«Мы не собирались вести бизнес по правилам игры "Монополия"»

После затопления в октябре из-за ливня площадки пилотной Адыгейской ветровой электростанции (ВЭС) «Новавинду» (структура «Росатома» для проектов неатомной энергетики) придется перенести ввод проекта на июль 2019 года. Но в компании считают, что несовершенства нормативной базы — более серьезная проблема для российского инвестора в ВЭС, чем природные катаклизмы. О том, когда зеленая энергетика в РФ сможет конкурировать с традиционной, о том, нужна ли полная локализация оборудования для ВЭС, и о планах по экспорту “Ъ” рассказал гендиректор «Новавинда» Александр Корчагин.

— Каковы последствия затопления стройплощадки ВЭС в Адыгее?

— На юге России 24–26 октября на части территорий в связи с нетипичными для региона обильными осадками был введен режим ЧС. У нас произошло практически полное затопление стройплощадки, все работы были прекращены. Только через 15 дней, после того, как мы провели работы по откачке воды, приступила к работе комиссия по оценке последствий.

На момент затопления уже была практически обустроена дорожная сеть, велись работы по заливке и армированию фундаментов, завозилось в соответствии с графиком все необходимое оборудование для монтажа ветроустановок, был готов склад. К сожалению, всю «кровеносную систему» ветропарка — дороги — смыло. Сейчас прежде всего необходимо восстановить дорожную сеть для прохождения тяжелой техники и возобновления поставок сверхтяжелых грузов, таких как генераторы. Это на аварийной дороге невозможно. Требуется дополнительная выемка и сушка грунтов. По результатам работы комиссии мы направили уведомления потребителям о сложившейся ситуации.

— Вы оценили ущерб от затопления?

Почему «ВетроОГК» может задержать ввод первой своей ветроэлектростанции в Адыгее

— Ущерб мы сейчас подсчитываем. Но для нас ущерб — это не столько в смете капстроительства, сколько в задержке сроков. Мы на два месяца, а может быть, и больше задержимся. Мы разработали план-график восстановительных работ и набора темпов строительства, будем стараться, где это возможно по техпроцессам, все делать как можно быстрее. Сейчас мы работаем над тем, чтобы сократить сроки монтажа ВЭУ (ветроустановки.— “Ъ”), для чего организуем дополнительную спецтехнику.

— Ввод ВЭС в Адыгее все же возможен в январе-феврале 2019 года?

— Два месяца нам понадобится только на то, чтобы восстановить пострадавшую инфраструктуру. Сейчас мы ведем эту работу, поэтому ввод, думаем, будет в июле.

— Все же насколько вырастет смета?

— У нас не предполагается какого-либо существенного роста. Когда мы изначально закладывали расходы на строительство ветропарка, то исходили не из самых лучших норм и требований российских правил проектирования. Поэтому бюджет был избыточным по отношению к фактическим расходам.

Например, у нас для организации сооружений ВЭС применяются такие же требования, как к ТЭЦ, АЭС или ГЭС. По правилам организации таких объектов вся занимаемая площадка под строительство должна быть оформлена в собственность. У нас же в собственность оформляются исключительно площадки под фундаменты, на которых будут стоять ВЭУ, то есть идет существенная экономия по земле. Также мы экономим на разнице нормативов по организации дорог. В российских нормах проектирования существовало требование, что дорога должна быть класса А, то есть фактически асфальтированная дорога. Мы перешли на специальные насыпные дороги, которые выдерживают технику.

Очень много таких белых пятен в области регулирования и организации строительства ВЭС возникло в процессе. Есть «дорожная карта», утвержденная правительством, ее реализация предполагает поэтапные изменения, гармонизирующие текущую нормативную базу с мировыми практиками организации такого строительства. Например, решение вопроса о том, что ВЭС не требует двойного резервирования (электросетей.— “Ъ”), убирает из проекта затраты только на кабель для схемы выдачи мощности в два раза. И вот такой объем экономии позволяет нам говорить, что мы не превысим бюджет.

— Какова может быть сумма штрафов?

— «Новавинд» обладает достаточными источниками и инфраструктурой для выполнения обязательств по договорам предоставления мощности (ДПМ, гарантируют возврат инвестиций в генерацию за счет повышенных платежей с оптового энергорынка и вводят штрафные санкции при опозданиях со вводом.— “Ъ”).

— Вы будете дополнительно защищать площадку от повторных наводнений?

— Защищать такие площадки на этапе инвестиционной фазы можно, страхуя риски. И мы это делаем. У нас эта ситуация подпадает под страховой случай. Мы работаем с нашим страховщиком по оценке ситуации и возможности возмещения ущерба по страховому случаю.

— «Новавинд» создавалась как структура «Росатома», которая будет отвечать за новые направления в энергетике. Что это за направления помимо «ветра»?

— Я бы сказал, что «Новавинд» — это не просто какая-то новая сущность, которая появилась, а скорее трансформация старой. До этого я возглавлял Объединенную теплоэнергетическую компанию (ОТЭК), занимающуюся повышением эффективности старых ТЭЦ, котельных, электросетей, находящихся на балансе «Росатома», в основном в ЗАТО. Эту задачу мы успешно решили, и перед нами встала новая задача — рассмотреть, какие новые еще проекты мы можем делать в области энергетики. Мы сформировали целый круг того, что назвали созвездием возможных новых решений, организационных форм, бизнес-моделей, над реализацией которых мы могли бы подумать.

Нужно сразу отметить, что «Новавинд» — это не ветроэнергетическая компания. Это профессиональная команда людей, которые планируют, прогнозируют, формулируют новые бизнес-модели и организуют их развитие. Мы не занимаемся проектированием ни в ветроэнергетике, ни в накопителях энергии. Мы складываем эффективную бизнес-модель, организуем привлечение финансирования, кооперацию и локализацию.

Базовым проектом новой компании, аккумулирующей целый ряд новых компетенций, стала ветроэнергетика. Кроме того, уже сейчас перед нами стоят вопросы развития «умной энергетики» — это все, что связано с системой накопления и хранения энергии, с коммерческой диспетчеризацией. Мы сейчас обсуждаем концепцию Smart City.

— Где планируете применять концепцию Smart City?

— Здесь в первую очередь мы опираемся на концептуальную проработку экономической модели города. Например, если посмотреть на наши ЗАТО, то увидим, что это города, участвующие в отраслевой системе разделения труда. Это требует специальных решений в области образовательных учреждений, здравоохранения, подготовки кадров, когда, например, меняется профиль производства. Это требует новой межрегиональной кооперации между нашими городами. Такие города — точка приложения для пилотных проектов. Все решения в логике Smart City мы будем обкатывать в наших городах.

— Что за компетенции в части накопителей?

Почему Россия отстает в развитии систем накопления

— У нас есть предприятия, которые планируют самостоятельно производить системы накопления энергии. Задача «Новавинда» не сводится непосредственно к производству. Мы должны сформировать четкое, рыночно ориентированное техзадание на продукт. Мы должны понимать, как будет работать рынок электроэнергетики, какие в нем должны появиться новые правила, то есть фактически заниматься институализацией такого продукта в рынке. Мы должны сначала описать, что есть накопитель в энергосистеме. Эти технологии должны быть понятны потребителю. Сегодня, как и ранее с ВЭС, нет технологического стандарта, что такое накопители в энергосистеме. Появление стандартов даст импульс рынку.

Ветроэнергетика в этой части является хорошим примером. В 2010–2016 годах сектор существовал вне активной практической реализации проектов. Когда в 2016 году «Росатом» вышел на рынок с большим отбором мощностей на конкурсе, а следом, уже по результатам 2017 года, сформировался пул сильных игроков с доступом к промышленной инфраструктуре и финансам, сектор оживился. Только практическая реализация крупных проектов в ветроэнергетике выявила разрыв между реальными технологиями и существующими нормативами, не адаптированными под них.

До этого не было внятной повестки ни в части нормативов, ни требований по локализации, ни в части промышленной политики. Такие вопросы рождаются только тогда, когда в сегменте появляются сильные игроки, которые понимают, как все это должно быть устроено, понимают, какие разрывы и противоречия есть. Они начинают четко формулировать требования рынка, равно как и правила, в соответствии с которыми должна развиваться новая отрасль, чтобы в перспективе стать конкурентоспособной.

— Вы планируете ставить системы накопления на ВЭС?

— Это мировой тренд, которому мы, безусловно, должны соответствовать. Думаем, что опытные образцы (не в рамках рынка) установим на Адыгейской ВЭС через год после ее эксплуатации и посмотрим на практике, как это будет работать. Это позволит нам более четко определить параметры квалифицированного техзадания на продукт.

— Вы участвовали весной в отборе инвестора для ТЭС в Тамани по обоим лотам — и с жесткими требованиями по локализации оборудования, и без них. Но внешне это не совсем вписывалось в стратегию компании. Зачем вам нужен был этот отбор?

Кто выиграл конкурс на строительство ТЭС в Тамани

— Мы действительно хорошо проработали этот проект, у нас была высокая степень и организационной готовности и понятная экономика этого проекта. Мы его считали не как ТЭЦ, а как набор ГТУ (газотурбинных установок), то есть без тепловой нагрузки. Для нас это был бы очень хороший кейс, на котором мы смогли бы отработать технологию работы пиковых станций.

— Интересовала именно работа на пиковых нагрузках?

— Мы понимаем, что рынок регулирования пиковых нагрузок становится все более востребованным. В энергосистеме начинают сильно расходиться коэффициент базовой мощности и коэффициент пиков. Сглаживать их смогут либо накопители, либо пиковые станции на ГТУ. Такие станции в ближайшее время будут крайне востребованы для того, чтобы у рынка и «системного оператора» (диспетчер энергосистемы.— “Ъ”) были инструменты, эффективно покрывающие эти пики.

— Вы планируете в каких-то еще аналогичных проектах участвовать в энергосистеме?

— Конкурс в Тамани разыгрывался не по условиям ДПМ, а КОМ НГ (конкурентный отбор новой генерации, предназначен для нерыночных проектов, закрывающих локальный энергодефицит.— “Ъ”). То есть имел очень привлекательную, с нашей точки зрения, стоимость. Мы видели для себя несколько возможностей. Первое — решить ситуацию, связанную с системными проблемами на юге России, связанными с наступлением сложных периодов и дефицитом электроэнергии в пиковые часы. Второе — в рамках такой модели мы могли бы эффективно обкатать модель пиковых нагрузок, научиться эффективно работать в диапазоне загрузки, когда резко возрастает спрос, и, наоборот, отключаться, когда такая генерация не нужна. Сейчас новых КОМ НГ, которые могли бы позволить откатать модели и обеспечить необходимый возврат инвестиций, нет. Поэтому в настоящее время это не рассматриваем.

— Вы в солнечную энергетику планируете выходить? Покупать готовые СЭС вы не планируете?

— Мы на этот рынок смотрим. Для нас, как для энергокомпании, формирующей компетенции в возобновляемой энергетике (ВИЭ), такой шаг вполне возможен. Но пока все усилия вложены в организацию проекта по ветроэнергетике. Причем мы уверены, что в будущем, эти площадки смогут сосуществовать вместе — это станет органичным продолжением. Пока мы не смотрели на покупку готовых СЭС и этот кейс не просчитывали.

— От чего зависит ваше решение по выходу на этот рынок? От продления ДПМ ВИЭ после 2024 года?

Минпромторг поддержал ДПМ в возобновляемой энергетике

— Мы ведь говорим о перспективе. Во всем мире видно, что рынок ВИЭ вот-вот станет существовать без каких-то специальных субсидий. Думаем, что с нами это случится если не сегодня, то в обозримом будущем.

Для меня вопрос, «будете ли вы заниматься “солнцем”»,— это вопрос выстраивания эффективной бизнес-модели с теми, кто это делает. Мы хотели бы быть, например, в позиции генкомпании — стать квалифицированным заказчиком, но не самим производить панели, а скорее выступать заказчиком.

— В этом году Газпромбанк выкупил 49,5% акций АО «ВетроОГК». В чем заключается цель прихода банка?

— Газпромбанк является нашим финансовым партнером по проекту 610 МВт, одна из частей этого проекта — это Адыгейская ВЭС. Эта сделка является очередным этапом работы по финансированию масштабного проекта, в которой Газпромбанк выступил в новой для себя роли в ВИЭ — не только как кредитор, но и как соинвестор, участвующий в управлении проектом.

— Кредит Газпромбанка не покрывает все необходимые вложения структур «Росатома» в сектор: все инвестиции вы оценивали в $2 млрд, а банк покроет только 610 МВт. На остальные мощности вы хотели найти финансового партнера в 2018 году. Есть договоренности по финансированию?

— Мы планируем организацию такого выбора до конца 2019 года. Нельзя сказать, что мы не ведем переговоры. Могу сказать, что интерес к нашим проектам очень высокий, и мы работаем с ведущими финансовыми институтами.

— Какой сейчас IRR по вашему портфелю ВЭС?

— Крайне привлекательный для инвесторов. Внутренняя норма доходности наших проектов больше, чем в любой другой отрасли. IRR позволяет нам чувствовать себя уверенно и в рисках, и в организации программы локализации.

— Основную часть портфеля по «ветру» вы сформировали до прихода в сектор конкурентов Fortum и Enel. Не считаете ли вы стратегическим просчетом то, что не отобрали все объемы в отсутствие конкурентов?

— Когда мы принимали решение о том, что идем в ветроэнергетику, то мы, как люди современные, не собирались вести бизнес по правилам игры «Монополия». Поэтому сразу же очертили для себя границу в 30–40% рынка. Мы были крайне заинтересованы в том, чтобы на этом рынке появились и другие сильные игроки. Сейчас мы вместе формулируем и решаем задачу по развитию нормативной базы, обсуждаем возможности программы ДПМ ВИЭ. Как вы знаете, у нас разные технологические платформы: у нас — Lagerwey, Fortum двигается с машиной Vestas. У нас реализуются разные программы локализации, и все это дает более существенные плюсы для всей экономики и промышленной политики. Одна из задач, которую мы видели в части развития российского рынка ветроэнергетики,— отработать эффективную бизнес-модель, определиться, в какой форме мы будем дальше двигаться на международных рынках.

— Почему вы оказались так негибки в снижении CAPEX на отборах? Вы заявляли, что намерены отобрать до 1 ГВт на последнем конкурсе, но получили 30 МВт. Вы не учитывали возможность того, что Fortum будет сильно демпинговать?

— Задачи отобрать 1 ГВт нет и не было.

— Вы заявляли об этом публично. Пугали конкурентов?

— С одной стороны, пугали, с другой — мы действительно подали заявок на 1 ГВт для того, чтобы, образно говоря, накрыть поляну фишками.

— А говорите, что не играете в «Монополию»...

— Это обеспечивало нам гибкость, чтобы иметь возможность играть пакетами. Действительно, ценовая заявка Fortum для нас была достаточно неожиданной. Внутри мы проделали большую работу по анализу ситуации с тем, чтобы понять, чем это может быть вызвано, гибкие мы или нет к снижению CAPEX. Моя позиция следующая: в мире доподлинно известно, сколько стоит организация таких проектов, сколько стоит оборудование, все мы одинаково относимся к способам организации площадки, примерно понимаем стоимость площадки. Но в наших сценарных условиях мы, видимо, по-разному относимся к риску изменения курса валюты, стоимости финансирования, у нас разная программа локализации. Еще важно, что у нас, вероятно, различается оценка темпов развития нормативно-технического регулирования: мы думаем, что удешевление организации сооружений будет не таким стремительным. Вот при таком сценарии мы решили быть «менее гибкими».

— А Lagerwey готов снижать стоимость оборудования?

— Мы посчитали сквозную цепочку создания стоимости, в том числе окупаемость производств, которые мы создаем. В России таких аналогов по производству генераторов точно нет. Это требует серьезных инвестиций, мы сочли нецелесообразным дальше снижаться, сохраняя эффективность этих активов.

Дело тут даже не в CAPEX, а в том, что в 2024 году мы будем говорить про совершенно другую платформу и машину. Для нас это та же самая технология, но платформа и машина уже 4,5 МВт, то есть при одних и тех же сопоставимых затратах на организацию площадки (конечно, с каким-то пропорциональным его увеличением) единичная мощность у нас возрастает практически в два раза.

— Насколько технология Lagerwey конкурентоспособна по сравнению с Vestas?

— Когда мы выбирали технологию для себя, мы исходили из достаточно широкого перечня критериев. Во-первых, нас интересовала современная технология. На тот момент и сейчас самой современной является технология генераторов прямого привода. Так как мы изначально задавались целью двигаться на международные рынки, для нас также была важна широта использования лицензии или прав на представление технологии в других странах. У нас исключительно большой перечень таких возможностей по странам.

Как «Росатом» и голландская Lagerwey создали СП по производству ветротурбин в РФ

Следующее — турбина Lagerwey показала самую лучшую характеристику по кривой мощности среди всех машин, которые мы рассматривали при одних и тех же параметрах ветра. На 15% — это очень много. При сопоставимой единичной мощности турбина Lagerwey имеет уникальные характеристики по весу и габаритам: например, ее гондола не подпадает под требования перевозки уникальных негабаритных грузов, она провозится обычными фурами, ее генератор не имеет такой массы, как у конкурентов. При такой же единичной мощности у нее короче лопасть, что для российской инфраструктуры является достаточно конкурентной историей.

— Какие у вас планы по экспорту?

— Мы будем двигаться вместе с нашим технологическим партнером (Enercon, купивший Lagerwey в декабре 2017 года.— “Ъ”) в рамках его глобальных цепочек поставок. Наше производство, безусловно, подлежит его сертификации, и поставщиком турбины под ключ является наше СП с Lagerwey Redwind. «Новавинд» сегодня обсуждает с «Росатомом» международную стратегию. Мы одновременно рассматриваем сразу несколько возможных бизнес-моделей, пока находимся в обсуждении, но планируем, что активный выход в любом случае произойдет не позже 2020 года.

— Какие варианты могут быть?

— Либо как энергокомпания, либо как девелопер. Для нас эти две модели не противоречат друг другу, поэтому они в какой-то части могут вместе существовать.

— Какие рынки вы рассматриваете?

— В первую очередь это традиционные территории присутствия «Росатома». Там, где «Росатом» сегодня активно реализует свои инвестпроекты по строительству АЭС, где уже есть строительные мощности, мы также очень хорошо понимаем, как функционируют эти рынки. Цикл строительства АЭС достаточно длинный, мы параллельно точно можем предлагать нашим партнерам еще и проекты в области ветроэнергетики.

— Пилотные площадки уже есть какие-то?

— Есть. Какие — сейчас называть не буду, дабы не повышать их привлекательность.

— Объем рынка вы во сколько для себя оцениваете?

— Это все зависит от тех амбиций, которые мы перед собой поставим.

Если мы будем двигаться аккуратно — это одни объемы, если мы захотим быть в топ-10 мировых компаний, это потребует от нас портфель минимум в 8 ГВт.

— Цены на технологии ВЭС падают быстро, многие страны снижают объем субсидирования и налоговых льгот для отрасли. За счет чего вы планируете конкурировать?

— Рынок ветроэнергетики сегодня — это уже не рынок конкуренции производителей. Это рынок эффективных бизнес-моделей и умения работать с привлечением капитала — дешевое финансирование будет многое определять. Это умение складывать и организовывать такие проекты на территориях, эффективно организовывать программы локализации, задача любого OEM (Original Equipment Manufacturer) — организовывать систему послепродажной поддержки. Это ничем не отличается, например, от крупнейших производителей самолетов. Хочешь эффективно куда-то продавать самолет — должен создавать сервисные центры. И сегодня конкуренция идет в основном в области организации, выстраивания на территории эффективных коопераций. Куда бы мы ни пришли, никто не задает тебе вопрос, какая у вас машина. Приходи с любой, но есть ряд требований: у нас, в России, это локализация, на других рынках — свои.

— ВЭС в России достигли паритета с газовой и другой генерацией? Когда можно ожидать единого ДПМ ТЭС-ВИЭ без преференций по технологиям?

— Мне кажется, паритет уже состоялся. Это как посчитать. Другая история заключается в том, что нужно серьезным образом смотреть на генсхему размещения объектов энергетики и правильно планировать качественный и количественный состав источников энергии. Нужны все.

Рассчитан предел для солнечной и ветровой энергетики

Если позволите, такое слово, я его не очень люблю, но сегодня «ветер» — это хайп, «солнце» — это хайп, но невозможно их обсуждать как единственный источник энергии, будь то город или энергоузел, он всегда требует правильной, спланированной системы источников. Нужны надежные мощности, которые будут обеспечивать дешевую базовую нагрузку в соответствии с климатическими условиями. Всегда нужны источники, которые кроме электроэнергии эффективно производят паровую и тепловую энергию, а в комплексе со всем этим можно использовать и «ветер», и «солнце». То есть нужно очень правильное планирование структуры источников.

— «Росатом» был назначен ответственным исполнителем за энергетику Севморпути. Вы рассматриваете возможность строительства там ветростанций?

— Это вопрос серьезного планирования для «Росатома». Если говорить про ветроэнергетику, то сегодня арктической машины нет. Мы с разными партнерами обсуждаем, какой бы могла быть такая установка, в чем узкие места и какие работы нужно делать. Вот для того, чтобы сделать арктическую машину, нужен НИОКР, когда такая машина будет готова — тоже пока непонятно. Поэтому у нас пока нет планов обсуждать ВЭУ мегаваттного класса для Арктики. Но я думаю, что все к этому будут двигаться. То, что для мира ветроэнергетическая машина северного исполнения становится актуальной,— это очевидно.

— Минпромторг может потребовать увеличения уровня локализации для ветрогенерации вплоть до 90%. Не считаете ли вы такие требования избыточными?

— Локализовать можно все что угодно. Это вопрос договоренностей с вашим технологическим партнером. Но если думать о промышленном развитии, то такая программа локализации должна быть умной. Мы должны понимать, от локализации каких технологий разгоняются и другие сектора промышленности, тем самым приносить добавленную стоимость не только в ветроэнергетику, а использовать эффективность других отраслей. Это и нужно обсуждать в Минпромторге.

Я не считаю стопроцентную локализацию в ветроэнергетике целесообразной. Но если задаться целью, то она, конечно, возможна без каких-то серьезных ограничений.

— Вы оценивали, сколько ВЭС построите при продлении ДПМ ВИЭ после 2024 года и сколько нужно инвестиций?

— Есть такая оценка ситуации, и участники рынка так или иначе просчитывали перспективы и обсуждали их между собой. Ветроэнергетика, наверное, должна начать жить в какой-то момент без каких-либо субсидий или иных механизмов поддержки. Это правильно. Так же, как это произошло в Европе. Почему мы сейчас, собственно говоря, наблюдаем там снижение стоимости ВЭС? Инвестиции окупились, появился другой тип конкуренции, потребности в доходности стали совершенно другими. Изменилась модель: отрасль работает в маржинальном секторе.

В России мы находимся на этапе организации программы локализации, а потому пока просто не можем позволить себе в такой модели работать. Между игроками, которые заняты в программе локализации, есть консенсус, что если у нас еще будет дополнительный объем поддержки, то он должен позволить нам дойти до такой модели, отрасль станет работать в маржинальном сегменте. Производство окупится, мы будем существовать свободном рынке и конкурировать, хоть уже в мировой цепочке поставщиков.

— Но какой еще объем мощности в портфеле вам нужен?

— Если смотреть из принципа историзма, наш завод рассчитан под 100–120 комплектов ВЭУ в год — это около 250–300 МВт в год. Когда мы выйдем на платформу 4,5 МВт, то мощность нашего завода также останется в 100 комплектов — это уже 450 МВт в год. Это нормальный темп производства для нас. Сколько лет это будет продолжаться? Ну столько, сколько это будет экономически обоснованно.

Если говорить про программу ВИЭ, которая, возможно, будет согласована и как-то продолжена, мы бы претендовали для себя на портфель в 30–40% от всей программы.

Интервью взяла Татьяна Дятел