого не понимает, только ощущает. Хлопнула дверь или запахло дождем — и он испытывает все те чувства, которые испытывал в момент травмы: беспомощность, отчаяние, страх, ужас, гнев, ненависть.

Если чувствительность снижается в раннем детстве в период формирования схемы тела, ребенок может быть неуклюжим, может сшибать углы, рисовать себя непонятно в каких пропорциях. Он просто себя не чувствует. Но для нашего мозга потеря чувствительности — большой стресс. Чтобы выживать, необходимо чувствовать, что происходит с нашим телом. Поэтому ребенок будет изо всех сил искать сильных сенсорных ощущений. Он может просить других детей потрогать его, чтобы почувствовать себя живым.

Может провоцировать на контакт любым способом, как умеет: толкаться, драться, обниматься. Когда он толкает, он себя чувствует. Или, например, когда ползет во время урока под партами.

А что меняется, когда он ползет по полу в классе?

— Он бьется коленками о пол, испытывает сильное давление на руки. Он получает сильные сенсорные ощущения, которые доходят до мозга.

Как бы заземляется... Как вы с этим работаете на занятиях?

— Через оживление чувствительности тела. Для этого нужна обогащенная сенсорная среда, где ребенок может получить разные ощущения — обмазаться красками с ног до головы, испачкаться глиной. Одна моя знакомая мама говорила: «Я ненавижу эту вашу сенсорную интеграцию», потому что ей приходилось после игр полностью мыть детей и стирать одежду.

Вот мы с вами говорили о границах — что норма, а что нет, что позволено, а что нет, что хорошо, а что плохо. Для ребенка очень важно понимать это, правда? Что с мамой можно обниматься, а с чужой тетей на улице — нет. Что брать вещь из чужого портфеля нельзя. Это же все про границы с людьми. Но если я не чувствую свою первую границу, кожу, то я вообще ничего не знаю о границах, у меня нет этого опыта, это просто слова. И поэтому мы большое внимание уделяем сенсорной интеграции.

«То, что ребенок в куче грязи сидит, тоже работает на реабилитацию»

А дома можно заниматься с детьми сенсорной интеграцией? Не все ведь смогут попасть к специалистам.

— Дома можно делать практически все, что делаем мы на занятиях. Важно давать ребенку возможность по-разному испытывать разные ощущения: тактильные, мышечно-суставные, вестибулярные. Бывает, ему надо крутиться на одном месте, вращаться в разных плоскостях, прыгать на мяче, ходить по бордюру, это помогает ему ощутить равновесие в широком смысле. Включается телесный разум — как так повернуть тело, чтобы не упасть в этот момент. Так что мы приветствуем качели, карусели, гамак дома, ездить на папе верхом, драки на подушках, импровизированных мечах, когда появляются ощущения в теле от руки.

Мы с моей коллегой Ольгой Неупокоевой написали книгу «Как я узнал, что у меня две мамы», в ней есть специальный раздел про то, что желательно иметь в квартире для ребенка, пережившего травму. Самое простое, что можно купить в ИКЕА,— узкие лазы, по которым ребенок ползет и ощущает свое тело, или крутящееся яйцо, куда можно залезть, задернуть шторку, почувствовать себя в безопасности. А если мама его крутит, а он при этом говорит ей, как он хочет, быстрее или медленнее, влево или вправо,— то это уже и про взаимопонимание, про контакт. Гамак — вообще идеально, есть гамаки подвесные, как кресло-гамак, в котором можно раскачиваться во все стороны, закручиваться, как хочется. Или сидеть с мамой и слегка покачиваться, и тогда это уже про привязанность, про совсем раннее, младенческое.

Дома еще можно играть с крупами. Можно с мукой, гречкой, горохом, это разные ощущения вызывает. Дети больше всего любят фасоль, она теплая, крупная, и родители ее тоже любят, потому что убирать проще. Можно приобрести детскую ванночку или маленький надувной бассейн метрового диаметра, высыпать туда несколько килограммов фасоли, и пусть ребенок туда залезает, когда хочет. Некоторые дети на занятия приходят, видят фасоль и прямо лицом туда падают, такой у них голод по ощущениям. Воздушные бассейны, липкие лизуны — все это тоже дает сильные сенсорные ощущения.

И это все работает на реабилитацию?

— Да. И то, что ребенок в куче грязи сидит, тоже работает на реабилитацию. Не спешите запрещать ему прыгать в луже или копаться в песке.

«Есть дети, которые могут реабилитироваться без специализированной, психологической помощи»

Если ребенок жил в детском доме, он обязательно травмирован? У него обязательно есть нарушение привязанности?

— Психика, как и физиологическая конституция, у всех детей разная, и бывает, что с ребенком ничего особенного по нашим меркам и не было, а он сильно травмирован. Может быть, он не жил в детском доме, а пережил развод родителей — это, казалось бы, не так страшно, учитывая, что мы знаем детей, на глазах у которых убийства происходят. Но ребенок может быть очень чувствительным, а мама после развода может быть долго отстраненной и в депрессии, и эта ситуация подействует так, что у него будут выраженные и стойкие симптомы посттравматического расстройства.

То есть это может произойти с любым ребенком, не только с приемным?

— Конечно. Травма — это физиологическая реакция, которая может развиться у любого человека в ситуации угрозы для жизни. Но

если для взрослого смерть близкого — это горе, которое постепенно переживается, то для ребенка, абсолютно беззащитного, потеря родителей — это прямая угроза жизни.

Всегда ли надо работать с детской травмой?

— Если вы имеете в виду использование специальных методик, то нет, не всегда. Бывает, что ребенок более адаптивный, допустим, по своей физиологии, и ему везет, потому что рядом оказывается какая-нибудь воспитательница, которая хорошо к нему относится. И так у него срабатывают защитные механизмы, что ему удается сохраниться в этих отношениях. В таком случае симптоматика будет незначительной, и при поддержке в семье он восстановится. А бывает ребенок менее адаптивный, или обстоятельства более неблагополучные, или, например, он с рождения целый год в боксе пролежал и людей только в медицинской маске на пол-лица видел. Вот это неблагополучие будет глубинным. Тут ребенку нужно будет постоянно доказывать себе, что он живой, он существует. В этом случае нужны именно занятия.

Я правильно вас понимаю, что травму переживают все дети, которые оказались в детском доме, но работать впоследствии нужно не со всеми?

— Да, есть дети, которые могут реабилитироваться без специализированной, психологической помощи. Просто в семье.

В таком случае психологическое сопровождение каждого приемного ребенка и каждой приемной семьи необязательно?

— Вообще сопровождение — это же не только про травму. Сопровождение — это прежде всего возможность обратиться за помощью.

Сейчас говорят о том, что это должно быть обязательно…

— Вопрос сложный. Сопровождение как помощь и контроль точно нужно разделять. Обязательной должна быть возможность обратиться! Это значит — территориальная доступность во всех регионах, достаточный штат специалистов, возможность повышать свою квалификацию. Во всем остальном обязательность, на мой взгляд, очень сильно отталкивает. Вся психологическая работа строится на доверии и добровольности. Когда я понимаю, что обязан что-то пройти в какие-то сроки и, может быть, меня там к тому же будут оценивать, я по определению начинаю к этому относиться как к вторжению в мою личную жизнь. Хорошо, если доверие выстроено таким образом, что человек может сам обратиться к специалисту в любой момент. Люди проходят школу приемных родителей, и здорово, когда они имеют возможность на начальной стадии обратиться за поддержкой к своим знакомым специалистам.

Вообще, очень важно понять даже для себя, в чем мы, собственно, эксперты. Это сейчас модное слово, я вот тоже его скажу. Если мы эксперты в том, как семьи должны жить, сколько иметь детей и где их обучать, то вряд ли будет большой спрос на наши услуги. А вот если мы что-то знаем про закономерности развития человека, про то, как проявляются симптомы травмы и как можно в этом случае помогать, можем что-то предположить о потребностях ребенка в настоящий момент, а потом с родителями выстроить диалог, обсудить это, рассказать и выработать совместный план работы,— тогда мы строим партнерские отношения, в которых заложено взаимоуважение, и люди к нам придут.

Но если родители будут подозревать, что за всеми услугами психологов стоит оценка их родительских компетенций, то они не будут искренними, и не будет никакой пользы для семьи, все это будет формальным и вызовет дополнительное напряжение среди приемных семей.

«Это такая машина времени, когда ребенок возвращается назад, в свое прошлое, а приемная мама рядом и дает ощущение безопасности»

Расскажите, как вы работаете с нарушением привязанности у детей. Это ведь самое распространенное нарушение у детей-сирот, которое порой превращает жизнь семьи в ад.

— Сначала тогда расскажу, как вообще привязанность выстраивается. Для любого человека прикосновение — это вторжение чего-то из внешнего мира. В первый момент это вызывает беспокойство. Но когда мать берет на руки плачущего младенца и кормит его, она удовлетворяет его потребность, и включается система вознаграждения — ребенок испытывает удовольствие. Постепенно образуется связь между прикосновением и удовольствием — это телесная основа привязанности. Потом появление мамы, ее прикосновения, ее голос начинают уже безо всякого кормления срабатывать на то, что ребенку хорошо. Привязанность выстраивается на чуткости и удовлетворении потребностей. Поэтому в первую очередь привязанность — она про то, какие у ребенка сейчас потребности, про его безопасность, стабильность отношений, предсказуемость реакций, признание его значимости. А телесный контакт, который доставляет удовольствие и маме, и ребенку,— это прямая дорога к привязанности.

Так вот, когда ребенок в приемной семье начинает чувствовать себя в безопасности, у него появляется ресурс вернуться в то время, когда с ним случилась беда и получить поддержку там, где ее не было. Этот механизм срабатывает бессознательно, ребенок вдруг начинает вести себя как двухлетка или годовалый малыш, плачет непонятно от чего, истерит, но на самом деле хочет к маме на ручки, хочет песенок, колыбельных, объятий, всех этих игр малышовых. У него есть потребность излечиться, поэтому он как бы зовет маму в свой прошлый опыт, в то время, когда было страшно,— чтобы попытаться разорвать эту травматическую сеть, связать ее с нынешним своим благополучием. И задача родителей — быть рядом, помогать ему. Это такая машина времени, когда ребенок возвращается назад, в свое прошлое, а приемная мама рядом и дает ощущение безопасности. И когда это много раз повторяется, когда ребенок переходит из настоящего в прошлое и наоборот, в его нейронной сети, сформированной после травмы, появляются новые элементы, и она перестает срабатывать как травматическая от любого триггера.

Получается, вы возвращаете ребенка в прошлое только в игровой форме?

— Обычно да, когда это маленький ребенок. С подростком может быть по-разному, можно использовать воображение, но игра остается актуальной долго. Обычно все приемные родители замечают, что вот ему было семь, а внезапно стало два. Его спрашивают, что с тобой? А он не знает. На уровне сознания он не понимает, что с ним происходит, сработало что-то другое. И в этот момент очень важно родителю откликнуться на это «превращение». И вести себя с ним соответственно. Вот на сколько лет регрессировал ребенок, на столько с ним и вести себя. Многие приемные родители это делают совершенно интуитивно. Ко мне на занятия иногда

приходит ребенок, ему семь лет, и как только я ему создаю безопасную среду, ему уже неинтересно оставаться семилеткой, он забирается под плед, лепечет, как малыш, хочет от меня активной мимики, улыбки, уменьшительно-ласкательных слов.

Он этим напитывается. И так же можно в семье с ним общаться, и родители часто так и делают. Истерит ребенок — обними его как двухлетку, покачай. Это все работает на привязанность, на удовлетворение потребности в безопасности.

Всегда ли можно выстроить привязанность у травмированного ребенка?

— Привязанность — биологически обусловленный механизм выживания, в этом смысле привязанность есть у всех. Другой вопрос, что привязанность может быть в разной степени надежной. Я считаю, что это та сфера, где лучше не ставить диагнозов и не вешать ярлыков, а отталкиваться от того, что есть, и искать способы улучшить ситуацию.

А что будет дальше с ребенком, у которого не выстроилась надежная привязанность?

— На эту тему есть много исследований. В целом из них можно сделать вывод, что человеку с опытом надежной привязанности проще справляться с жизнью: он более стрессоустойчив, более склонен к сотрудничеству, проще устанавливает отношения с другими людьми. Однако это не значит, что при отсутствии такого опыта все потеряно. Взрослеть будет тяжелее, и в этом смысле надежная привязанность — прекрасный билет в жизнь. Но личность человека формируется под воздействием разных обстоятельств.

«Для ребенка в какой-то момент его личные вещи — это продолжение его самого»

Дети с опытом жизни в детском доме часто нарушают чужие границы. Расскажите, как это проявляется.

— Конкретно со мной это проявляется так. Ребенок заходит в комнату, где мы занимаемся, и залезает под стол. Ни «здравствуйте», никакого контакта, сидит под столом и что-то делает. Он не понимает, как это в обществе устроено. Что сначала ты приходишь, здороваешься, тебя приглашают, ты заходишь, может быть, разуваешься. Либо ребенок видит меня впервые, кричит «привет» и бросается меня обнимать. Вот стоит какая-то непонятная тетя, а чего бы ее не обнять? Он так привык получать внимание взрослых, обнял — получил, не обнял — не получил. Конечно, он и про мои границы не понимает, и про свои тоже. Что с этим делать, я уже говорила. Первый шаг — это про тело. Пока мы не поняли, где у нас кожа, где я заканчиваюсь телесно, то я не пойму и про внутреннее тоже.

И, конечно, мы закладываем общепринятые нормы поведения. Родитель должен сначала сам научиться уважать границы ребенка. Я стучу в дверь его комнаты, прежде чем войти. Я спрашиваю, хочет ли он сейчас вот это. Если он не хочет, я его убеждаю, а не за шиворот куда-то тащу. Я не забираю его личные вещи. Я не заставляю его дать собственную игрушку чужому мальчику в песочнице — он сам решает, это его личная вещь. Для ребенка его личные вещи — это продолжение его самого. И в этом смысле в детском доме, где личных вещей нет, личность стирается. Уважая его право иметь личные вещи, я показываю, как уважаю границы. А параллельно рассказываю, как все устроено в обществе, когда мы идем, к примеру, на день рождения: с бабушкой мы обычно обнимаемся, а с чужими людьми нет. В принципе словосочетание «не принято» действует обычно очень хорошо. Никакого осуждения проявлять не нужно — ну не принято, вот и все.

Воровство — это тоже про границы?

— С приемными детьми часто именно так. Иногда ребенок вообще не понимает про собственность. Он жил в мире, где все было общее. И не всегда достаточно один раз с ним это проговорить, потому что весь его опыт говорит об обратном.

А если ребенок берет все время чужие вещи? Постоянно нарушает чужие границы? Как с ним надо взаимодействовать?

— Окружающие могут сопротивляться, окружающие могут говорить, что нет, это мое, мне неприятно. Важно озвучивать чувства. Вообще, говоря про эмоции, мы всегда держим в голове, что ребенок может не совсем понимать, когда какие эмоции возникают. Ведь в тот момент, когда он пережил травму, он отключил не только тело, но и эмоции. Не говоря уже о том, что в учреждении ему просто никогда не называли этих эмоций, и он в них не ориентируется. И тогда нам очень важно, чтобы ребенок понял, что испытывает человек, когда его толкнули или когда взяли его личную вещь.

«Да, тебе сейчас хочется, но это вот принадлежит Маше, а Маша не разрешает. Ты же не даешь свой совочек? И ты можешь не давать, это твоя вещь. И Маша может не давать».

А дальше, конечно, можно пожалеть ребенка и предложить ему какую-то замену.

На форумах приемных семей родители часто пишут, что ребенок приходит к ним спать в кровать, и спрашивают, нормально ли это?

— Я не знаю ни одной причины, по которой ребенку это нельзя. Много всего я читала, с родителями разговаривала, на детей смотрела. Ну хочет ребенок близости, тесного телесного контакта. Ну и пусть. Ребенок может, во-первых, бояться. Опять же в симптоматику посттравматического синдрома часто входят проблемы со сном. Это и кошмары, и трудное засыпание, и страх, что там за шкафом кто-то сидит. Может, ребенку плохо одному, и поэтому он приходит. Может, он боится лишиться родителей, как это однажды уже произошло. Если родители не хотят, чтобы он с ними спал всю ночь, мама может полежать рядом, пока он не уснул. Или ребенок может прийти под утро и остаться спать. Я помню, как сама лежала, а мама сидела со мной, и я держала ее за руку, и в этой руке была вся моя жизнь в тот момент. Потому что я знала, что за шкафом точно кто-то сидит, и если мама уберет руку, то я пропала.

«Дети, пережившие опыт физического насилия, провоцируют родителей на то, чтобы те их тоже били»

В последнее время много говорят про насилие в приемных семьях, из-за этого чиновники хотят ужесточить правила отбора приемных родителей. Почему люди проявляют насилие в отношении приемных детей?

— Здесь я не стала бы разделять приемных и кровных детей. Дети, по моему мнению, хотят, чтобы мы стали лучше. И для этого они достают из нас все то, что мы упаковали и не хотим видеть, с чем нам было трудно и с чем мы не могли справиться. Мы это куда-то задвинули и избегаем любых напоминаний, а ребенок интуитивно прямо в эту болезненную зону всем своим существом влезает. И говорит: а ты вот отсюда, из своих боли и страха, меня обними!

Конечно, это может быть травматично для родителя. Если у ребенка уже есть опыт боли и неуважения к собственным чувствам, он может не замечать, что родителю тоже больно. Иногда ко мне приходят родители и говорят: «Я вообще не знала, что могу такой быть, я превратилась в фурию, со мной происходит что-то совершенно безумное, ребенок из меня достал какие-то такие чувства и эмоции, которые меня саму ужасают». По понятным причинам родитель не может прийти с этим в контролирующую организацию или к специалисту, который связан с органами опеки. Это ж угроза насилия! Но на самом деле то, что он пришел ко мне, это не угроза насилия, а как раз желание не причинять вреда ребенку, справиться, помочь ему. И себе тоже. Нужно быть смелым человеком, чтобы прийти и признаться, что ты оказался на совершенно непонятной территории, где с тобой происходит то, что ты не контролируешь. И чем больше доверия будет у родителя к специалисту, тем больше будет случаев, когда родители не испугаются и придут.

У всех семей накапливается усталость, накапливается напряжение, когда ребенок давит в одну и ту же точку, а еще давление социума, а еще ощущение беспомощности и страх перед будущим. А еще — вторичная травматизация. Это тоже физиологический процесс. Когда мы сталкиваемся с человеком, пережившим травматический опыт, и он начинает что-то по этому поводу рассказывать, мы резонируем с ним и его чувствами, и далеко не всегда внутри нас в этот момент есть ресурс, чтобы не рухнуть в эту травму вместе с собеседником. Есть исследования, которые показывают, что у многих людей, столкнувшихся с людьми с посттравматическим расстройством, тоже развиваются такие симптомы — может быть, временные и не такие глубокие, тем не менее это происходит. В любом случае нужна внутренняя устойчивость, чтобы и ребенка поддержать в этот момент, и самому не упасть в травму. А если родитель устает, да еще и резонирует с травмой ребенка, в какой-то момент у него может отключиться контроль и включаются другие механизмы, бессознательно усвоенные из его собственного прошлого опыта.

Есть еще одна важная вещь, о которой надо знать любому родителю. Дети, пережившие опыт физического насилия, провоцируют родителей на то, чтобы те их тоже били. Так у них внутри слиплись боль, любовь, физическое наказание — может быть, это единственный доступный им в прошлом способ контакта. Когда кровная мама меня била, то хотя бы видела меня, а в остальное время она не обращала на меня внимание.

Когда мама меня вообще не замечает, мне не больно, но я как будто не существую. А когда бьет — я существую. И если выбирать между «я не существую» и «я есть», то я выберу второе, даже если больно.

Мне запомнилась одна история. Девочка, пережившая в детском доме жестокое обращение, бесконечно доводила свою приемную маму до края, провоцировала, как могла. И однажды мама расплакалась и говорит: «Что мне с тобой делать, я больше не могу. Зачем ты это все делаешь?» А девочка говорит: «Ну ударь меня!» — «Зачем?» — «Тело просит». Меня эта фраза потрясла.

Это страшно…

— Когда ребенок вот так провоцирует родителей изо дня в день, может так случиться, что родители не сдержатся. И это действительно очень страшно. Мы все живые люди. Так что крайне важно, чтобы родитель мог прийти к специалисту и сказать: «Я не выдерживаю, давайте с этим что-то делать, помогите мне и ребенку». А если он это скрывает, то напряжение накапливается, а потом случается взрыв. Мы же знаем, как это устроено.

Получается, если введут обязательное сопровождение, то родители будут прятать такие эмоции и проблемы. И в итоге взрывов будет больше.

— Думаю, да.

«Семья как бы изгоняется из социума, и с этим очень тяжело жить»

У вас были семьи, которые вернули ребенка?

— Были.

Почему это случалось?

— По-разному. Не рассчитали силы или во время жизни с ребенком возникли дополнительные обстоятельства, которые сильно ухудшили качество жизни семьи. Например, болезнь или смерть одного из родителей. Важно понимать: когда родители решают принять в семью ребенка с травмой, недостаточно один раз пройти ШПР. Реабилитация ребенка может потребовать изменений и работы над собой от самих родителей. Не все к этому готовы.

Школа — тоже в ряду отягчающих факторов. Когда начинается прессинг со всех сторон, когда все рассказывают, что ребенок плохой и семья ужасная, когда учителя бесконечно вызывают в школу, а родители других детей говорят, что не хотят вас тут видеть,— семья как бы изгоняется из социума, и с этим очень тяжело жить.

Были семьи на грани возврата, которым удалось помочь?

— Все-таки большинству помочь удается. Когда приходят уже на краю возможностей, надо искать способы дать родителям отдохнуть. Только после того, как они выдохнули и пришли в себя, у них появляются ресурсы для работы. И тогда уже можно обсуждать, что их беспокоит, что привело к такой ситуации, какие мы ставим ближайшие цели в нашей работе. Но любая психологическая работа требует внутренних ресурсов, и сначала нужно их найти.

Затем важно определить, что сейчас нас не интересуют отметки и замечания учителей — на какое-то время всего этого просто не существует. Нужно, чтобы родители нашли с ребенком какие-то способы общения, когда им вместе хорошо. Проблемы накапливаются таким образом, что родителям и ребенку плохо 24 часа в сутки: фоном всегда школа, плохое поведение, осуждение социума. И нам важно найти в этих 24 часах хотя бы полчаса, в которые им вместе хорошо. Может, они просто сядут рядом на диван и посмотрят мультики или кино.

Когда немного компенсировали острую стрессовую ситуацию, нашли территорию, где хорошо,— можно уже работать и с ребенком, и с родителями. Это могут быть индивидуальные занятия для ребенка и терапия для родителей, супружеская терапия, детско-родительские консультации, когда родители и ребенок налаживают диалог.

Вы сказали, что в истощенном состоянии родителю надо отдохнуть. Как это сделать, если ему не с кем оставить ребенка?

— Можно отправить ребенка в лагерь или санаторий. Можно найти няню. Но есть дети, которых сами родители боятся кому-либо доверить, и получается замкнутый круг. Интересная профессиональная задача — разработать программу обучения и методической поддержки для нянь, которые могли бы оставаться со сложными детьми. От няни требуется умение общаться с ребенком, обеспечить его безопасность и безопасность окружающих — по минимуму, чтобы мама на это время могла либо запереться и спать, либо уйти по своим делам.

Подводя итог нашему разговору, что нужно знать приемным родителям о детской травме, когда к ним в семью приходит ребенок?

— Нужно базово, совершенно базово, знать нейрофизиологию травмы, это за полчаса можно рассказать. Родителям нужно понимать, что именно происходит с ребенком.

Если вдруг он начал вести себя как малыш — он не сошел с ума, он не делает это назло, он не болен психически, это результат действия травмы. Так бывает у всех, кто пережил травму.

Когда знаешь, почему так происходит, гораздо спокойней и легче контролировать ситуацию. Нужно знать, что в момент травмы останавливается развитие той функции, которая должна была развиваться именно в этом возрасте. Например, если ребенка изъяли из семьи в возрасте двух-трех лет, у него может страдать произвольная память, способность выявлять у предметов общие признаки. Бывает, что все остальные функции настроятся, мозг найдет какие-то способы компенсации, но остаются точечные провалы, и их нужно выявлять и с ними прицельно работать. Если у ребенка не было физической возможности ползать или к нему мало прикасались, не брали на руки, то схема его тела не сформировалась в то время, когда должна была, и нужно этим заниматься, оно само не пройдет. Для этого можно использовать приемы сенсорной интеграции, причем не только на занятиях со специалистами, но и дома.

Но если есть возможность работать со специалистом, ею не нужно пренебрегать. Родители и так перегружены разными функциями, особенно когда детей несколько. Если родитель берется за полноценную глубинную работу с травмой, это дополнительно отнимет у него очень много сил, причем в ситуации, когда он лично эмоционально вовлечен. Да и ребенку может быть комфортнее доставать свои страхи в другом помещении, а домой их не пускать. Стоит делегировать какие-то аспекты работы специалисту, даже если вы сами все знаете и понимаете. А ребенку оставить полноценное и радостное совместное времяпровождение. В период реабилитации ребенка мы обычно делим сферу: я тут с ним играю про травму, а родители создают дома безопасную, стабильную среду. Хорошо, если есть возможность разделить.