«Мы ж не люди. Мы скоты»

28 ноября волонтеры, работающие в психоневрологических интернатах (ПНИ), провели акцию протеста в центре Москвы. Причиной стали нарушения в ПНИ, расположенном в окрестностях тульского города Венев. По словам волонтеров, в интернате много выросших сирот, инвалидов принуждают к труду и унижают, плохо кормят, а женщин заставляют делать аборты или отказываться от рожденных детей. Один из жителей интерната, Александр Грачев, по данным волонтеров, был лишен жилья и отправлен в интернат обманом. 29 ноября в Веневский ПНИ прибыли региональные чиновники, а через день туда отправилась спецкор “Ъ” Ольга Алленова.

«Рукоприкладство тут в порядке вещей»

От Москвы до Венева три часа езды, по этой трассе волонтеры и ездят в интернат. От Венева до ПНИ еще около 20 км — по пустой дороге через заснеженные поля. Солнце только поднялось, снег искрится, из-за ворот ПНИ выглядывает купол новой деревянной часовни.

Охранник выглядит слегка ошеломленным: «Тут сегодня народу». Волонтер Ольга Шабанова встречает нас у входа в основной корпус: «Вам повезло, а нас тут с утра помурыжили. И паспорта проверили, и какие-то волонтерские удостоверения потребовали, хотя мы всегда ездили сюда к ребятам без удостоверений. Больше, наверное, нас сюда не пустят». Впервые в этот ПНИ Ольга приехала летом 2018-го: «Я сначала к детям ходила волонтером, но поняла, что не мое. Ребенку помочь трудно: в детдоме его жизнь никак не улучшить. А сюда приехала, с ребятами познакомилась — понравилось. Они взрослые, с ними можно общаться, для них важно, что мы к ним приходим». Ольга вспоминает, что несколько месяцев отношения ограничивались передачей подарков и мастер-классами по рисованию. Но вскоре завязалась дружба, жители ПНИ стали делиться с волонтерами своими проблемами. «Так мы узнали, что Сашу Грачева сестра отправила в интернат, лишив жилья,— вспоминает Ольга.— Девчонки стали рассказывать, как тут к абортам принуждали. Те, кто поумнее, скрывал беременность, но, как только рожали, их заставляли писать отказы от детей. Много насилия тут».

К нам подходит девушка в красной куртке, прислушивается к разговору, потом говорит, обращаясь к Ольге:

— Мне пинка дала Ерохина (на замдиректора Татьяну Ерохину жалуются в интернате многие.— “Ъ”).

— За что?

— За то, что я не хотела лестницу мыть. Я начала плакать. Потом старшая медсестра Надьку начала в автобусе швырять. Надька плакала.

— Рукоприкладство тут в порядке вещей,— комментирует Ольга.— У Ерохиной тут есть своя группа среди проживающих, они работают как санитары: кого побьют, кого запугают. А если до разбирательства дойдет — ну подрались ребята между собой, с кем не бывает. Тут порядки как на зоне. Не хочешь убирать территорию — побьют. Не хочешь полы мыть — в изолятор запрут. Или еще хуже — в психушку в Петелино.

— В психушку за то, что полы не моют?

— Вызывают бригаду, говорят, что ты с ножом бросался — и все, на месяцы загремишь.

Когда жалоб стало много, волонтеры, по словам Ольги Шабановой, обратились в региональный Следственный комитет, но там посоветовали обратиться в прокуратуру. Координатор волонтеров Наталья Тараненко написала заявление в Следственный комитет 8 ноября, а 9 ноября оно было переправлено в прокуратуру Веневского района. «По закону они могут рассматривать 30 дней,— говорит Ольга Шабанова.— А ребята стали нам звонить, что им угрожают».

Последней каплей стала госпитализация Любы Савельевой, рассказывают волонтеры: «Люба ушла гулять с парнем, он вольный, она выпила пива с ним, задержалась, не пришла вовремя. Ее стали искать сотрудники ПНИ, схватили — и в психушку. Сказали, что она на них кидалась и неадекватная. Мы спрашиваем: кто дал право дееспособного человека ловить на улице и отправлять в психушку? Вызвали мы полицию в Петелино, говорим, что Любу незаконно в психушке удерживают. Так на следующий день Любу и выписали».

Подходит Вера в синей куртке, без шапки, берет Ольгу за руку. Ольга гладит Веру по плечу. Вера стоит с нами минут десять, потом уходит.

— У Веры недавно был аборт, не первый уже. Я спрашивала у ребят — говорят, ее завлек кто-то из рабочих, которые тут ремонт делали. А она как ребенок — посмотрите. К персоналу бесполезно с этим идти: они всегда говорят, что у ребят тут все полюбовно.

Я спрашиваю Ольгу, много ли в интернате пьющих.

— Многие выпивают — тут такая безнадега. Но вот прямо пьяных я не видела.

«Далеко тут по полям не уйдешь»

Веневский ПНИ — это бывшая дворянская усадьба. Несколько небольших корпусов: основной, двухэтажный — для тех, кто посильнее и может за собой ухаживать, «слабый» — для тех, у кого тяжелая форма инвалидности. Отдельно баня.

В основном корпусе шумно: здесь работают две съемочные группы — телеканала «Россия» и «Лайф Ньюс». В комнате на втором этаже, предназначенной, вероятно, для административной работы, за столом сидит прокурор Веневского района и опрашивает жителей интерната. В другой комнате полицейские тоже ведут опросы. Второй этаж — это мужское отделение. Вскоре полицейские спускаются на первый этаж и идут в помещение, которое здесь называют изолятором. Слева — темная комната без окон, вместо двери металлическая решетка. Справа — помещение с кроватью и окном. Комната без окна называется темным изолятором. С окном — светлым.

На первом этаже женское отделение. Вхожу в одну из комнат: шесть кроватей, шкаф, на полу ковер. Три молодые женщины сидят на кроватях, высокий рыжий парень — на стуле, что-то обсуждают.

— Не разувайтесь, вы что,— машет рукой одна из них.— Ковры вчера постелили к вашему приезду, завтра уберут.

Татьяне Мироновой 32, она живет тут 14 лет.

— Мне 18 как стукнуло, так меня из детского интерната сразу сюда,— вспоминает она.— Про жилье речи не было. Нет, никаких колледжей не предлагали. А что, можно было? Профессии нет у меня. Но я все могу. Готовить могу, землю копать. Летом тут дачники-москвичи, так я хожу к ним копать, в день 500 руб. дают. До четырех в интернате работаю, после четырех — у москвичей. Хорошие они, москвичи. Одна мне говорит: «Тань, ну ты ж не дура, зачем ты тут живешь?» А я ей: «Теть Надь, не дави на душу».

— Хотите уйти?

— Да я мечтаю отсюда уйти! И забыть этот страшный сон. Этот Венев забыть. У меня и подруга есть, мы в детском доме жили. У нее ДЦП, но она с отцом сейчас живет. Отец — старик, она ему помогает на огороде. Я бы ей сама помогала, да меня не выпускают.

— Вы же дееспособная.

— Ну и что? Кому тут что докажешь? Мы ж не люди. Мы скоты.

— Скоты, да, так нас и назвала Ерохина,— поддерживает соседку Надежда Харт.— Утром пришла, а мы спим. В семь утра подъем, а мы не встали. Она как заорет: «Что ж вы, скоты, делаете, совсем совесть потеряли?» А если мы скоты, зачем нас ведут в часовню молиться?

Я спрашиваю про изолятор.

— Ну, я там была, раза три или четыре,— отвечает Татьяна.— За что — не упомню. Один раз палец я порезала — я тогда посуду мыла неделю на кухне. Говорю, не буду мыть посуду за хлеб и сахар. Не надо мне вашего сахара. И палец болит. Они пошли искать, кто еще будет мыть, никого не нашли. Опять ко мне. Я говорю: не пойду. Мне медсестра говорит: «Собирай вещи, пошли в изолятор. Отдохнешь, раз ты устала». Две недели я там жила. Девчонки мне чай носили через решетку.

— Ну и я там был,— произносит рыжий парень.— Без спроса домой уехал. Месяц сидел потом.

Больше других в изоляторе провела Надежда.

У Надежды двое детей — Никита и Денис. Говорит, что старшему сейчас уже 10 лет.

— Я его родила в Туле в роддоме, оттуда нас с ним в Венев в больницу перевели, я его грудью кормила,— вспоминает она.— Приехали наши медсестры из интерната, сказали: подписывай отказ или на помойку с ним пойдешь.

Больше она сына не видела.

— Она за первого ребенка вцепилась, все время плакала,— говорит Татьяна.— Ее привезли сюда — и сразу в изолятор.

— За что?

— Сказали, что она неадекватная. А я не заметила — она все время сидела за этой решеткой и молчала.

— Два месяца я в изоляторе была,— вспоминает Надежда.— А где сын, даже не знаю. Наверное, усыновил кто. А меня потом на «слабый» корпус перевели, я там жила еще долго.

Второго сына она родила в 2016 году: «Его тоже забрали». Отцы детей живут в этом же интернате. «Один Вася, второй Саша — ну они не признали, сказали, что я нагуляла. Мы, конечно, выпивали с ними, но я-то знаю, кто отец»,— объясняет Надежда.

Рассказывает она спокойно, отстраненно, как будто о посторонних. Татьяна более эмоциональная и общительная:

— Меня сразу предупредили, что тут делают аборты и детей не разрешают. Была тут маленькая девочка, я с ней играла, но потом ее забрали. Это Любкина дочка, вы ее спросите.

— А кому аборты делали?

— Да многим. Моей сестре Юльке. У нее двойня была, на пятом месяце сделали. Но она ничего вам не скажет: молчит, боится. А я не боюсь, я выйти отсюда хочу. Жить хочу.

У Татьяны вторая группа инвалидности, но диагноз свой она точно не знает: «Сначала у меня вроде ДЦП было, потом отсталость стояла, а теперь, кажется, шизофрения».

Несмотря на то что она дееспособная, пенсию ей на руки не дают: Татьяна говорит, что пластиковая карта, как и паспорт, лежит в бухгалтерии. «Нас всех собирают и везут в Венев в магазин “Любимый”. Там можно выбрать что хочешь, твоей карточкой на кассе сотрудник расплатится. У меня там 2700 каждый месяц выходит, но в руках я их не держала».

— То есть выйти из ПНИ вы не можете?

— Ну, выйти в поле можно — далеко тут по полям не уйдешь. А в Венев — нет.

«Говорят: вы дураки, под машину кинетесь»

В комнату заходят Наташа Рогожкина и Люда Морозова.

— Вот Людка посуду за весь интернат моет,— говорит Надежда.

Люда кивает: «Мою. С понедельника до пятницы. За наш корпус и за “слабый”».

— А отказаться нельзя?

— Ну а кто будет мыть?

— Вам за это не платят?

— Нет, все бесплатно.

— Почему вы моете? Сотрудников не хватает?

— Никто не хочет идти на такую зарплату,— отвечает Наташа.— Мы тут все работаем. Когда ремонт на «слабом» корпусе закончили, мы его две недели отмывали. Потом нас ворами обозвали. Там телефон у строителей пропал, а потом нашелся. А нас ворами назвали. И никто не извинился.

Раньше жители интерната много работали в поле, говорят девушки: «Тогда поля были колхозными, а потом землю фермерам отдали». Минувшим летом собирали картошку: один местный фермер разрешил интернату убрать остатки картошки с его поля: «Вот нас сгоняли собирать эту картошку. Она мелкая».

— А сейчас все девчонки с интерната картошку эту в подвале перебирают,— говорит Татьяна.— Картошка гнилая, черная. Хочешь не хочешь — иди. Часами там сидишь.

Она еще долго рассказывает про то, что ее обижает: «Есть у нас хорошие санитарки, но есть злые, а проблем больше всего с директорами. Вот я с третьего класса вяжу, люблю это дело. Игрушки люблю вязать. Особенно волонтерам. Или в детские дома бы вязала. А меня заставляют носки вязать нашим ребятам. А я не хочу. В город не пускают, говорят: вы дураки, под машину кинетесь».

В комнату заглядывает темноволосая санитарка с короткой стрижкой:

— Девочки, обед!

— Щас-щас, Елена Васильевна! — отзывается Татьяна и продолжает.— А если мы дураки, зачем у нас спицы? Зачем нам лопаты дают грести? Ножи зачем дают картошку чистить?

Я спрашиваю, где хранятся личные вещи жителей интерната. Девушки объясняют: в банном корпусе. Там люди моются, снимают грязную одежду, получают свежую. Там же выдают постельное белье.

— А нижнее белье?

— А нижнее мы прячем! — Татьяна смеется.— Не хочу я носить бабушкины трусы. Сами стираем, сушим, прячем. А если найдут — заберут, выдадут общее.

Надя и Таня достают из шкафа телефон и показывает мне фотографию стриженого подростка: «Это вот Надька — нас тогда всех стригли под мальчиков. Сейчас не стригут уже. А это котлета на ужин — размазали по тарелке, смотреть страшно. Питание тут плохое, я скажу. На ужин одна картошка, ну, может, рыбную котлету с костями дадут».

— Сегодня салатик дали! — возражает Наташа.

— Это для гостей,— отзываются девушки.— И ковры постелили. Как кто приезжает — они ковры тут стелют.

Мои собеседники говорят, что еды мало, потому что сотрудники выносят домой продукты. Говорят, что видели, как несколько жителей ПНИ несли сумки с продуктами к машинам сотрудников. Доказательств, конечно, нет.

«Приехали, посадили ребенка и увезли»

Я разыскиваю Любовь Савельеву и прошу рассказать о детях — именно ее дочь жила в интернате до 7 лет. Ей около 40, худая, невысокая, темноволосая, бледная.

Любовь приглашает меня в комнату, вместе со мной заходят Наташа и еще одна их соседка. Через пару минут дверь приоткрывается, заглядывает одна из санитарок.

— Мы заняты,— железным тоном произносит Люба. Дверь закрывается.

Дочку Марию она родила 2 марта 1999 года: «Здесь я воспитывала ее до 7 лет. Отец ее не дурак, голова у него хорошо работает. Он и сейчас здесь, только живет теперь с другой женщиной. Он электриком работал тут, я тоже калымила — одеть-обуть Машку мы могли. А потом ее отняли».

Тот день она хорошо помнит: работала в поле, убирала сено, Маша играла во дворе интерната. «Прихожу с работы, заходит бывший директор наш Галина Васильевна: собирайся, Маш, едем в лагерь. Я опешила. Она мне: «Люб, не волнуйся, что ты можешь ребенку здесь дать?» Приехали, посадили ребенка и увезли. А что я могла сделать? Даже Юрка об этом не знал. Я ни есть, ни пить — в слезы, ходила, ревела. Тут такой еще туман был, помню, торфяники горели, очень мне плохо было».

Машу отвезли в приют «Надежда», где она прожила четыре года. «Я первый раз к ней приехала, она как вцепилась: «Мам, забери». А куда забрать — мне уже все ходы закрыли. На суде Юрка говорит: «Ну она ж хорошая мать, не лишайте». Ну, спасибо, не лишили. Четыре года мы к ней ездили, потом «Надежду» закрыли, а Машку в семью пристроили в Веневе. Баба эта, Елена, много детей набрала из интернатов. Сразу мне сказала: «У меня орава — вы девочку обуваете, одеваете, а я вас не лишаю материнства». Дома я у них ни разу не была. Приходила к дому, мне Машку выдавали, я с ней шла в город, покупала ей все, вела обратно. А потом, когда Машка выросла, она стала нянькой там у них. Мама Лена ездила на юга отдыхать, девка с этой оравой, которая ей никто: накормит-напоит, огород прополет. А потом ушла она от Лены, сняла квартиру в Веневе, с хорошим малым сошлась. Сейчас в Туле живет, работает парикмахером. Но меня к ней не отпустили ни разу».

Второго ребенка Люба родила три года назад. Говорит, что отказ заставила написать одна из медсестер интерната.

— Как узнали, что я беременная, повезли на аборт, да вернули: медсестра сказала, что верующая, грех не хочет брать. Меня закрыли на «слабый» корпус, я там всю беременность просидела. Потом на кесарево меня повезли, ну и другая медсестра (называет фамилию.— “Ъ”) заставила отказ писать.

— Как заставила?

— Ну так. Пиши, говорит, и все.

— Ну не с пистолетом же стояли?

— У нас медсестры строгие. Мы их побаиваемся.

О судьбе второй дочери Люба ничего не знает.

— Я спрашивала, плакала, говорила, где моя Светка сейчас. Мне шоколадку принесут директора: да ты, говорят, не бойся. Там люди нормальные, богатые, забирают детей, дают им нормальную судьбу. А ты им ничего не можешь дать.

Она закрывает глаза руками.

— То же самое говорила Ерохина недавно: «Да какая ты мать, ты ребенку ничего не дала. Ты ничего не дала, ты можешь это понять?»

Плачет, потом резко вытирает слезы:

— Я сейчас фотку Машкину покажу.

Роется в вещах, замирает: «Ой, у меня ж все забрали».

— Почему?

— Меня когда отвезли в Петелино в психушку, все мои вещи забрали со шкафа. А обратно меня так быстро выписали, что я и не забрала ничего.

Я спрашиваю, где отец второй дочери.

— В психушке Коля, его отправили три месяца назад. Потому что Вася над ним издевался — он у нас за санитара. Наш, инвалид, но за санитара тут. У Коли голова болела, Вася его бил. Коля сам просился в больницу, чтобы спастись.

— От Васи?

— И от Васи, и от медиков. Он боялся очень галоперидола: ему было плохо от него, от уколов — у него глаза закатывались.

— За что его бил Вася?

— Да он всех бьет. И меня бил — и по голове, и с ноги. За что? За то, чтобы гребла. У нас в подвале картошка — перебирать надо. Летом гребли листву, траву. Кто-то полы моет.

У нового друга Любы Ильи в соседней деревне есть дом.

— Илюха — это малый, с которым я встречаюсь. Это мое право — встречаться с пацаном, которого люблю. Я бы хотела брак с ним заключить. Малый он хороший. Ну да, горбатый — пусть смеются. Да, работает в свинарнике на ферме. Но я его люблю. Я бы пошла к нему жить, но из интерната не отпускают. Может, к Новому году и будем вместе,— неопределенно пожимает она плечами.

Про свое здоровье она знает только то, что у нее вторая группа инвалидности: «Шапочку (имеется в виду обследование.— “Ъ”) я прошла, я дееспособная. В психушке была, меня там вывернули наизнанку. Спасибо волонтерам, помогли выйти. Мне Наташа (координатор волонтеров Наталья Тараненко.— “Ъ”) позвонила, говорит: не бойся, мы тебя не бросим. Очень люблю волонтеров: и Сашу, и Наташу, и Алину с дочкой. Наташка вообще нам как мать родная. Они с нами занимаются, мастер-классы проводят, привозят красивую одежду, приглашают нас в Москву. Мы ездили к ним в Москву, девять человек, интернат нам «Газель» давал. Красивая Москва.

С улицы в окно смотрит белый котенок. «Ой, это Снежана»,— Люба открывает окно. Вслед за первым котенком в комнату проникает второй, точно такой же.

— Ты что, нас сейчас убьют,— шепчет Наташа, поясняя уже мне: — Сюда кошек нельзя. Мы на ночь иногда пускаем втихаря.

Коты прыгают по кровати, Наташа быстро выставляет их за окно.

— А я и собаку хочу, и кошку,— говорит Люба.— Хочу на волю. Хочу жить нормально. Я знаю, что я выкарабкаюсь. Стирать я умею, готовить умею, я смогу.

— А с алкоголем как, Люба?

— Я не пью. Курю, да. Могу выпить пива, но водку я вообще не переношу: заснуть не смогу.

— А кем бы вы могли работать?

— У меня нет специальности. Но я могла бы работать санитаркой, фасовщицей, да кем угодно. Лишь бы выйти.

«Селедочки бы. И конфет. Тут сладкого все хотят»

Иду в «слабый» корпус: одноэтажное здание, узкий коридор, четыре палаты, один санузел. В палатах, которые совсем не похожи на жилые комнаты, по семь-восемь кроватей. Тесно. Тумбочек, шкафов, картин, фотографий нет. Белые стены, выложенные кафелем почти до потолка. «Так по СанПиНу положено,— поясняет медсестра.— Тут больные люди — все должно мыться».

У одной из женщин на кровати лежит зимняя куртка.

— Вы гуляете?

— Да, я люблю,— отзывается хозяйка куртки.— Без воздуха не могу.

Я спрашиваю у медсестер, где столовая. Мне отвечают: «Здесь слабые, мы им еду носим».

На палату один или два приставных столика. Остальные принимают пищу в кроватях. Даже те, кто может ходить.

— Где ваши личные вещи? — спрашиваю я у женщин в первой палате.

— Да нету ничего,— отзывается молодая женщина с большими глазами на бледном лице.

— Мы им все даем,— говорит медсестра в белом халате.— Вещи есть. Мы их переодеваем, когда надо.

— А книги, например?

Женщина с большими глазами достает из-под подушки тонкую книжку:

— Вот, я читать люблю. Я прошу, мне из Венева сотрудники привозят.

Ее зовут Надежда. Спрашиваю, когда она гуляла. Отвечает, что летом. Медсестра поправляет: «На прошлой неделе».

— Хотите погулять? — спрашиваю я.

— Хочу! — большие глаза загораются.

Я прошу санитарку принести теплую одежду для Надежды.

— Вы не думайте,— обиженно говорит та,— если кто хочет, мы одежду приносим. Но она же не просит!

И уходит из корпуса. В окно видно, как она идет по снежному насту в сторону бани.

Иду по узкому коридору, несколько человек сидят на лавке в проходе и смотрят телевизор, я прохожу между ними и экраном. Комнаты для отдыха, игр, занятий здесь нет. В палатах нет розеток, поэтому телевизоров тоже нет. Мужчина в кальсонах ругается матом: говорит, что давно просит приемник, не дают.

— Это к начальству вопросы,— говорит персонал.— Но вообще вы же должны понимать: здесь больные люди.

В отделении 28 человек. Почти все кровати в палатах заняты.

— Они что, должны спать в обед?

— Ну так тихий час,— отзывается медсестра.— Они привыкли, здесь режим.

В одной из палат на меня смотрит крошечная старушка в платке. «Это наш долгожитель,— улыбаются сотрудницы.— Бабушке 92 года».

— Нюра я, Нюра,— отвечает долгожитель.

— Анна Ивановна, вы тут давно?

— Давно, давно,— улыбаясь, кивает женщина.

— Да она уже и сама не помнит, наверное,— говорит кто-то.

С соседней кровати женщина просит таблетки:

— Не хватает таблеток — диклофенак, нога у меня болит, ходить трудно.

— Да ты же целый курс пропила,— отвечает медсестра.— Говорят же: нельзя столько, желудок угробишь.

— Да пусть я лучше от желудка помру, чем ходить не смогу,— в сердцах говорит женщина.— Болит, мочи нет.

— Давно, давно,— раздается с кровати Анны Ивановны. Она, улыбаясь, смотрит куда-то мимо меня, в другой мир, совсем не похожий на эту тесную комнату с кафельными стенами.

Возвращается санитарка с курткой для Надежды.

Куртка серого цвета, бегунок разъезжается. Надя застегивается и выходит — на ногах тапочки, отороченные искусственным мехом, в которых она ходит по палате. Я спрашиваю, где сапоги.

— Ну так вы же не просили,— отвечает санитарка.

Надя гуляет по снегу, смотрит на деревья, с удовольствием позирует перед фотокамерой. На солнце ее тонкое, высохшее лицо похоже на иконописный лик.

Санитарка идет за нами и между делом говорит, что Наде «очень нравятся мужчины».

Я спрашиваю Надю, почему она на «слабом» корпусе, ведь может ходить.

— У меня эпилепсия,— отвечает, запинаясь, медленно. Худая, качается от ветра.

Я спрашиваю про еду.

Говорит про картошку и капусту и что хочется разнообразия: «Селедочки бы. И конфет. Сладкого все хотят».

«Тут не как дома».

Корпус, который называют баней, на самом деле банно-прачечное отделение.

В душевой два душа без перегородок, сюда один раз в десять дней и водят в «баню». На вопрос, чем отличается эта «баня» от душевой в отделении, отвечают, что сюда ходить должны все, а душ в отделении — по желанию.

В соседней комнате стеллажи с одеждой. Стопки чистого, выглаженного белья. В сенях вешалка с зимними куртками. Сапоги свалены в кучу в углу.

Сестра-хозяйка, приветливая женщина с 24-летним стажем, подробно рассказывает о своей работе: здесь стирают, штопают, гладят, моют. На мой вопрос, кто выбирает одежду жителям интерната, объясняет: один раз в год интернат закупает одежду. Я смотрю на широкие джинсы и спрашиваю, почему одежда немодная, сестра-хозяйка не знает — может быть, потому, что поставщики привозят то, что остается нераспроданным.

Почему одежда у всех общая? Сестра-хозяйка растеряна: «Да вроде и неправильно это, а как иначе? Они уже привыкли, что все общее. Придут, сдадут грязное, возьмут, что есть».

— А нижнее белье? Неужели нельзя бирки с именами пришить?

— Ну а где мы столько нижнего возьмем? У нас тут есть такие мужички, кому надо по три раза в день менять. Это сколько на них надо трусов? Не получится тут все индивидуальное. Надо принцип жизни здешней знать. Конечно, мы дома привыкли по-другому. Но тут не как дома.

3 декабря в Министерстве социальной защиты региона волонтерам сообщили, что Татьяна Ерохина покинет свою должность в ПНИ, а изолятор демонтируют. Самому интернату в 2019 году будет уделено больше внимания со стороны региональных властей — изменения были запланированы еще летом: штат сотрудников увеличат, основной корпус отремонтируют. Но главной проблемы это не решит: люди, которые провели здесь значительную часть жизни и которые не нужны обществу, так и останутся за забором. Они хотят учиться, работать, общаться, социализироваться, но в существующих условиях интернатов лишены такой возможности. И это не проблема конкретного интерната и региона, это проблема системная и общероссийская.

У многих людей, которые оказались в интернатах, особенно у выросших сирот, нет жилья, профессии, работы, опыта жизни в социуме. Они привыкли к насилию и научились в нем выживать. Они считают себя ненужными обществу, лишними людьми. Все, что связывает их с окружающим миром,— это волонтеры. Поэтому больше всего живущие в интернате люди боятся, что к ним перестанут пускать волонтеров.

Об опасениях жителей интерната, а также о заявленных ими нарушениях я поговорила с представителями региональной власти.

Владислав Жиляков, прокурор Веневского района:

— Прокуратурой района проводится проверка по обращению группы товарищей, которые именуют себя волонтерами, по поводу, как им кажется, многочисленных нарушений жилищно-бытового характера, оказания медпомощи гражданам, которые проживают в Веневском ПНИ.

Мной были обследованы корпуса, в которых проживают граждане. Ни одного довода, которые излагают волонтеры по факту нарушений, не выявлено, сами они пояснить тоже ничего не могут. Мы с контролирующими органами организовали тут проверки, истребована медицинская документация. Будут проанализированы все эти документы, и в случае выявлений нарушений федерального законодательства прокуратурой района будут применены исчерпывающие меры прокурорского реагирования.

— Девушка, которая вышла из интерната, не написав заявления, в итоге оказалась в психиатрической больнице — ее выход сотрудники интерната оформили как побег, но при этом не обратились в полицию, а искали ее самостоятельно. Это законно?

— Вы знаете, именно этот факт в настоящий момент тоже проверяется. И, когда я сам общался с этой девушкой, прояснить ничего конкретного она не смогла. Мной было предложено ей написать соответствующее заявление, но она отказалась.

— Она сказала мне, что хочет выйти из интерната, но ей нужно пройти комиссию.

— Они обратились с соответствующими заявлениями по поводу проведения медкомиссии 22 ноября, заявления рассматриваются. Никто им не отказывает ни в проведении комиссии, ни в выходе за стены интерната.

— А принуждение к абортам? К отказам от рожденных детей?

— Сейчас мы тоже эти документы будем изучать.

— Два человека рассказали про санитара Васю, который оформлен здесь на ставку и бьет людей, в том числе девушек.

— Мне говорили про этого Василия, я с ним общался, он категорично это отрицает. Есть группа проживающих, которые поддерживают его. Разберемся.

— Я была в «слабом» корпусе, обратила внимание, что у кроватей нет ни одной тумбочки, у людей нет личных вещей.

— Этому будет уделено пристальное внимание, жилищно-бытовые условия — это тоже предмет проверки.

— Волонтеры высказывают опасения, что их сюда больше не пустят.

— По согласованию с администрацией интерната в любое удобное время, но в те временные промежутки, в которые не будут мешать другим проживающим, они могут беспрепятственно проходить.

— А если администрация не согласует? Они могут прийти к своим дееспособным друзьям? Это не запрещено законом.

— Я не вижу препятствий.

— Это важно, потому что это гражданский контроль.

— Вы правильно говорите про гражданский контроль, потому что органы прокуратуры, осуществляя надзор за исполнением федерального законодательства, черпают основания для проведения проверки от граждан. В первую очередь мы ориентированы на соблюдение прав граждан.

---

Татьяна Ларина, уполномоченный по правам человека в Тульской области:

— О проблеме, которая возникла в этом психоневрологическом интернате, я узнала из интернета. К сожалению, обращений ко мне не поступало ни от Александра Грачева, ни от волонтеров, которые активно взаимодействуют с ребятами. Как только я узнала об этой проблеме, я связалась с Министерством труда и соцзащиты, и мы сюда приехали. Мы встретились с жителями интерната, встретились с Александром. В целом отношение у всех было положительным. Ну, отдельно нас интересовал Александр, проблема понятна: молодой человек, который является дееспособным, хочет жить самостоятельно. Для этого надо принять комплекс мер, которые будут выполнены. В первую очередь решение жилищных вопросов, трудоустройство, учитывая, что на одну пенсию ему будет жить очень тяжело. Он работал дворником, когда жил самостоятельно, до ПНИ. У него не получилось, поэтому ищем варианты и параллельно работаем, чтобы поставить его на учет как нуждающегося в получении жилья. И других ребят, которые являются дееспособными. Но все зависит от показаний их индивидуальной программы реабилитации, возможно ли их самостоятельное проживание. Вот у Александра в ИПРА (индивидуальная программа реабилитации и абилитации.— “Ъ”) есть такая возможность. Но он и жил в интернате всего год. Другие ребята прожили здесь по 20 лет. Насколько они готовы жить самостоятельно? Мы предложили им дополнительную медицинскую экспертизу, чтобы можно было затем в судебном порядке решать вопрос с предоставлением жилья. И только после этого они смогут уйти на самостоятельную жизнь. Не все этого хотят. Многие нам сказали, что уходить не хотят. Они ездили в библиотеку, в Музей оружия, в цирк. У них культурная жизнь, они общаются друг с другом.

— А кто-то вам сказал, что хочет жить самостоятельно?

— Вот только Александр и Любовь.

— А мне пять человек сказали.

— Если они дееспособные, то могут. Мы включаемся активно в эту работу и сделали бы это раньше, но, к сожалению, не было ни одного звонка от волонтеров. А волонтеры у нас — это движущая сила: где есть проблемы — они их озвучивают. Надеемся на дальнейшее взаимодействие с ними.

---

Инна Щербакова, замминистра соцзащиты Тульской области:

— О проблемах Александра и проблемах других ребят я тоже узнала из соцсетей. Интернат открыт для волонтеров, каждое наше учреждение имеет соглашения с несколькими волонтерскими организациями, и поэтому мне было важно познакомиться с этой волонтерской группой для выстраивания конструктивного диалога. И я, если честно, очень сожалею о том, что нам пришлось начать диалог в деструктивном ключе. Пришлось пробиваться сквозь стену недоверия. Мы никогда не были знакомы. Министерство труда и соцзащиты никогда не получало от этой волонтерской организации ни просьб о помощи, ни сигналов о бедствии. Мы договорились, что теперь имеем все телефоны и контакты.

Мы также договорились с волонтерами, что по всем фактам, которые могут быть отнесены к противоправным деяниям, должны быть написаны заявления от пострадавших, они будут в соответствии с процессуальными актами рассмотрены. Могу сказать, что это учреждение, как и остальные, плотно контролируется учредителем. Я за последний год здесь была три раза. Здесь также бывал министр. Сюда регулярно выезжает курирующий отдел соцобслуживания. То есть мы регулярно общаемся с проживающими, с персоналом, посещаем пищеблок, медицинский блок, общаемся с ребятами, многие меня узнают. Если в ходе такого выезда поступает информация, она проверяется незамедлительно. Министерство рассматривает все обращения, в том числе анонимные.

— Вы допускаете, что люди, которые здесь живут, могут просто побояться к вам обратиться?

— Я могу допустить, что люди могут иметь свое понимание ситуации, опасаться каких-то действий, хотя, наверное, я не произвожу впечатления человека, которого можно бояться. У меня больше вопросов в этом плане к волонтерам. Почему мы не установили такое общение раньше? Есть очень много каналов в Тульской области для общения с общественниками, с населением, начиная с телефона доверия губернатора, который работает круглосуточно и бесплатно, до нашей страницы в соцсетях. На сайте правительства Тульской области есть наши телефоны, адреса электронной почты. Все эти контакты могли бы быть использованы, и работа по обустройству Александра Грачева началась бы гораздо раньше.

— Но волонтеры обратились в прокуратуру, они же не проигнорировали власти.

— Могу сказать, что уведомление от прокуратуры о том, что в интернате будет организована проверка, пришло 28 ноября. Мы вчера с Александром общались, мы дали ему свои телефоны. И объяснили, что никаких препятствий для того, чтобы выйти из учреждения, у него как у дееспособного гражданина нет. И он может сам определять место своего жительства. Но мы его спросили: «Ты готов сейчас выйти, Саша?» Он сказал: «Нет».

— Ему некуда сейчас идти.

— Да. Поэтому нужно было выстроить алгоритм помощи. Нам понадобилось полчаса для этого. И я сожалею, что это произошло только сейчас.

— Какую комиссию нужно пройти дееспособным жителям интерната, чтобы выйти отсюда?

— Если у них в ИПРА написано, что они могут жить самостоятельно, никаких препятствий нет. А если не написано, то нужно пройти медицинское освидетельствование в бюро МСЭ (медико-социальной экспертизы.— “Ъ”), которое будет вносить изменения в ИПРА. А потом мы работаем с муниципалитетом по признанию их нуждающимися в улучшении жилищных условий — они прописаны в этом районе.

И такие шаги предпринимаются во многих наших учреждениях, у нас многие проживающие восстанавливают дееспособность. Никого удерживать здесь мы не хотим, нет такой задачи, у нас есть желающие жить в этих учреждениях.

— Все дееспособные жители интерната могут выезжать в Венев, в Тулу, свободно покидать учреждение?

— Да, но они должны проинформировать администрацию учреждения. Это написано в уставе и в договоре, который каждый подписывает с учреждением. А что касается розыска пропавших, то это обязанность директора — проинформировать полицию о том, что из поля зрения пропал человек. Чтобы с ним не произошло бедствия, полиция должна быть проинформирована.

— Волонтеры смогут дальше сюда приходить?

— Мы бы порекомендовали волонтерам оформить свой юридический статус, иметь волонтерские книжки, заключить соглашение с учреждением, то есть выйти на более цивилизованный стиль общения.

— Если они этого не сделают, то смогут приезжать к тем жителям интерната, которых знают и которые хотят их видеть?

— Я думаю, что препятствий не будет.