выставка живопись
Государственный исторический музей в рамках акции "Весна музеев" показывает картину француженки Октавии Россиньон "Царь Петр Алексеевич во время стрелецкого бунта в Кремле 15 мая 1682 года", написанную в 1839 году и приобретенную музеем в конце прошлого года. Комментирует СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Картина Октавии Россиньон довольно долго мыкалась на европейском антикварном рынке — с неясной атрибуцией и сомнительным статусом, пока ее не купил Исторический музей. Уже тогда, после экспертизы в Центре имени Грабаря, выяснилось имя художницы — вспомнилось, что была такая, экспонировалась на Парижских салонах в середине XIX века, и даже вроде бы была у нее картина про стрелецкий бунт. Все встает на свои места. В том числе и интерес к Петру и петровской эпохе, который тогда действительно существовал в европейском обществе. В рамках нынешнего юбилейного интереса к Петру (уже отечественного) картину и выставляют в ГИМе, дополнив ее некоторым числом сопутствующих экспонатов (гравюры петровской эпохи, раритетные книги и т. п.).
Действие полотна происходит, судя по виду собора Василия Блаженного на дальнем плане, где-то рядом с Воскресенскими воротами, на месте нынешнего Исторического музея — а не в Кремле, как это было на самом деле. Это обидно, но художницу можно понять. Разбираться в кремлевской топографии — дело и так непростое, а если уж браться изображать все, как было, то нужна совершенно неженская мера брутальности. Это ведь сюжет совсем не для дамы XIX века. Стрельцы были настроены весьма решительно: родственников малолетнего Петра I скидывали с Красного крыльца на пики, при этом обоим царям (Петру и его брату Ивану, которого на картине, кстати, нет) приходилось на это смотреть, поскольку основной причиной похода стрельцов на дворец был слух о том, что кого-то из царственных братьев "извели ядом" недружелюбные придворные. Потому-то братьев и надо было предъявлять.
На картине француженки все, конечно, поприличнее. Толпа стрельцов дика, но какой-то академической дикостью. Центральный персонаж, патриарх Иоаким, одетый в какой-то мандаринский халат, совершенно непохожий на патриаршие одежды, с видом по меньшей мере Моисея демонстрирует народу что-то вроде хоругви, хотя на деле его роль во всей бунташной истории была, мягко говоря, более скромной. Коленопреклоненная царевна Софья, ужасно похожая на оперную диву, облачена в некое подобие придворного "русского платья" 1830-х. А уж сам Петр, архангельского вида отрок, с умилением взирающий на мирно расположившиеся в углу трупы дядьев (которые тоже на трупы непохожи), и вовсе не будущий жестокий реформатор, а сказочный принц из тех, кто королями никогда не становится.
Все это станет куда понятнее, если представить себе, в каких условиях картина создавалась. 1830-е, июльская монархия, хорошо известное по романам Бальзака неспокойное и развеселое время при постоянном страхе общественных потрясений. Таким общественный беспорядок и должно было в те годы изображать благовоспитанной живописице — эдакая маленькая высокохудожественная неприятность, легко контролируемая толпа, которой покажи миропомазанное дитятко — и все в благоговении отступят. Оставалось дожидаться Василия Сурикова, показавшего, каким на самом деле бывает русский бунт.