Эрмитаж продолжает изучать и показывать искусство «книги художника» — livres d'artiste. Основной поставщик материала для постоянно действующего в здании Главного штаба «Кабинета книги художника» и серии выставок на эту же тему — петербургский коллекционер Марк Башмаков. На сей раз из его собрания куратор музея Михаил Балан сочинил выставку о «книжном» Пикассо. На выставке «Пабло Пикассо: художник среди поэтов. Книги из собрания Марка Башмакова» побывала Кира Долинина.
Одного росчерка Пикассо оказалось достаточно, чтобы и по сей день привлекать внимание к книге
Фото: Евгений Павленко, Коммерсантъ
На этой выставке представлено около 30 редких изданий, в которых Пикассо был либо почти единоличным автором, либо соавтором, либо делал несколько заставок, взмахивал пером (кистью, ручкой, карандашом; жал резцом, травил кислотой), но след оставлял основополагающий. Гениальность Пикассо была того рода, когда любая линия могла оказаться совершенством. Собственно, и оказывалась.
Сохранилось несколько кинозаписей, на которых старый уже Пикассо рисует на камеру — иногда на бумаге, иногда на большом стекле, чтобы оператор снимал процесс с другой стороны. Это, конечно, аттракцион, шутка, но оторваться невозможно: лысый черт не ошибается ни на йоту. Одной линией свирепого быка? Пожалуйста. А можно ласкающегося. А можно сливающуюся в объятиях пару, таксу, вазу с цветком, голубя мира, наконец. Это, конечно, сильно подпорченная политикой птица, но сделано-то отменно.
По большому счету весь Пикассо о том, что художнику подвластен подлунный мир. И существующий, и воображаемый. Гений царит там, где хочет, и предстает в любом обиличье. Книги, к которым Пикассо приложил руку, будучи собранными вместе, рассказывают ту же историю. В 1905 году художник сделал первые рисунки для сборника своего приятеля и соседа по Бато-Лавуар поэта и критика Андре Сальмона. Потом будет его же роман "Рукопись, найденная в шляпе" (1919) — первая книга, включающая большую серию композиций Пикассо, которая создавалась несколько лет, и оттого 38 рисунков пером в ней стилистически изменчивы, так же как неровен в 1910-е годы сам художник. Тут и неоклассические девы, и гротескный Арлекин, и рублеными линиями отсеченный от внешнего мира/белого листа сам Андре Сальмон, чей портрет украшает контртитул книги.
Абсолютной вершиной книжной практики Пикассо станут иллюстрации к "Метаморфозам" Овидия (1931, издатель Александр Скира), к "Лисистрате" Аристофана (1934, издательство "The Limited Editions Club") и к "Неведомому шедевру" Оноре де Бальзака (1931, издатель Амбруаз Воллар). С одной стороны, многие из них живут своей жизнью, тысячекратно репродуцируемые в качестве отдельных работ. И они того стоят. С другой стороны, именно в книге они сложены в сюиту, в которой голос Пикассо слышен как нельзя лучше. Он разный: где-то тихий, где-то ироничный, где представляется циником, а где-то как бы склоняет голову перед величием иного гения. Но дьявольская маэстрия вырывается тут наружу — мало найдется эротических сцен прекраснее, чем идеально укомпонованные в книжный лист сплетенья рук, сплетенья ног в "Метаморфозах". Иллюстрируя Бальзака, Пикассо вообще практически уходит от текста, оставив главное — вечный сюжет о художнике и натуре.
Страницы трех десятков книг на этой выставке как хорошая хрестоматия, почти без стилистических повторов. Пикассо в любом из его художественных воплощений видел возможность для работы с livres d'artiste — ему что кубизм, что сюрреализм, что неоклассика, что экспрессионизм, все пригодно. Абсолютным хитом экспозиции стали литографии для сборника стихов Пьера Реверди "Песнь мертвых" (1948, издатель Териад). Сорок три стихотворения переписаны поэтом от руки, чуть укрупненным почерком. Пикассо принимает эту форму как уже сложившийся визуальный образ книги и берет на себя функцию декоратора, ведь неровные, нервные и куда-то спешащие строчки Реверди "сами по себе почти рисунок". Знающий все о рисунке как таковом, Пикассо берет в руку кисть с литографской тушью и пишет (а иногда и брызжет) на разложенных на полу цинковых пластинах. То беглый росчерк, то красные слезы, то первобытные знаки — эти листы кровят словами поэта, и удерживает на листе их только воля художника.
Как, собственно, и многое у Пикассо — его воля проламывает стены и рушит устои. Чистый лист, которому суждено стать частью книги, для него такой же вызов, как огромный холст. Чтобы проверить это, стоит посмотреть хотя бы на те книги, в которых Пикассо — это один-два рисунка, никаких "сюит". Вот ведь был хитер, одного росчерка было достаточно, чтобы такая книга навсегда вошла в анналы как "книга Пикассо".