Двое в лодке, не считая рассказчика

К 100-летию Леонарда Бернстайна сначала на Плетневском фестивале с участием РНО, дирижера Джозефа Р. Олиферовича и международной сборной солистов, потом в «театрализованной концертной версии» с Туганом Сохиевым за пультом и солистами, оркестром и хором Большого театра в Москве прозвучала малоизвестная в России комическая оперетта «Кандид». Тому, что злая политическая сатира и меткая художественная пародия как на оперу, так и современное общество в обоих случаях выглядели невинной шуткой, удивилась Юлия Бедерова.

Есть особая ирония в том, что 100-летие Бернстайна в России отмечается не чем-нибудь, а именно «Кандидом» — едкой, горькой, ироничной и блестящей партитурой по мотивам Вольтера («Кандид, или Оптимизм», 1758), пропитанной возмущением Бернстайна и его соавторов послевоенным наступлением маккартизма, милитаризма, официозного патриотизма и преследования инакомыслящих.

В остальном юбилей дирижера и композитора, просветителя и педагога, исследователя и телезвезды, шумно отмечаемый во всем мире, в России празднуется тихо. Между тем для современного положения классической музыки Бернстайн сделал невозможное: по крайней мере без него симфонической классике в XX веке, скорее всего, пришлось бы туго. Как дирижер Бернстайн не только записал большую часть великих симфонических сочинений, очертив новый канон, и сделал их авторов, таких как Малер, например, сравнимыми по популярности если не с The Beatles, то с Led Zeppelin, но и привел в концертные залы новую публику и сделал новую академическую музыку центром филармонической практики. Как композитор Бернстайн мечтал войти в историю автором больших опер, но прославился симфониями, вокально-оркестровой музыкой и, главное, мюзиклами, при всем их очаровании придавшими жанру особые, не развлекательные черты. Собственно, все наследие Бернстайна как будто создано для того, чтобы противоречить расхожему тезису об оппозиции академической и массовой культуры. После Бернстайна дирижер стал героем поп-культуры, а «Вестсайдскую историю» и «Мессу» ставят элитные оперные компании.

«Кандид» — как раз из таких гибридных, легкомысленно-высоколобых театральных экспериментов, ставших классикой. Возможно, самый интригующий по жанру (не мюзикл, не опера, не оперетта, а все вместе), самый зубодробительно смешной и самый интеллектуально и политически заряженный, не памфлет, но манифест.

Выбор «Кандида» на роль героя бернстайновского юбилея в России, возможно, объясняется его органической двусмысленностью: он театрален даже в концерте и больше других похож на уважаемый жанр оперы. Впрочем, автор признавался ей в любви, кажется, чтобы любуясь вышутить с головы до ног. Но в Большом без юмора и эстетических нюансов «Кандид» звучал будто какой-нибудь Гуно или Массне.

Хотя на самом деле это глубоко ироническая сюжетная и стилистическая абракадабра. Герои «Кандида» погибают и воскресают, перемещаются по свету с головокружительной скоростью, на минутку попадают в рай и там скучают, заболевают сифилисом и проходят через суд испанской инквизиции («Аутодафе представляло собой масштабное ярмарочное празднество, гвоздем которого был показательный церковный суд. Более эффективного сочетания светского и духовного человечество не изобретало»,— звучит со сцены). До последнего верят в то, что «все к лучшему в этом лучшем из миров», поют по-оперному феерические арии и ансамбли, меняя манеры как перчатки, и слушаются указаний Рассказчика, изображающего Вольтера современной цивилизации.

Разговорная партия Рассказчика занимает не меньше четверти «Кандида», но вот ведь странность: в либретто, отпечатанном в буклете Большого театра в оригинале и в элегантном русском переводе, партии Рассказчика просто нет, хотя она звучит на сцене. Опубликованы только тексты вокальных номеров. Хотя и в них много крамолы, звучащей так, что российская публика легко может узнать себя и свои обстоятельства от неправосудных приговоров и коррупции до милитаризма и преследований за убеждения. И все же основная масса политических гэгов в оригинале приходится на долю разговоров.

«Кандид» написан так, что по авторским условиям он вариативен в шутках, и ставится с непременным сохранением политической актуальности. Например, среди его «пяти лишенных власти королей» в разное время на разных сценах появлялись то Берлускони, то Путин, то Трамп. А в Мариинском театре (тот же русский перевод, что и в Большом, под копирайтом издательства Boosey) в титрах можно было видеть следующее: «Все жители Эльдорадо добры, умны и смешно шутят даже в переводе. Здесь есть любовь без принуждения, свобода без лицензии и правосудие без Басманного суда. И бараны. Много баранов». Этот же перевод, хотя, видимо, в другой версии (или исполнители сами его правят), предоставлен Плетневскому оркестру.

На слух что в филармонии, что в Большом в результате, скорее всего, правок и сокращений текст «Кандида» в изящном музыкально-ядовитом оформлении Бернстайна звучал вполне по-вегетариански. Как будто это правда оперетта или веселая музыка ни о чем.

И если в исполнении РНО и гастролеров (среди них «авторизованная» исполнительница партии Старухи Ким Крисвелл) «Кандид» был тонкой, по-своему иезуитской стилистической игрой, а звучание оркестра — гибким, эстетским, смешным и прозрачным, то в Большом всю нагрузку взяла на себя постановка, дотошно изображающая веселые положения. Как это бывает в местной оперетте, где главная беда — отсутствие чувства юмора. Некоторые признаки иронии можно было заметить то на видеозаднике, то в актерской игре (особенно Петра Маркина в нескольких ролях), но в основном все было сделано с большой серьезностью (в том числе партия Кунигунды, спетая дебютанткой Большого пермской звездой Надеждой Павловой), достойной лучшего применения.

Зато в Большом была, кажется, найдена формула универсального современного спектакля: «театрализованное концертное исполнение». Под это определение удивительно подходит большинство последних спектаклей не только Мариинки, к чему публика уже привыкла, но и Большого театра. В них все — от идей до мизансцен — вполне укладывается в структуру нового жанра. Как в интонацию добропорядочной невинности уложена вся острота сопротивленческого, издевательского политического манифеста Бернстайна, причем поставленного словно по анекдоту: «Американец: "Вот у нас свобода, могу выйти на площадь и крикнуть, что американский президент — дурак". Русский: "Так и у нас свобода! Я тоже могу выйти на площадь и крикнуть, что американский президент — дурак"».