Несбыточная межа

Забытая дата: сто лет назад на смену эсеровскому декрету о земле пришел большевистский «Закон о социализации земли». По существу, государство давало санкцию на национализацию больших частных землевладений. Комитеты бедноты, руками которых проводили реформу, думали: земля достанется крестьянам. Увы, за прошедший век земля так и не стала собственностью тех, кто на ней живет и работает. После реформ 1990-х и 2000-х в деревню пришли эффективные агрохолдинги и частные фонды, но массового слоя крепких собственников на селе так и не возникло. А вот мечта об этом, как ни странно, живет — социологи говорят: растет запрос на то, чтобы быть хозяевами «своего дела» и работать на себя. Почему повестка столетней давности до сих пор актуальна в России, разбирался «Огонек»

В самом первом упоминании Руси о самой себе очень точно обозначены две наши серьезные проблемы — с землей (которая, как известно, велика и обильна) и порядком (которого, как пишет хронист, нет). Чтобы эти начальные условия привести в какое-то равновесие, появляется власть (по умолчанию всегда немножко чужая), осуществляющая монотонную операцию: привнесение порядка в обмен на обильную землю. И то, что иностранному оку могло бы показаться грабежом и колонизацией, для нас настолько привычно, что кем-то даже воспринимается в качестве модели развития — сработавшей тысячу, триста, сто лет назад и, похоже, работающей сейчас. Во всяком случае, новейшие исследования Центра агропродовольственной политики РАНХиГС показывают: мы и по сегодняшний день реализуем очень необычную аграрную стратегию, особенность которой — минимальное участие населения в управлении и распоряжении своей землей.

Наталья Дранникова, директор Центра изучения традиционной культуры Европейского севера Северного Арктического Федерального университета, хорошо знает, как много значила земля — даже нечерноземных областей — в сознании русского человека. И в связи с этим не может разрешить одну исследовательскую дилемму.

— Земля воспринималась как место силы, источник жизненной энергии,— аргументирует Наталья Васильевна свою позицию участникам «Русских бесед» — ежемесячных заседаний Российского дворянского собрания и культурно-просветительского фонда «Преображение», ставящих целью разобрать природу наших «традиционных ценностей».— При межевых спорах достаточно было мужику положить дерн себе на голову и озвучить приговор: «Пущай земля расколется, ежели я пойду неладно» — чтобы доказать свое право на тот или иной участок. Рекруты брали в дорогу землю из-под дома, вспаханная вокруг села земля защищала от эпидемий… Невозможно представить более важную, базовую категорию для массы русских людей, чем земля. И в связи с этим я не могу понять одного. Как вышло, что крестьяне так мало сопротивлялись отъему своей земли? По нашим исследованиям я вижу, что после «Закона о социализации земли» в 1918 году масса деревенских жителей сотрудничала с большевиками. Почему деревня оказалась беспомощной и расколотой?

Как отмена большевиками частной собственности отразилась на современных россиянах

Кто-то аккуратно вспоминает, что было же Тамбовское восстание крестьян в 1920 году, поднявшихся против продразверстки. Кто-то подчеркивает, что после Гражданской войны большевики отступили на 10 лет, введя нэп и приняв Земельный кодекс 1922 года, разрешавший три вида землепользования — не только коллективное и общинное, но и участковое (почти частное). Но Наталья Дранникова, всю жизнь собиравшая фольклор, знает: народная память сохранила знание об ужасах колхозной действительности 1930–1950-х годов. Однако оснований для уверенной защиты своей земли, которые сразу появляются при борьбе с захватчиками, вдруг не оказалось при столкновении с собственными колонизаторами.

— Я так думаю, что здесь актуален печальный опыт моего деда,— сообщает старшина Московского купеческого общества Александр Коншин.— Он занимался вместе с Львом Толстым созданием сельских кооперативов, причем предлагал опираться на старообрядческие общины как прообраз социалистического будущего. Денег на них положил — тьму! И что? Да оказалось, что все это неэффективно: когда члены общины не являются собственниками своих наделов, они не заинтересованы в их развитии, сохранении и приумножении. Не было в стране культуры частной собственности на землю — не было и устойчивости к большевистской политике.

Вывод прост, но все еще оспаривается: если не было такой культуры, может, она и не наша вовсе? И много ли дало нам право на частную собственность, появившееся в 90-е годы?

Земельный участок, как гласит опрос «Левада-центра», действительно 80 процентами россиян сегодня воспринимается как «свой», но вот массового слоя крепких фермеров с тех пор что-то не появилось.

И кто хозяева земли русской — поди разберись в недрах Росреестра…

Неустойчивое владение

Дополнительной сложности попыткам разобраться, чьей и когда считалась земля в стране, придает тот факт, что «собственность» у нас — понятие относительное. Юридически ее может и не быть, а на деле — присутствует, и наоборот.

— Самый массовый слой в России до 1861 года — крепостные крестьяне: как известно, формально никакой земли в собственности у них не было,— рассуждает Игорь Христофоров, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН.— Однако не все крепостные принадлежали помещикам. Более того, к реформам Александра II помещичьих крестьян в России было меньше, чем казенных, то есть работающих на государство. И отношение к земле у двух категорий сельского люда сильно разнилось. Помещичьи понимали, что барин может в любую минуту землю отобрать. А вот казенные могли достаточно свободно переселяться и даже отдавать в аренду, а порой и продавать «свою землю». Официально это не разрешалось, но особо и не преследовалось. Сделки с землей казенных крестьян были чем-то вроде «серой зоны» в царской России. Никаких свидетельств о собственности у них, конечно, не было, но государство веками не вмешивалось в их владения.

Как не подумать, что где-то в этот период заложились причудливые отношения государства и «собственников» в России — последние существуют свободно где-то вне правового поля, пока их не замечает власть.

1861 год, по мнению ряда историков, породил на русской земле первых собственников без кавычек — в современном понимании этого слова. Ими стали не крестьяне (которых освободили от помещика, но не от общины — покидать ее самовольно не разрешалось), а как раз помещики, получившие право совершать сделки со своей землей без обременения (до реформы Александра II они не могли продавать землю без крестьян, на ней проживающих, хотя, конечно, считались собственниками своих наделов с самого XVIII века).

— В какую сторону шла эволюция народного землепользования — в частную или общинную,— историки спорят до сих пор,— уверяет Игорь Христофоров.— Кто-то считает, что высокие выкупные платежи стимулировали крестьян считать «полоски земли», приобретенные за деньги, «своими». Кто-то справедливо вспоминает, что спустя 20 лет после отмены крепости началась волна «переделов»: община перераспределяла куски земли между своими членами «по справедливости», забыв про уставные грамоты 1861 года и «частные права». Впрочем, эти права вплоть до прихода Столыпина были вполне эфемерными. Государство не стало тратить деньги на то, чтобы обмежевать отдельные крестьянские участки и выдать хозяевам хоть какие-то бумажки. Вся земля оставалась в общинном котле.

Поэтому главной вехой в укреплении института частной собственности принято считать 1906 год — начало столыпинских реформ. Тогда впервые крестьяне были уравнены в правах с другими сословиями: могли переезжать с места на место и распоряжаться надельной землей, не спрашивая общину.

— Шутка ли сказать: до 1905 года крестьяне купили 23 млн десятин помещичьей земли (примерно четверть всей частной земли на тот момент), но на исконно свою, общинную землю, на которой они жили, претендовать не могли — она была полностью выведена из рыночного оборота,— рассказывает Михаил Давыдов, профессор Школы исторических наук НИУ ВШЭ.— Реформа 1861 года создала для крестьян отдельный материк вне правового поля, где все решалось «по обычаю». Почему так было сделано, почему правительство само тормозило появление частных собственников в стране? На мой взгляд, из-за того, что община со времен славянофилов и Герцена стала мифом национального самосознания для большей части русского образованного общества — вне зависимости от их партийной принадлежности. Им казалось: как же хорошо народу жить в казарме...

Впрочем, Михаил Давыдов уверен, что без этого искусственного правительственного тормоза русский человек вполне готов был стать частным собственником. Крестьянство, по мысли историка, оставалось крайне неоднородным, и в трети всех общин переделов после отмены крепости не происходило. С приходом Столыпина 6,2 млн дворов подали ходатайства о землеустройстве (из-за нехватки землемеров удовлетворили лишь около 40 процентов прошений), тем не менее в 1917 году в стране насчитывалось уже 1,5 млн частных хозяйств. Более того, к 1913 году 10 процентов крестьянских семей завели свои сберкнижки, а в кредитных кооперативах на тот момент состояло свыше 10 млн членов... И если бы не призывы эсеров, искушавших безнаказанным дележом и грабежом чужой земли, деревня осталась бы сознательной…

Но вопрос, по-видимому, настолько сложный, что встречаются и открытые противники такого взгляда. Профессор Института общественных наук РАНХиГС Константин Морозов, например, уверен, что эсеры провели серьезное социологическое исследование настроений крестьянства через низовые ячейки своей партии и потому создали самую популярную в стране программу аграрных реформ, в которой не было ни слова о частной собственности.

— И не случайно: на самом деле столыпинские реформы не были вполне органическими,— полагает историк.— Естественным развитием после столетий общинного хозяйства стала бы здоровая кооперация, а частная собственность, вызревшая на таком культурном фоне, оказывалась искаженной — как наша приватизация после 90-х годов… В законе, который успело принять Учредительное собрание, говорится о праве использования земли каждым гражданином страны, а не о праве владения — механизм для реализации права использования просто не успели выработать. Но, конечно, он должен был быть таким же оригинальным, как и наша культурная традиция.

Культурная традиция, правда, отчасти противоречила реальности — чтобы реализовать «право использования», потребовалось бы переселить около 25 млн человек из малоземельных областей в многоземельные… Нет, похоже, в России простого ответа, как распоряжаться землей по справедливости, но чтоб еще и законно.

Собственность без собственников

Революция эффективно смела не просто класс частных собственников, но и само их сознание. Во всяком случае, как отмечает Игорь Христофоров, даже в тех местах, где Столыпин упразднил общину, после 1917 года началась новая волна земельных переделов. Завершилась эта вольница вместе с нэпом, когда 90 лет назад партия и правительство взяли курс на коллективизацию. По самой взвешенной и скромной статистике, в 30-е годы было раскулачено более 4 млн человек, пусть не крепких собственников (какая уж тут собственность!), но крепких хозяйственников. Далее была война, послевоенный «налоговый террор» (средняя сумма налога к уплате на одно хозяйство колхозника в центрально-черноземных областях в 1950 году достигла 559 рублей при среднем доходе хозяйства чуть выше 620 рублей в год), хрущевское «укрупнение деревень»…

— Ну и внедрение неэффективности как нормы хозяйствования,— рассказывает Василий Узун, профессор Центра агропродовольственной политики РАНХиГС.— Все помнят про освоение целины, увеличение площади пахотных земель в СССР, но не все же знают, что, скажем, средний животноводческий колхоз или совхоз затрачивал на производство единицы продукции в 4 раза больше кормов, чем современное «частнособственническое хозяйство», и где-то в 10 раз больше рабочей силы.

В 90-е годы страна совершила очередной поворот к частной собственности — началась приватизация. Селянам здесь, как ни странно, повезло больше, чем горожанам: последним достались ваучеры, которые растаяли в воздухе новой России, а первым — земельные доли, нечто плохо оформленное, но все-таки материальное, и до сих пор порождающее споры.

— Земельные доли получило около 12 млн человек, а к 2006 году, если верить переписи населения, эти доли еще оставались в собственности у 6 млн россиян,— подытоживает Василий Узун.— В каком-то смысле все эти люди стали собственниками своей земли. Но опять же государство не вложилось в межевание участков, то есть границы земельной собственности отдельных граждан так и не были установлены. Предполагалось, что это сделают сами собственники, но наша бюрократия работает так, что без профессиональных юристов пройти все процедуры межевания сложно, и часто сама земля не стоит таких денег, какие требуются, чтобы ее выделить.

Эта ситуация парадоксальным образом напоминает ситуацию после 1861 года: вроде бы у селян уже «своя земля», но какая это конкретно земля, на каком участке — ни в какой бумаге не записано. Процесс выделения собственных участков затруднялся еще и «нормой в 60 га»: чтобы ограничить дробление наделов, правительство новой России запретило оформлять участки сельхозназначения меньше этой нормы. Доля отдельного колхозника, как правило, была меньше — требовалось либо кооперироваться с другими и оформлять общее хозяйство, либо просто забыть о регистрации. До 1 января текущего года тактика нерегистрации в целом работала: можно было сдавать такую неоформленную землю в долгосрочную аренду. Теперь срок аренды для невыделенного участка — только 11 месяцев.

— Вряд ли эта мера возымеет эффект: если чья-то доля находится на востребованной земле, ее легче переуступить крупному агрохолдингу, а если на невостребованной, то она так и останется «подвешенной в воздухе»,— рассказывает Егор Быстров, руководитель проекта «Ресурс — родная земля» фонда поддержки социальных инициатив «Хамовники».— Мы провели масштабное исследование изменения практик землепользования в Тюменской области в 1990–2000-е годы и можем сказать, что основной участник земельных отношений — это агрохолдинги. Фермы, личные подворья — некий способ самозанятости населения со стратегией выживания, а не развития. Нормы в 60 га вроде бы подталкивали к кооперации, и она какое-то время росла. Но позднее стало ясно, что члены кооперативов не могут договариваться и формировать полные цепи производства — переработки — реализации продукции. Эффективными оказались только те из них, которые копировали управленческие процессы коммерческих организаций. И, конечно, идет тенденция к укрупнению: в 2014 году, например, половина годовой выручки областного сельского хозяйства концентрировалась у семи предприятий из 373 зарегистрированных.

И получается, что с одной стороны — частная собственность на землю в России растет и побеждает: из земель сельхозназначения у государства осталась только 1/3, в частных руках — уже 2/3. А с другой стороны — слой частных собственников в стране планомерно сужается. И мечта массы россиян, пойманная «Левада-центром»: иметь «свое дело», а не работать по найму — если опустить ее на землю, остается почти такой же несбыточной, как и во времена отсутствия всякой частной собственности.

— В 2016 году менее чем 0,2 процента сельхозпредприятий получили более 22 процентов всех государственных субсидий, направленных на поддержку сельского хозяйства,— уточняет Наталья Шагайда, директор Центра агропродовольственной политики РАНХиГС.— Один из агрохолдингов в этот же год получил более десятка миллиардов рублей, притом что размер субсидий для массы прочих предприятий не превышает 1 млн рублей. Холдинги сами по себе — современные предприятия, и, казалось бы, приходя в сельскую местность, они должны становиться точками роста: открывать новые рынки сбыта, расти через сотрудничество со все большим числом самостоятельных сельхозпроизводителей. Однако у нас совершенно иная ситуация: холдинг работает по принципу подводной лодки — минимум контактов с действительностью. Последнее наше исследование показало: на агрохолдинговых территориях быстрее снижается не только число сельхоззанятых, но и численность сельского населения. В структуре бедного населения регионов (включая те субъекты РФ, которые гордятся ростом крупного производства) за последние 10 лет увеличилась доля бедных, приходящаяся на село. Парадокс в том, что агрохолдинги не могут найти работников на местах, потому что масштабы их деятельности не соразмерны расселению, численности и квалификации сельских жителей. В результате на крупных сельхозпредприятиях работают мигранты и жители малых городов. Масштаб трагедии еще не так очевиден, потому что у нас отсутствует статистика занятости на селе (есть только статистика занятости сельского населения).

До июня правительство должно принять проект Устойчивого развития сельских территорий: последние обсуждения документа сводятся к тому, что селу нужно больше социальных объектов, больше пособий, больше поддержки… Про создание там рабочих мест и «самозанятости» речь не идет, потому что откуда им взяться? Земля наша велика и обильна, но для порядка лучше, чтобы людей на ней не было.

— Куда все это приведет, просто невозможно сказать, потому что такой агроструктуры нет нигде в мире,— рассуждает Василий Узун.— Собственник полумиллиона гектаров сельхозземель в нашей стране может вообще не заниматься сельским хозяйством. Скажем, какой-то фонд скупает землю, чтобы потом под залог отдавать свои акции. А может быть сельхозпроизводитель совсем без земли: то ли он ее арендует на непонятных условиях, то ли еще что… Особенно так любят работать животноводы: куда они потом девают навоз со своих мегаферм и как учитывается экологическая нагрузка на землю — никому не ведомо. Наконец, собственников 60 млн гектаров в России Росстат не может найти вообще: очень запутанные схемы владения.

Напомним, спросить за это не с кого: в России с 2004 года нет органа, который ответственен за управление земельным фондом страны. При этом проблема с госучетом сельскохозяйственных земель налицо, и она была ярко раскрыта в исследовании фонда «Хамовники» (см. «Прямую речь»): в отдельных муниципалитетах участки поставлены на учет дважды, что по статистике увеличивает количество сельхозугодий, а по факту — только плодит путаницу. Исправить бюрократические ошибки не могут годами, иногда совсем из-за абсурдных причин (не совпадает программное обеспечение в разных ведомствах).

Наконец, помимо собственников земли в России существует огромный класс ее арендаторов, часто иностранного происхождения и часто с полувековыми сроками аренды. И если учесть все вышесказанное, определить реальных «хозяев русской земли» станет совсем сложно. Понятно только, что это не масса россиян. Для последних остаются «серые зоны» экономики и «тайные мечты», чтобы иметь какие-то представления о «своем».

Ольга Филина

«Нас кинули пять раз — и я понял, что делать»

С начала 2010-х правнук Столыпина Николай Случевский, президент «Столыпинского центра регионального развития», пытается на деле внушить российским партнерам, что развитие агробизнеса должно приносить не только деньги, но и социальные гарантии людям: рабочие места, поощрение частного предпринимательства, новые дороги, школы на селе.

Читать далее