В Зале Чайковского прошла российская премьера оперы Николы Антонио Порпоры «Германик в Германии» (1732). Позднебарочный раритет исполняла международная команда с участием Макса Эмануэля Ценчича, Юлии Лежневой и Диляры Идрисовой в сопровождении польского оркестра Capella Cracoviensis. Рассказывает Сергей Ходнев.
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
В старости — ворчливый учитель отрока Гайдна, прежде — великий делатель оперных суперзвезд, наставник самых успешных певцов и певиц XVIII века: еще лет пятнадцать назад знакомство среднего филармонического слушателя с Порпорой в общем-то ограничивалось этими сведениями. Теперь не то: сочиненные композитором арии исполняют и записывают наперебой, да и полные версии его опер тоже появляются на сцене. Не в последнюю очередь благодаря стараниям Макса Эмануэля Ценчича — австрийский контратенор в этом году сначала приезжал в Москву с сольной программой из арий Порпоры, а теперь вот, выпустив запись «Германика», привез в Россию его концертную версию.
Выбор произведения едва ли случаен — это качественная, эффектная и очень характерная музыка. Особенно по меркам того времени, когда очередную оперу сплошь и рядом писали вовсе не для места в вечности, а для того, чтобы потрафить модным певцам, наспех выручить знакомого импресарио или «застолбить» популярное либретто. В случае «Германика», правда, Порпоре пришлось иметь дело не со знаменитым либреттистом уровня Пьетро Метастазио, а с малоизвестным Никколо Колуцци, который, однако, соорудил вполне крепкую драму — с поправкой на неизбежные в театре 1730-х штампы и условности. Римский полководец Германик, племянник Тиберия и дедушка Нерона, против вождя германцев Арминия; на стороне Германика — коварный Арминиев тесть-коллаборационист Сегест, на стороне Арминия — по большому счету только его преданная жена Розмунда. Разбив вождя, римлянин многообразно пытается сломить его еще и морально — то уговорами, то угрозами, то темницей, то психологическими экспериментами. И в конце концов преуспевает, завершая дело величественным примирением, хотя симпатии автора либретто при этом явно находятся на стороне не победителя, а побежденного.
Голос — тот инструмент, который Порпора знал и ценил более всего. По условиям того времени это означало, что и виртуозности от этого инструмента он требовал запредельной. В Риме 1732 года в его распоряжении, очевидно, была сущая dream team. Не только главные герои (Германик, Арминий, Розмунда) и даже не только вторая пара влюбленных, Эрсинда и Цецина, от которых в драматическом смысле проку вроде бы немного,— старец Сегест и тот получил арии одна сложнее другой (и тенору Дьёрдю Хонсару, увы, они оказались совершенно не по зубам). Теперь же в Третьем Риме этой битве колоратур живо недоставало куража, энергичности, увлеченности. Аккуратную вокальную эквилибристику Диляры Идрисовой (Розмунда) и Юлии Лежневой (Эрсинда), двух отечественных сопрано со звездной карьерой барочного профиля, публика получила. Но получила и усталое, чуть стертое звучание голоса Макса Эмануэля Ценчича — Германик в его исполнении пожалуй что и проигрывал по блеску молодой артистичной китаянке Ньян Ван, которой досталась написанная для знаменитого сопраниста Кафарелли партия Арминия. Попыток хоть на концертный манер вжиться в образы, наполнить эти картонажные фигуры внятной человечностью тоже было негусто — в основном пели, уставясь в ноты и рассеивая мало-мальское ощущение драматической складности происходящего бесконечными выходами-уходами. (Собственно, и речитативы, на которых эта складность и должна держаться, были изрезаны до совсем смехотворных остатков.)
Все это тем более странно, что часть артистов вообще-то и в студии «Германика» пела, и уже объехала с ним разные города и веси. Как странно и то, что Ценчич для своего гастрольного предприятия выбрал именно оркестр Capella Cracoviensis во главе с клавесинистом Яном Томашем Адамусом. Аутентичные инструменты у поляков есть, знание исторической манеры есть тоже, вдохновения же и воли к индивидуальной интерпретации не видно. Музыка Порпоры — хитрая и изысканная штука, пенять ей на мнимое однообразие и засилье мажора так же странно, как считать Тьеполо плохим художником за то, что у него нет страшных контрастов живописи Караваджо. Но у дирижировавшего за клавесином Адамуса действительно выходила однообразно журчащая водица. И, если учитывать горе-соло беспрерывно киксовавшей натуральной валторны, вдобавок не всегда розовая.