В Мультимедиа Арт Музее при поддержке Volvo и MasterCard открылась выставка Виктора Пивоварова «Московский альбом». Новую живописную серию «Москва, Москва!» дополняют три графических альбома разных лет. Игорь Гребельников считает, что экспозиция убедительно обосновывает «московский миф» в пику утвердившемуся в культуре «петербургскому».
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
С мифологизацией Москве повезло меньше, чем Петербургу. Хотя Северной столице всего триста с лишним лет, уже в середине этого срока, начиная с «Медного всадника» Пушкина и «Петербургских повестей» Гоголя, за подобающим имперскому городу фасадом обнаружилась инфернальная бездна, которой каждая последующая эпоха добавляла новых колоритных персонажей. Миф стал частью культурного облика Петербурга и по-прежнему востребован. А что Москва? Сгорала, отстраивалась, перестраивалась, будто бы всякий раз не оставляя пространства для мощных идей, достойных мифологизации. «Именно для Москвы характерно очертя голову сбрасывать с корабля современности всякое старье во имя иного, забывая при этом, что само это новое состарится и будет выброшено с корабля уже другой современностью»,— рассказывает Виктор Пивоваров в интервью, опубликованном в выставочном каталоге.
Художник пытается не создать, а обнаружить «московский миф»: не претендуя на объективность, раскрыть его в тех текстах, разговорах, историях, которые определяли творческий климат «неофициального искусства». Выставка оформлена как саунд-инсталляция: ее обрамляют разговоры и выступления Генриха Сапгира, Юрия Лотмана, Сергея Аверинцева, Александра Пятигорского, Мераба Мамардашвили, Юрия Мамлеева, доносящиеся из колонок в углах экспозиции.
Приверженность литературе, слову — генетическая черта московского концептуализма, и сам Пивоваров — увлекательный рассказчик (достаточно почитать его книгу «Влюбленный агент», два года назад переизданную музеем «Гараж»). Хотя художник и говорит, что для его «московского мифа» городская среда не так важна, как тексты, она, пусть и весьма условно, присутствует в его знаменитом альбоме «Действующие лица» (1996), участвующем в экспозиции. Там много узнаваемых деталей. Опрятные, старательно выписанные московские крыши, фасады, виды из окна, мастерские, комнаты и кухни коммуналок добавляют иронии сценам богемной жизни с участием художников, поэтов, писателей. Тут и утро в мастерской с уснувшими после попойки на столе и под столом, и Иван Чуйков на допросе в КГБ, и посиделки в мастерской Кабакова, и подвыпивший Овсей Дриз с мышонком, пьющим из блюдца, и Юрий Мамлеев, читающий свои рассказы нагим девицам из кружка «Сексуальные мистики». Как и положено мифу, здесь все взаимообусловлено, оправданно, и эта будничность, в которую «опрокинуто» высокое, выглядит органичной средой.
То же и в новом альбоме Пивоварова «Флоренция», где прекрасный город архитекторов, поэтов и художников, родина Ренессанса, становится воплотившейся московской грезой. Тут все смешалось как во сне. Поди разбери — московская это Флоренция или флорентийская Москва. Данте наблюдает из окна за людьми, стоящими на крышах («Всю ночь мы стояли на крышах флорентийских, напряженно вглядываясь в темноту в ожидании чуда»). Беллиниевская Allegoria Sacra разворачивается на московской крыше — один в углу читает газету, другой валяется на коврике с собакой, кто-то стоит, задумавшись, кто-то сидит, обнаженные девушки загорают. Застолье с бутылкой на троих, компанией за столом и двумя голыми девицами, подписанное цитатой из Овсея Дриза: «Нет! Я не верю в Бога, я верю в богиню. В богиню поэзии!» В «Трех поэтах» легко опознаются Данте, Игорь Холин и Генрих Сапгир. На последнем листе альбома они прощаются с видением Флоренции: «Чуда так и не случилось. Или мы его не заметили? Может быть, прошло оно рядом тихими шагами в неприметных одеждах простого нашего ежедневного существования».
Виктору Пивоварову, пожалуй, как никому другому из круга московских художников-концептуалистов, удается найти баланс мягкой иронии и отстраненности по отношению к себе, своим друзьям и уже исчезнувшей советской действительности, вопреки которой возникло их искусство. Однако новая живописная серия «Москва, Москва!» оперирует более жестким языком.
Здесь уже нет уютного мира альбомов с их вполне конкретными героями и ситуациями. Изображения на картинах будто разъяты и пересобраны на манер сюрреалистических коллажей. Предельно условные городские виды (в основном Замоскворечье, где прошло детство и юность художника) и пара таких же условных портретов (в основном собирательные образы, безрадостные, как, скажем, «Последний экзистенциалист» или «Ночной сторож»). Нелепые и трагикомичные ситуации вроде «Человека на крыше, который хотел высморкаться, но уронил носовой платок» или «Человека, который купил картошку, пришел домой, а дома никого нет». Тревожную, если не зловещую интонацию добавляют и супрематические фигуры, будто врывающиеся в картины. Они развешаны довольно плотно, отчего новая серия кажется еще более «взрывоопасной».
Пивоваров конструирует «московский миф», ссылаясь на литературные тексты, и главным из них называет роман «Мастер и Маргарита», вышедший в свет в 1966 году, но написанный в сталинское время. «Образ города, в котором властвует "хороший" дьявол, мощнейшая метафора, одна из составляющих "московского мифа",— объясняет художник.— Есть в романе и очищающий пожар Москвы, и рукописи, которые не горят». С одной из них, а точнее, с романа Андрея Платонова «Счастливая Москва», оконченного в 1937 году (это, кстати, и год рождения Пивоварова), но опубликованного лишь в 1991-м, автор и предлагает вести отсчет предлагаемого в картинах мифа. Страшная история сиротки-детдомовки Москвы Честновой, выросшей в доблестную советскую женщину, будет, пожалуй, посильнее «Петербургских повестей» Гоголя.