На "Звездах белых ночей" импозантный музыкальный раритет — Реквием Берлиоза памяти жертв французской революции 1830 года — был реконструирован Валерием Гергиевым совместно с Оркестром Роттердамской филармонии. И воскресил в памяти ВЛАДИМИРА РАННЕВА оды и кантаты советских мастеров искусств в жанре "мы жертвою пали".
В эпоху романтических грез и томлений с их акварельной лирикой маслянистая героическая патетика Берлиоза слыла скорее анахронизмом в духе абсолютистской эстетики Люлли. Как и придворный композитор Луи XIV, Берлиоз слыл большим оригиналом по части шокирующих масштабов и натиска звука. Две сотни хористов и вооруженные до зубов оркестранты произвели фурор на премьере в Париже, но спровоцировали волну негативной критики. Во Франции трагический пафос Берлиоза полагали чужим, диковатым. В Петербурге же этот самый нефранцузский из французских композиторов был любим как нигде более. Не исключено, что благодаря "ужасающим комбинациям, которые, к счастью, никто еще не применял", — как утверждал автор в одном из писем, и которые практикуют в России не только в музыке.
Эти "Звезды белых ночей" щедры на трудоемкие и дорогие музыкальные проекты с музыкой, исполняемой крайне редко. И потому этот концерт уже сейчас можно считать историческим. Даже при том, что форма на этот раз у Гергиева не сложилась и исполнение произвело впечатление музыки без начала и конца. А многочисленный Роттердамский филармонический звучал почему-то словно сквозь огромную сурдину. Особенно заметны эти несовершенства по памяти о недавнем исполнении Второй Малера, где и маэстро, и его домашний мариинский оркестр куда как лучше отыграли не менее исторический концерт. Да и солисты — там одухотворенное пение Нетребко с Бородиной, а здесь безыскусное ораторство Даниила Штоды — еще более подчеркнули эту разницу.
Вообще, концерт произвел двусмысленное впечатление. Так бывает, когда слушаешь, к примеру, "1905" Шостаковича: мысль все время скользит между программной идеей композитора и характером музыки, не совсем друг с другом соотносимыми. Оплакивая жертв революции, Шостакович, однако, вооружается просторным и ни к чему не обязывающим жанром симфонии. Реквием же Берлиоза не содержит, кроме латинского текста, никаких намеков на католическую заупокойную службу. И когда до слуха доносятся его "Lacrymosa" или "Agnus Dei", в нашей российской и постсоветской коннотации такое воцерковление революции представляется "идеологически не выдержанной" мутацией. Историческая ценность этого концерта поэтому состоит еще и в том, что через десять-пятнадцать лет монументальный Реквием Берлиоза прозвучит и будет услышан у нас совсем по-другому.