В последние дни 2018 года состоялась премьера инсценировки романа Гончарова, сделанной худруком Маяковки Миндаугасом Карбаускисом. В заглавной роли выступил лауреат прошлогодней «Золотой маски» Вячеслав Ковалев. Карбаускис в сотрудничестве со своим постоянным сценографом Сергеем Бархиным поставил русский роман как русский водевиль, считает Ольга Федянина.
Фото: Сергей Петров
Аристотелевская классификация жанров и видов литературы изрядно утратила в театре свою актуальность. Что стало литературной основой спектакля — роман или драма,— давно уже перестало быть предметом специального внимания. Миндаугас Карбаускис вообще-то один из самых «романных» московских режиссеров, его спектакли эпично подробны, а в его режиссерском «портфолио» есть проза Томаса Манна, Николая Гоголя, Леонида Андреева, Андрея Платонова. Впрочем, предыдущие шесть постановок Карбаускиса в Театре имени Маяковского были инсценировками драматических произведений — от Островского до Брехта и Марюса Ивашкявичюса, который как раз и пишет своего рода пьесы-романы.
Парадокс в том, что, инсценируя теперь роман, Карбаускис — в данном случае не только режиссер, но и автор сценической версии — ищет совсем не эпичность его, а скорее его водевильность. Очевидно, что режиссер не собирается обслуживать хрестоматийную онтологию «русского характера», он решительно сокращает сюжетные линии и персонажей, превращая историю жизни и смерти Ильи Ильича в историю его нелепой и неудавшейся любви. В версии Маяковки отсутствует Андрей Штольц, ближайший друг и главный антагонист героя,— и это, разумеется, запланированная часть парадокса. Штольц у Карбаускиса на самом деле не исчез за ненадобностью, а даже получил своего рода повышение, он не персонаж этой истории, а в некотором смысле ее сторонний наблюдатель. История Обломова (Вячеслав Ковалев) в спектакле как будто бы и прочитана глазами такого вот антагониста, деятельного, занятого, ироничного и несентиментального. В таком ракурсе жизнь Ильи Ильича выглядит водевилем, печальным и нелепым. А сам он, увиденный «неочарованным» взглядом, превращается в героя прежде всего комичного — и в этом комизме обреченного.
День жизни Обломова — это всего лишь движение света и тени: утро переходит в день, день в вечер на стенах его комнаты (художник по свету — Александр Мустонен), а у него самого за это время лишь грязных чашек прибавляется. Вообще, окружающая среда и неодушевленные предметы живут на сцене своей собственной жизнью, придавая спектаклю своеобразную фантастичную сказочность. Эпицентр и квинтэссенция этой сказки — диван Обломова и его роскошное одеяло-халат, который есть одновременно и одежда, и предмет интерьера, и образ жизни (сценограф — Сергей Бархин, художник по костюмам — Мария Данилова). То, что попытка встать с дивана провалится, очевидно уже в первой сцене: слишком тяжело одеяло-халат, не отпустит оно своего владельца. Слишком много вокруг пыли, которая, кажется, составляет главный реквизит этого спектакля, а под конец превращается в образ прямо-таки инфернальный.
Обломов Гончарова хоронит в диване и халате свою образованность, порядочность и какие-то, вероятно, недюжинные способности. Образованность, порядочность и способности в роли Ковалева и в спектакле Карбаускиса не прописаны — потому что они здесь не имеют никакого значения, диван полюбит и примет любого.
Да в общем-то, и окружающие тоже полюбят и примут. Как бы комично ни ругался и причитал Захар (Анатолий Лобоцкий), ничего, кроме этой пыли, и никого, кроме этого хозяина, у него нет. Ольга Ильинская (Анастасия Мишина) и Агафья Матвеевна Пшеницына (Ольга Ергина) заочно конкурируют в борьбе за сердце и душу Обломова, но обе они очень уж похожи друг на друга: милые, веселые женщины, и выбор между ними — это в конце концов выбор между любительским пением и вкусной едой. Настоящая музыка, божественная «Casta diva», все равно звучит не здесь, а где-то за сценой.
Подспудный сарказм спектакля Карбаускиса — это сарказм невидимого Андрея Штольца, смертельно уставшего от того, что все носятся с загадкой и сложностью обломовской души, которая, как ее ни пинай и как ни поощряй, все равно тянется к пыльному дивану. В третьем тысячелетии действительно странно всерьез ужасаться трагедии русского «лишнего человека». Проблема в том, что саркастический взгляд в принципе не способствует драматическому напряжению — он констатирует безысходное положение героя так быстро и так основательно, что тягучая подробность отдельных эпизодов начинает выглядеть набором комичных деталей, уточняющих, но не меняющих общую картину. Для водевиля этот «Обломов» чересчур обстоятелен, для романа — чересчур простодушен.