«Постоять в стороне от зла невозможно»

Выходит новый роман Алексея Иванова — «Пищеблок». О новом романе, детстве, СССР, фантастическом и реальном писатель поговорил с «Огоньком»

Действие романа «Пищеблок» (издательство АСТ, Редакция Елены Шубиной) происходит в год Олимпиады-1980 в образцово-показательном пионерлагере на Волге. Обитатели лагеря влюбляются и ссорятся, поют патриотические песни, сочиняют страшилки и закапывают секретики. Однако летний отдых не столь обычен, как кажется. Дети понимают, что живут «в одном большом пионерлагере по общему расписанию», а кровь могут пить не только комары. Справиться с мороком под силу только тому, кто не испугается главного упыря, но его еще надо найти. А дороги к спасению ведут через пищеблок.

— Пионеры 1980-го поют звонкими голосами «Орлят», краем глаза следят за Олимпиадой, пишут песенники и поднимают красное знамя. Пионерский быт воссоздан максимально узнаваемо. Какими пионерские годы были для вас и как вы запомнили 1980-е?

Писатель Владимир Сорокин о формах работы с пространством и временем

— У меня было самое обычное пионерское детство. В точности, как в романе. 80-е годы для меня — время теплое и уютное. Я читал фантастику, ходил в турпоходы, ездил по стране, гостил у бабушки в деревне. В школе дружил и ссорился, сидел на уроках, готовил политинформации, собирал макулатуру. Я не чувствовал духоты, гнета или чего-то подобного. Да, я видел много фальшака, но к нему тогда все были привычны: терпели его как неизбежное зло, типа так положено. В целом мне казалось, что все правильно. Я же был ребенком и не мог увидеть суть проблемы. Я не улавливал разницы между запретами родителей и запретами государства. Родители не разрешали выходить со двора, а государство не разрешало выезжать из страны. Может, если бы я был старше, мои воспоминания об СССР были мрачнее, но я тот, кто есть, и СССР для меня — солнечная страна детства. Однако для всех нас есть три Советских Союза: страна детства, социальное государство и машина идеологического подавления естественной природы человека и общества. И не надо их путать.

— Текст прошит реминисценциями — от «Семьи вурдалаков», «Повелителя мух», «Мастера и Маргариты» до готического романа. Порой чтение превращается в литературный квест, в котором не всегда просто уловить интонацию автора. И комедия, и мелодрама, и детектив. Как бы вы сами определили жанр романа?

— По жанру это обычный роман. Ни в коем случае не роман ужасов и не символический роман. Проблема не в жанре, а в формате. Вот если бы я захотел написать роман про пионеров-вампиров в формате постмодернизма, у меня вампиры нападали бы на всех, кто без пионерского галстука, а в конце пионерлагерь был бы завален обглоданными трупами. Но «Пищеблок» сделан в редком еще ныне формате метамодернизма. Упрощенно говоря, постмодернизм — «переигрывание» классической литературы, а метамодернизм — «игра» заново. Постмодернизм берет литературу и безжалостно переделывает ее, словно разрывает куклу на части и потом пришивает ноги к голове. А метамодернизм словно бы говорит: «А мне нравится, как было, я не хочу ломать, я хочу поиграть еще раз, но на новом уровне сложности». Потому «Пищеблок» — нечто вроде образцового советского романа о пионерах, честного и прямого, без фиги в кармане. В метамодернизме литература сохраняет классическую драматургию и все прочие традиции, но реализм служит несколько иной цели. Он отражает не вещественный мир, а идеи, которые управляют этим миром. Поэтому возможно фантастическое, но все равно оно реальное.

— Противопоставление живого и мертвого, настоящего и фальшивого в романе, как в сказке, важно. Почему выбран именно год Олимпиады?

— Олимпиада — высший пик СССР. Тот момент, когда нас любил весь мир. Таких моментов очень мало: День Победы, полет Гагарина, что еще?.. Олимпиада — идеал, причем подлинный, а мой главный герой — мальчик Валерка — верит в идеалы СССР. Как автор, я хотел, чтобы он верил в подлинные идеалы, которые существуют именно в его время.

— Как в сказке, в «Пищеблоке» борются силы зла и силы добра. Примечательно, что «добрых» гораздо меньше — вожатый Игорь и пионер Валерка. Этот мальчик — щуплый очкарик-интеллектуал, сын инженера «в секретном конструкторском бюро», далекий от коллектива. Он оказывается сильной фигурой, способной противостоять как ханжеской системе, так и главному вампиру — старику Серпу Ивановичу. Почему именно этот мальчик получает главную роль в книге?

— Начнем с того, что я с вами категорически не соглашусь. В романе почти все хорошие. Чтобы найти ключ к роману, вы замените понятие «вампиризм» понятием «идеология» и все станет ясно. Люди могут придерживаться самых разных идеологий — быть коммунистами, либералами, монархистами, верующими, но при этом оставаться хорошими людьми. Так же и в романе: пионеры могут пить кровь, но остаются хорошими ребятами. Ведь главный вампир, так сказать, обработал их идеологически, и теперь они считают, что делают правильное дело. Возьмем, например, пионера Леву Хлопова. Он учит товарищей быть командой, он самоотверженный, он защищает слабого и при этом подчиняет всех вампирской воле. Увы, так происходит сплошь и рядом. Святой комсомолец Павка Корчагин всего себя отдал строительству нового мира, а что этот мир творил с людьми? Но разве Корчагин в этом виноват? Разве Корчагин плохой? В общем, вампиризм в романе — метафора общественного поведения, а не просто потребность в человеческой крови.

— Мы не видим, чем расплатился юный пионер за свою победу. Мы только знаем, что он смог одолеть инфернального старика. Как?

— Стойкий и сильный духом Валерка искренне верит в идеалы СССР, а все другие герои в них не верят, потому что эти идеалы себя изжили. В них не верит, конечно, и вампир Серп Иваныч. Он лишь коварно использует идеалы СССР для своего злодейского блага, заставляя тех, кого кусает, превращаться в идеальных советских людей. И Валерка сражается с вампиром за свою веру. Вампир не просто пьет кровь. Он извращает и оскорбляет идеалы.

— В книге есть фраза: «Кто не стал вампиром, тот служит вампиру». Эти слова применимы для любого времени?

— Конечно. И я описываю эту систему. Вампир-то в романе ведь всего один. Остальные — его оболваненные, но искренние подручные, «пиявцы», или подчиненные, не способные на бунт,— «тушки». Главное — что у вампира сеть, в которую потенциально включены все. В советское время зло не имело сетевой структуры, ты мог просто отойти в сторону от зла, если ты не борец, и это уже неплохо. А сейчас не отойти. Сейчас у нас не общество с его гражданскими структурами, а огромная сеть коммуникаций, комьюнити, и при таком порядке вещей постоять в сторонке от зла невозможно. Вот пример: скажем, есть сайт, на котором подростков склоняют к суициду. Вы изредка заходите на этот сайт, чтобы ужаснуться: ничего там не пишете, никого не вовлекаете, просто с омерзением любопытствуете. Но одними своими молчаливыми посещениями вы все равно нагоняете сайту баллы популярности, и он привлекает все больше внимания как суперпопулярный ресурс. Вы служите вампиру, вы в его сети, хоть и не активированы. Что делать? Выйти из сети, оборвать коммуникацию, не заходить никогда. С сайтом — частный пример. Важен принцип: оборвать коммуникацию со злом. А это уже поступок, пусть и невеликий. Поэтому в романе мой герой, который всей душой стремился к коллективу, убегает из коллектива.

— Пионер, как и вся советская символика (знамя, галстук, звезда), был не просто знаком времени — сакральным символом. Героем. И вдруг — такой перевертыш: дети, которые поют патриотические песни, не понимая смысла, и братаются «орляцким кругом», оказываются кровососами, рабами убийцы, который с улыбкой поднимает красное знамя…

— Вампиризм сам по себе ничего увлекательного не представляет. Ну, нежить пьет кровь. Бери осиновый кол — и вперед. Мне же вампиризм интересен как некая социальная практика. Как поведение людей, подчиненных идеологии. У меня в романе это советская идеология, однако есть исключение: хулиган Бекля. Он тоже слепо подчинен идеологии, но у него уже идеология криминала, шпаны. Поэтому считать «Пищеблок» обличением советского строя крайне наивно: ничего я не обличаю. Да, энкавэдэшник образца 1937 года оказывается вампиром, потому что вампиру в 1937 году работать в НКВД было удобнее, чем, например, в колхозе. Ну и что? Про репрессии и без меня все знают, незачем делать многозначительные намеки. Так что все «советское» в романе — только фактура, необходимая, чтобы поговорить о сложном взаимодействии детской фантазии, реальной жизни и навязанных властью стереотипов поведения. Не стоит видеть в «Пищеблоке» гневный плакат эпохи перестройки и гласности. Роман сложнее плаката. Кроме проблемы идеологии в «Пищеблоке» есть мир детства, и этот мир занимает большую часть романа. Игры, страшилки, дразнилки, атрибуты, ценности и убеждения детей, детское поведение и мироощущение — они как живая вода. Это целая одухотворенная вселенная. И на нее, а не на Валерку, покушается вампир, вооруженный советской символикой. Вольный и веселый мир детства вампир загоняет в прокрустово ложе советских норм, потому что больше ему загонять некуда: сам он, мертвец, ничего придумать не может. В романе нормальные дети — оболтусы и выдумщики — стали послушными пионерами не по своей воле, а по воле вампира.

— «Это все игрушечное», заявляет девочка Анастасийка: речовки, «свечки». А красный флаг? В книге — это атрибут темных сил. Но дети его рвут. И зашивают. Он настоящий?

— Да, Анастасийка говорит, что пионерские ритуалы — это понарошку, а всякие гномики, чертики и гробы-на-колесиках — это по-настоящему, но ведь так оно и есть. Дети не верят в сакральные смыслы красного знамени и пятиконечной звезды, это же вымысел взрослых, а в гроб-на-колесиках дети верят, потому что сами его придумали. Дети — это естественная жизнь во всем ее многообразии, хорошем и плохом, а пионерские ритуалы — выморочные идеологические конструкты. И дети относятся к ним как к ненужным вещам: «Ой, флаг порвали случайно!.. Ладно, зашьем, а то вожатые заругают». С детьми-то все понятно, у них свой мир. Однако и взрослые относятся к советским символам, точнее, ритуалам, так же пренебрежительно, как и дети. А ведь символы — аккумуляторы смыслов.

Дело в том, что обычные люди равнодушны к смыслам, а потому и к символам. И символы, фетиши оказываются важны только для вампиров. В этом и беда.

Нельзя тонуть в быту, пренебрегая смыслами. В этом случае смыслы достаются догматикам. А догматики превращают хорошие смыслы в плохие дела. Немало зла натворила вера в бога, коммунизм и либерализм, потому что насаждалась догматиками при равнодушии плебса. И в романе вампир Серп Иваныч — догматик, потому что для него кровь — абсолютная и неизменная ценность, догма. А Валерка — идеалист: единственный, кому смыслы еще важны. Он ведь ищет идеальный коллектив. И Валерка вступает в сражение с вампиром за чистоту смысла: за товарища, попавшего в беду.

— Как вам кажется, сегодняшние повзрослевшие пионеры и их дети тоскуют по прошлому?

— Взрослые — может быть, а вот дети?.. Современных детей я не знаю. Но не думаю, что им хочется в СССР, что им будет интересно в тех временах. Тогда ведь не было интернета, а «вживить» интернет в Советский Союз невозможно: они уничтожают друг друга.

— Работа с историей как ходьба по минному полю: неверный шаг — и ошибка. Есть ли у вас табу при работе с историческим контекстом?

— Нет. Есть табу на отношение. Я думаю, что эти табу не мои личные, а общечеловеческие. Можно писать об Иване Грозном как о хорошем царе, можно как о плохом — эти варианты допустимы, выбор зависит от позиции пишущего. Но нельзя писать хорошее о Гитлере. Не потому что цензура, самоцензура, а потому что Гитлер вывел себя за предел человеческого. Можно оправдывать зло — есть такая тенденция, хотя она и аморальна, но нельзя, как говорится в Библии, «сорадоваться злу». А вообще, исторический жанр не так уж и страшен, как представляется. Дело в том, что факт — главный инструмент историка, а не писателя. Главный инструмент писателя — образ. Если нужно сделать образ более выразительным, можно немного отступить от факта; главное — не нарушать структурную основу истории. Выдвигать претензию к писателю, что он отступил от факта, на мой взгляд, так же наивно, как заявлять, что некий исторический труд неполноценен, потому что в нем нет диалогов, метафор и прочих литературных изысков. И еще важно определиться, в чем суть исторического жанра. В историческом жанре главные поступки героев мотивированы историческим процессом. Поэтому, например, «Три мушкетера» не исторический, а приключенческий роман, так как мушкетеры мотивированы дружбой, честью, местью, любовью, но не борьбой католиков с гугенотами. Точно так же «Пищеблок» не исторический роман, хотя действие происходит в 1980 году. Не Олимпиада была причиной поединка отважного мальчика с коварным вампиром.

Подготовила Мария Башмакова