После окончания Первой мировой войны в тяжелейшей экономической ситуации оказались не только побежденные (на фото), но и победители
Фото: РГАКФД/Росинформ, Коммерсантъ
После поражения Германии в Первой мировой войне противники большевиков в России с нетерпением ожидали, когда же войска Антанты прибудут в страну и уничтожат советскую власть. Но вскоре В. А. Маклаков, назначенный Временным правительством послом России во Франции и после его свержения исполнявший обязанности де-факто, объяснил правлению крупнейшей антибольшевистской организации, почему интервенция и помощь белым армиям имеют масштабы, значительно отличающиеся от ожидаемых.
Из письма В. А. Маклакова в Екатеринодар (с 1920 года — Краснодар) правлению Всероссийского национального центра, 2 мая 1919 года.
Прежде всего необходимо, чтобы вы отчетливо знали, до какой степени трудно, чтобы не сказать безвыходно, положение победителей. Многим из вас казалось, что, как только немцы будут разбиты, союзники пришлют свои войска, уничтожат большевиков, заключат справедливый и даже победоносный мир,— и все пойдет по-хорошему. Ни о чем подобном здесь сейчас нет и речи, и по мере того как на Западе живут, как забывается опасность, становятся заметнее трудности, и становится все яснее ошибочность вашей точки зрения. Победа, которую одержали союзники, есть победа Пирра во всех отношениях. Прежде всего, все державы, кроме Америки, почти накануне банкротства; у одних подоходный налог доведен до 80% дохода, у других, где злоупотребляли бумажным обращением, имеются такие цифры: на 40 миллиардов бумажек 3 миллиарда покрытия, а впереди ничего, кроме нового выпуска бумажных денег, не предвидится. Здесь уже приходят к заключению, что единственное средство избежать общего банкротства — это составление общей кассы, общих финансов для всей так называемой Лиги Наций. Никакой кредит, никакие налоги так или иначе бюджета не покроют. Но вы понимаете, что общая касса всегда выгодна для одних и разорительна для других, и той солидарности наций, которую она предполагает, в действительности, не имеется. Вот почему государства стоят перед непреодолимыми финансовыми затруднениями, и никаких практических выходов, кроме упования либо друг на друга, либо на германскую контрибуцию, не имеется. А вы можете себе представить, что такое мечты о германской контрибуции и насколько это фантастично, это во-первых, а во-вторых, пять лет войны и напряжение всех сил, конечно, вызвали реакцию.
«Они сами пообещали послать помощь на юг России и захватить Киев и Харьков и не смогли этого сделать — подчеркиваю: не "не захотели", а "не смогли"»
Вы не можете себе представить, что делалось здесь, когда было заключено перемирие. Все бросились отдыхать по-своему: люди состоятельные стали раздеваться, одеваться и танцевать, забыв о всяких ограничениях; рабочий люд стал требовать сокращения рабочего дня и повышения заработной платы. Вы знаете, что восьмичасовой рабочий день повсюду вотирован, а в некоторых странах в миниатюре повторяется то, что происходит в России,— рабочий труд не окупает уже рабочей платы, и рабочие становятся пенсионерами государства. Вместе с тем политические претензии рабочего класса и вообще широких демократических масс, как принято у нас выражаться, очень возрастают. Если бы все правительства, начиная от Вильгельма, предвидели, к какому моральному перевороту приведет эта война, как придется оплачивать все ее жертвы, конечно, они на войну бы не пошли. Но об этом говорить теперь поздно. Факт тот, что везде правительства, представляющие правящие классы, чувствуют себя на вулкане, везде против них идут претензии тех, кто хотел бы занять их положение, смотрят с завистью и предубеждением на всякое социальное неравенство и преимущество и благодаря этому к нашему большевизму относятся с нескрываемой симпатией. «Конечно,— говорят они,— там много глупости и дикости, но общая идея нам нравится». Немцы необыкновенно умно назвали своих большевиков «спартакистами»: это — чувство если не взбунтовавшегося раба, то, во всяком случае, чувство человека, который хотел бы на некоторое время, хоть ненадолго, получить все то, что до сих пор он не имел. Не в этом настроении, не в этой атмосфере можно создавать что-нибудь прочное и идти водворять порядок в России. Падение государственного чутья у масс в данный момент поразительное; все стоят накануне предполагаемой революции с таким чувством, с которым стояли когда-то мы. Что из этого выйдет, не знаю, но интересно попробовать. Наконец, вы понимаете, где демократия начинает чувствовать свою силу, находятся и демагоги; и вот здешние демагоги, которые еще пока не победили, но приобретают сторонников с каждым днем, находят слишком благодарную почву и в медленности мирных переговоров, и в безвыходном положении правящих классов перед финансовыми затруднениями, и в неумении их выйти из войны неповрежденными. И создается такого рода силлогизм: Маркс, действительно, говорил, что нужно развитие рабочего класса и постепенное исчезновение капиталистического строя, чтобы перейти к социализму, но Маркс не предвидел одного — что капитализм сам себя уничтожит, как уничтожила его война. Сейчас капитализм есть пустое место — идейно и материально, а потому наступил момент для социализма. Нужно его пробовать и путем революционным. Вот тот лозунг, которым сейчас оперируют здешние передовые вожди.
«Как только французский солдат,— писал Маклаков,— начинает сомневаться в пользе того дела, которое делается, войско разлагается с такой же быстротой, как и у нас»
Фото: РГАКФД/Росинформ, Коммерсантъ
Скажу вам еще о войске. То войско, которое мне приходится наблюдать, французское, делало чудеса во время войны, и некоторые оптимисты говорят, что оно сделает их и еще, если понадобится, но это только в том случае, если причина войны будет популярна и на самом деле будет поддерживаться тем национальным напором, выразителем которого был Клемансо, и за что ему простятся все его грехи. Но как только нет этого напора, как только французский солдат начинает сомневаться в пользе того дела, которое делается, войско разлагается с такой же быстротой, как и у нас, и по тем сведениям, которые до нас дошли, позорная сдача Одессы (27 марта 1919 года руководство Антанты приняло решение об эвакуации войск из Одессы во избежание столкновения с наступавшими на город советскими частями.— «История») была вызвана именно таким разложением, и, дорожа своим войском, (они.— «История») боятся посылать его на явную гибель и разложение. А демагоги из вопроса демобилизации делают вопрос внешней и внутренней политики. Они внушают, что если войска не демобилизуются, то только потому, что их требуют на русскую экспедицию.
«Всякие слухи и известия о том, что около них скрываются монархические реставраторы, поют "Боже, царя храни" и т. д., немедленно раздуваются»
Завтра, 1 мая (так в тексте.— «История»), здесь предстоят демонстрации, колоссальные и грандиозные. Одним из требований манифестантов является отказ от какого бы то ни было вмешательства в русские дела. Вот вам настроение широких демократических масс и то положение, в котором очутилось бы правительство, если бы вздумало этому перечить. Этим и объясняются неясности их политики, и ошибки, и неискренность: они сами пообещали послать помощь на юг России и захватить Киев и Харьков и не смогли этого сделать — подчеркиваю: не «не захотели», а «не смогли». И эта невозможность ясна для всякого, кто сюда прибывает…
Мне слишком хорошо видны здесь многие недостатки союзников, и необычайно отчетливо видно, как легкомысленно они вели войну и как все более легкомысленно сейчас толкуют о мире… Они запутались в трех соснах: между пристрастием к демократизму, боязнью своих демократических партий, боязнью реставрации в России, боязнью германофильства России,— словом, целого ряда боязней, которые столь же плохие советники, как и невежество…
Хочу сказать два слова о том, о чем нам часто приходилось вам писать,— о требовании здешних союзников, направленном на определенную внутреннюю политику в России. То, что я сейчас сказал, вернее — слова, которыми я это высказал, идут дальше моей мысли. Речь идет не о вмешательстве во внутреннюю политику, а о том пока непоправимом непонимании того, что совершается в России. Я не знаю, боятся ли в России реакции и реставрации, но здесь их очень боятся. Вы не выбьете из головы, что реакция с характером реставрации есть не что иное, как необходимый поворот в германскую ориентацию. Это идет так далеко, что даже сторонники конституционной монархии для России с широким избирательным правом и парламентаризмом все же подводятся под рубрику реставраторов. А главное — здесь убеждены, что реставрация не может быть сделана иначе, как чужими штыками, и не может водвориться иначе, как белым террором и насилием. Общественное мнение демократии никогда не позволит, чтобы войска их служили этому, а поэтому,— говорят они,— это возможно только с помощью немцев… следовательно, тот, кто об этом мечтает, непременно думает о германской ориентации. Вот та точка зрения, на которой здесь стоят. Отсюда и тревожное наблюдение за тем, что представляют собой Колчак и Деникин и другие генералы. Всякие слухи и известия о том, что около них скрываются монархические реставраторы, поют «Боже, царя храни» и т. д., немедленно раздуваются, подхватываются социалистами и пугают правительство. Всякие слухи, что эти военные прибегают к белому террору, что они гонят своих политических противников, производят то же впечатление. Есть некоторые факты и положения, которые нужно принять, как они есть, и оспаривать которые невозможно. Вы не убедите, по крайней мере, в настоящее время, что путь оздоровления России может идти через политическую социальную реакцию.