Через 15 лет после премьеры и через десять после последнего исполнения в Мариинке снова ожила «Чародейка» Чайковского. Переносить спектакль на сцену Мариинского-2 приехал сам Дэвид Паунтни. О том, почему это возобновление стоит иной премьеры, рассказывает Ая Макарова.
Княжеская фамилия изводит сама себя, пока где-то за белыми стенами павильона то рокочет, то безмолвствует народ
Фото: Наташа Разина / Мариинский театр
Когда Чайковский написал «Чародейку», он уже был автором «Евгения Онегина», «Мазепы» и «Лебединого озера», то есть освоил европейские каноны музыкального театра и российскую историческую тематику, а также успел показать себя как экспериментатор и изобретатель. Либретто модного драматурга Ипполита Шпажинского, написанное вычурным и нарочито архаизированным языком, потом не раз пытались подправить, но со сцены Мариинки прозвучала самая первая редакция — и во многом задала тон вечера.
В прочтении Валерия Гергиева преобладают ирония и задор, а не серьезная попытка рассказать слезливую и путаную историю невинной Кумы, против чар которой не может устоять ни один мужчина и которую в конечном итоге за эти-то чары, а не за настоящее чародейство и отравят. Фантом русской оперы обретает у Гергиева плоть итальянской романтической оперы — скажем, баритон князь Курлятев (Владислав Сулимский) является к сопрано Куме (Елена Стихина), за которой закрепилась дурная репутация, что твой Жорж Жермон к Травиате; но приходит этот призрак, безусловно, из будущего — в нем слышны цитаты отечественных репертуарных побед, от «Царской невесты», написанной Римским-Корсаковым всего декадой позже, до «Пиковой дамы» самого Чайковского.
Почти четыре часа оперы пролетают незаметно и потому, что режиссер наращивает напряжение постепенно: от первого акта с парадом развеселых номеров к пунктирному второму, черно-белому, со статичными мизансценами, дальше — к эмоциональным пикам третьего с любовью и кровью и наконец к плотнейшему четвертому, где на зрителя сразу обрушиваются трагедия и мелодрама, где декорации и свет работают так же напряженно, как артисты на сцене, и в финале — этакая триеровская пощечина: мимо трупов и безумцев на игрушечной лошадке скачет бессловесная дочка князя Курлятева (Вероника Ромашева — роль без пения).
Паунтни пользуется своим привычным приемом: проводит исторические и социальные аналогии, заигрывает с историей дома Романовых и эстетикой времен Чайковского. Чернец Паисий (Андрей Попов, неизменная звезда характерных теноровых ролей) становится карикатурным Распутиным, полосатый наряд кулачного бойца Кичиги (баритон Вадим Кравец, незаметно ставший одним из главных ресурсов труппы Мариинского) превращается в тельняшку матроса Железняка. Княжеская фамилия изводит сама себя, пока где-то за белыми стенами павильона то рокочет, то безмолвствует народ. Но эти подробности только семя, из которого вырастает колдовская трава Паунтни: чаровница Кума на летающей банкетке, дрожащая в мистическом экстазе Ненила (меццо-сопрано Любовь Соколова) с неизменным вязанием, дьяк Мамыров (бас Станислав Трофимов), перекидывающийся в лесную нежить.
Когда Паунтни ставил свою «Чародейку» сначала в лиссабонском театре Сан-Карлуш, а затем в Петербурге, он уже был живым классиком, который создал собственный эстетический проект — оперную режиссуру, построенную не на разгадывании загадок и построении интеллектуальных дворцов, а на прямой апелляции к чувствам, на логике эмоций.
При переезде на новую сцену «Чародейка» как будто не изменилась. Те же контрастные декорации Роберта Иннеса Хопкинса, тот же графичный свет Мими Джордан Шерин (адаптация для Мариинского-2 Егора Карташова), та же человеческая трагикомедия. Но чего на премьере быть не могло, так это аллюзий на спектакли, которые появятся после 2003 года. Кажется, Паунтни угадал основные приемы, которыми будут пользоваться самые яркие оперные режиссеры в следующие пятнадцать лет. В «Чародейке» Паунтни — лаконичное и безвыходное сценическое пространство, фирменный знак немецкой оперной режиссуры 2010-х; и пиршество цитат, спасающее от ужаса реальности,— почти sine qua non сегодняшнего дня; и постирония — такая привычная сегодня и такая проблемная в начале нулевых.
На вопрос о том, почему «Чародейка» и почему сейчас, Дэвид Паунтни отвечает: потому что это, прямо скажем, далеко не худшая опера Чайковского и потому что меня позвал Валерий Гергиев. Почему позвал Гергиев — как обычно, знает только он сам. Но в чем бы ни было дело, из не худшей оперы и старого проекта получился один из лучших спектаклей, которые есть в репертуаре Мариинки сегодня.