Право на труп

В венском Бургтеатре Михаэль Тальхаймер поставил пьесу «Вера. Любовь. Надежда» Эдёна фон Хорвата. Австрийский классик оказался едва ли не главным автором сезона всей немецкоязычной Европы. Трудно ли продать собственный труп и причем здесь Led Zeppelin, узнал Алексей Мокроусов.

Этот год в Европе проходит под знаком Эдёна фон Хорвата (1901–1938). Нельзя сказать, что раньше австрийского классика не замечали — пьесы его ставят постоянно, в том числе и на Зальцбургском фестивале, а сделанный два года назад спектакль Кристофа Марталера в Драматическом театре Гамбурга стал событием сезона. В этом году интерес подогревает печальная дата — Хорват погиб 80 лет назад в центре Парижа. На Елисейских Полях он встречался с кинорежиссером Робертом Сиодмаком, они обсуждали экранизацию хорватовского романа. Договорились, разошлись; неожиданно началась гроза. Писатель, всю жизнь боявшийся молний, спрятался под деревом. Его убило упавшей веткой.

В этом сезоне пьесы Хорвата ставят во многих странах от Франции до Румынии (чаще, конечно, его имя встречается на немецких афишах), а в театральном музее Вены сейчас идет посвященная драматургу выставка — притягательное и одновременно шокирующее путешествие по миру его текстов, где свиные головы соседствуют с предметами женского туалета. Одновременно в Бургтеатре поставили «Веру. Любовь. Надежду» (1932).

Подзаголовок пьесы, написанной при участии судебного репортера Лукаша Кристла (он уговорил Хорвата обратить внимание на уголовную хронику и судьбу «маленького человека» в современном мире), неприветлив: «Маленький танец смерти в пяти картинах». Немецкий режиссер, обладатель двух «Золотых масок» за лучший иностранный спектакль в России Михаэль Тальхаймер из маленького танца сделал большой, на час сорок пять без антракта. Текст сокращен, но незначительно. Эстетика столь важного для европейской культуры танца обретает в спектакле новые формы. Постоянный соавтор Тальхаймера Олаф Альтман (вместе они работают уже четверть века) по-прежнему минималистичен и доверяет объемам света и тени, черный цвет — самый важный из его реквизитов.

Безработная Элизабет (спектакль — настоящий бенефис Андреа Венцль) не верит, что мир оставит ее в одиночестве перед лицом нищеты. Она пытается сопротивляться окружающей ее нелюбви, придумывает фантастические комбинации и даже хватается за интрижку с туповатым полицейским (Мерлин Сандмейер), но главная ее надежда на спасение — продать анатомическому институту собственный труп. Это отложенная продажа — сначала деньги, потом тело, зависит от обстоятельств. Вице-препаратор (Бранко Самаровски) и другие окружающие Элизабет персонажи пытаются ею воспользоваться и не пытаются помочь. Они стоят в центре сцены, в кругу падающего сверху света, и это стая успешных шакалов, обнаружившая в своих рядах слабое звено и готовая на всякий случай принести его в жертву.

От смерти Элизабет не выигрывает никто, даже государство, которому она наивно пытается напомнить: «Ты, государство, я твоя гражданка». Но государство ей ничего не отвечает. Попытка самоубийства Элизабет неудачна — ее спасает случайный прохожий. Правда, тот в радостной истерике тут же звонит матери, дескать, теперь обо мне напишут газеты, это сделает рекламу фирме, где я работаю! Элизабет пытается покончить с жизнью снова, и на этот раз получается. Она обретает свободу (в спектакле ее олицетворяют исполняемые вживую песни кумиров 1960–1970-х, Дженис Джоплин и Led Zeppelin), цена ее ужасна, но другой у мира для нее нет. По крайней мере, так говорят все советники юстиции и их жены — прими, как вышло, утрись чем есть.

Хорват симпатизировал левым, выступал свидетелем на процессах против нацистов. Неудивительно, что его сочинения оказались среди запрещенных в Германии. Зато сегодня их бесконечно переиздают и экранизируют: фильмография насчитывает более полусотни названий. А недавно на сатирическую пьесу Хорвата «Сказки венского леса» австрийский композитор ХК Грубер написал оперу, показанную на фестивале в Брегенце.

Обожает Хорвата и театр: язык его персонажей по-прежнему современен. Драматург любил диалекты и жаргоны, социальное казалось ему важным. Любопытство к механизмам общества, к тому, как устроены его антигуманные законы, чем питается бюрократический планктон, обеспечил Хорвату посмертную славу. Всплеск интереса начался в конце 1960-х, вместе с попытками молодежи перетряхнуть закостеневающий мир. Хорват звучал как собеседник, долго заглушавшийся гулом эпохи. Но гул забылся, а время обрело его голос.