Невосполнимые шедевры

Печальный юбилей: 90 лет назад, в конце марта 1929 года из собрания Эрмитажа была изъята картина «Благовещение» Дирка Боутса — она была продана нефтяному магнату Галусту Гульбенкяну за 54 тысячи фунтов стерлингов. Так был взят старт распродажи шедевров Эрмитажа, в результате которой музей лишился значительной части своего собрания и утратил произведения, украшающие сегодня крупнейшие галереи мира. Перечень шедевров, которые когда-то составляли славу эрмитажной коллекции, заставляет вздрогнуть даже тех, кто редко бывает в музеях. Как это было, что принесла стране эта распродажа и что ее остановило, «Огоньку» рассказала Елена Соломаха, заместитель заведующего Отделом рукописей и документального фонда Государственного Эрмитажа.

Беседовала Екатерина Данилова

— Вскоре после того как в 1923 году был возобновлен выход «Огонька», в журнале стали появляться фотографии, на которых изображены так называемые царские сокровища. Теперь мы уже понимаем, что таким образом общественное мнение готовилось к тому, что с царским богатством надо обойтись по-хозяйски, то есть продать. Когда над Эрмитажем начали сгущаться тучи?

— Этот процесс действительно начался задолго до распродажи Эрмитажа. Первый звонок был уже в ноябре 1917 года, когда нарком по делам национальностей Иосиф Джугашвили подписал декрет о выдаче Украине из Эрмитажа украинских реликвий. Это были бунчуки, пушки, жезл Мазепы.

— Видимо, эти артефакты связаны с независимостью Украины?

— Да. Советам, которые только что пришли к власти и положение которых было очень шатко, требовались союзники. Они хотели дружить с Центральной радой, вот и появился этот декрет. Потом сотрудники Эрмитажа выступили в газете, они писали, что эти вещи были либо куплены, либо подарены Екатерине II, а значит, совершенно законно находились в музее. Другое дело, что Эрмитаж стал государственным еще в Февральскую революцию и, соответственно, правовой вопрос довольно сложный. Тем не менее украинская делегация приходила в Эрмитаж, но сотрудники им ничего не отдали.

— Как такое могло быть?

— Директор Эрмитажа и сотрудники заявили, что они не признают новую власть. Был такой комитет служащих всего Петрограда, который бойкотировал новую власть. И сотрудники Эрмитажа к нему присоединились. Наш директор Дмитрий Иванович Толстой в своих воспоминаниях пишет, что украинцы — их было человек 40 — пришли еще раз, уже вооруженные до зубов. Они потребовали выдать им эти ценности, потрясая декретом. Охрана в Эрмитаже была весьма условная. Толстой сказал им: если вы хотите свое культурное дело начать с вооруженного грабежа, то пожалуйста… Те потоптались и ушли, а потом Рада рассорилась с Советами.

— Не стал ли бойкот сталинского декрета одной из причин, почему впоследствии с коллекцией Эрмитажа так «по-хозяйски» расправились?

— Здесь все было гораздо сложнее. Не только от Эрмитажа требовали отдать ценности. В 22-м году, когда разразился страшный голод, был создан Гохран — Государственное хранилище ценностей. Троцкий издал распоряжение, что все учреждения, имеющие золото и драгоценные металлы, драгоценные камни, должны сдать их в Гохран. Исключением были музеи республики. Но уже в том же году в Эрмитаж, несмотря на все протесты Луначарского, приехала отборочная комиссия Троцкого. Они обследовали все отделы Эрмитажа, где находились ценности (отделы прикладного искусства, отделение нумизматики). В Москву в Гохран были вывезены несколько тонн серебра и золота. Все это было имущество Зимнего дворца, которое поступило в Эрмитаж после революции. Кроме того, из самого эрмитажного собрания были выданы шесть золотых предметов из галереи драгоценностей Эрмитажа.

— Они были переплавлены и проданы?

— Судьба этих вещей неизвестна. Но эти события положили начало процессу, когда музейные собрания стали использовать для решения политических проблем. При этом надо понимать: начало 20-х годов было очень плодотворно для науки, для музеев. По всей стране, и в Петрограде, и в Москве, возникало огромное количество музеев: во-первых, потому что были национализированы многие частные собрания, а во-вторых, создавались музеи, которых раньше вообще не существовало (например, Музей Востока в Москве.— «О»). Все они были бесплатны, но довольно быстро выяснилось, что создать музей мало, его надо и содержать. А так как денег у республики не было, то уже в 24-м году был издан декрет, разрешивший музеям зарабатывать деньги, прежде всего от сдачи в аренду помещений и территории музея.

— Да, помнится, мы нечто похожее проходили в 90-х годах прошлого века.

— Проходили. Кстати, и история с украинскими ценностями к нам вернулась в 90-е же. Как только Украина отделилась от России, там сразу вспомнили про декрет 17-го года. И к нам в Эрмитаж пришло письмо с теми же требованиями... Но вернемся в 20-е годы. Когда поняли, что аренда приносит копейки, разрешили продавать то, что не считалось музейным собранием. Расчет был такой: 10 процентов от всей суммы на накладные расходы, на организацию продажи, 40 процентов оставшихся денег поступало в Комиссию по улучшению жизни детей, остальное получал музей. В Эрмитаже была создана специальная комиссия, которая занималась отбором, составлялись описи с примерными ценами. Первая выдача в Эрмитаже началась в 1926–1927 годах. К этому времени к нему присоединили много разных филиалов — музей прикладного искусства Штиглица, Строгановский дворец-музей (сейчас филиал Русского музея.— «О»), Конюшенный музей, откуда в основном и забирались вещи. Большая их часть отправлялась в Москву, где в Петровском пассаже находился аукционный зал. Там и шли продажи. Все, что мы читали в «Двенадцати стульях» о зале на Петровке, где Остап Бендер и Киса Воробьянинов покупали стулья,— абсолютная правда, так оно все и было. Кроме стульев продавалось огромное количество императорских сервизов, которые заказывались к каждому значительному событию и на несколько тысяч предметов. Тарелки шли по 2–3 рубля. Можно было купить какие-то произведения фирмы Фаберже. Чуть позже, в 27-м году, аукционный зал открыли прямо на Комендантском подъезде Зимнего дворца. Туда приходила публика, смотрела, покупала. Все счета сохранились, мы знаем, кто и что покупал. Например, кооператив сотрудников ОГПУ купил картину «Вера, надежда и любовь».

— Много ли Эрмитажу удалось заработать на сервизах и мебели?

— Госфонд, организация, которая занималась продажей, и Комиссия по улучшению жизни детей перед Эрмитажем не отчитывались о том, что они продали. Полученная выручка оказалась совсем не та, на что рассчитывал Наркомторг, посылая эти вещи на продажу. Поэтому уже в 27-м году было принято решение о продаже произведений искусства за границу. К нам для оценки ситуации приехали специальные представители Внешторга. Они, конечно, понимали, что музейщики встанут на дыбы. И была предложена схема: 60 процентов от выделенного имущества музей должен получать себе в бюджет. Но! При этом музею сократили 2/3 государственного финансирования.

— Хотите жить — продавайте?

— Ранее директор Эрмитажа Сергей Николаевич Тройницкий (тогда все должности были выборные, он был директором с 1918 по 1927 год) предложил план. Понимая, что ситуация отчаянная, он предложил продавать из музеев только то, что называлось дублетами. То есть если в сервизе 200 одинаковых тарелок, то какую-то часть можно продать. Дублетами считались вещи, которые не в точности повторяют друг друга, но принадлежат одной эпохе и художественной школе. При этом он предлагал все это пропустить через каталоги Эрмитажа — тогда бы все это поднялось в цене, удалось бы оповестить западные музеи, которые и должны были стать главными покупателями. Например, говорил он, серебро XVIII века во Франции практически было уничтожено во время Великой французской революции, а у нас оно есть, нам за него дадут хорошую цену, плюс он предлагал делать гальванокопии с оружия. То есть предлагал в целом разумные вещи…

— Новая система финансирования касалась только Эрмитажа или и других музеев?

— Всех. Но Эрмитаж как самый большой и самый крупный музей понес наибольшие потери. В 28-м году была создана специальная комиссия, занимающаяся отбором произведений. Были спущены финансовые планы. И первый план — 1 млн 300 рублей. Сначала наши сотрудники старались отбирать вещи, которые поступали из огромного Государственного музейного фонда, из частных коллекций — именно они были отосланы в «Антиквариат»…

— Это название организации?

— Да, это государственная контора при Внешторге, которая занималась отбором и реализацией произведений искусства. Они вообще сначала хотели вселиться в Зимний дворец, но потом все-же сообразили, что это не очень прилично. Первый аукцион был намечен на ноябрь 28-го года в Берлине. До этого, в августе, наш торговый представитель в Париже Пятаков договорился с нефтяным магнатом и главой «Ирак Петролеум» Галустом Гульбенкяном, что тот будет способствовать выходу СССР на рынок нефти.

— А разве раньше этого выхода не было?

— Практически нет. Если вы посмотрите статистические отчеты за эти годы, то увидите, как резко вырос экспорт нашей нефти после договоренностей с Гульбенкяном. Он был известный коллекционер, и ему было предложено купить картины из Эрмитажа, в том числе картину нидерландского художника Дирка Боутса «Благовещение». Сделка должна была совершаться втайне, но визит экспертов Гульбенкяна не прошел незамеченным. Пошел слух, что Советы начинают продавать музейные собрания, и поэтому к аукциону в ноябре 28-го года наши ставки сильно понизились.

— Расскажите про этот аукцион. Говорят, он сопровождался крупным скандалом.

— Аукцион был широко разрекламирован в Европе, и в особенности в Германии. Был издан каталог, предисловие к которому написал директор Берлинских музеев Вильгельм фон Боде. Там были такие слова: «Россия распродает излишки своих музейных коллекций, и этот факт должен проложить культурные мосты между Европой и Россией». На что одна из западных газет ответила, что эти мосты какие-то сомнительные. Кстати сказать, в берлинском представительстве Наркомвнешторга проектом занималась жена Горького, Мария Андреева, туда поехали два наших эксперта, чтобы проследить за ходом аукциона.

Как теперь планируют защищать музейные экспонаты

Вещи были выставлены на торги, но в первый же день аукциона несколько русских эмигрантов, которые оказались в это время в Берлине и узнали среди лотов предметы из своих коллекций, предъявили иск к фирме — устроителю торгов (фирма Лепке). Вещи были сняты с аукциона. По контракту германское правительство должно было в этом случае заплатить огромную неустойку в 4 млн марок. Иски русских эмигрантов были рассмотрены высшим германским судом, международным европейским судом и было решено: поскольку в 1918 году Германия признала Советскую Россию, то она признала и все ее акты, в том числе и национализацию.

— Значит, никому ничего возвращать не надо?

— Именно. Поэтому дальнейшие иски эмигрантов, а некоторые еще пытались предъявлять какие-то права, просто не рассматривались.

— Именно поэтому для первого аукциона была выбрана Германия?

— Да, с ней первой у нас были налажены дипломатические отношения. А вот устраивать такие аукционы во Франции не получилось, потому что Франция очень негативно к этому отнеслась.

— Ну конечно, она же приняла большую часть наших эмигрантов.

— Настоящие проблемы начались в 1929 году, когда фирма Лепке проводила второй аукцион. Разразился экономический кризис, цены резко упали. При этом одновременно в Берлине проходил другой аукцион, который оттянул большую часть публики, и довольно много вещей вернулось с аукциона в Эрмитаж — на наше счастье. Напоминание об этом — лучший и самый дорогой лот этого аукциона двойной «Портрет супругов» Лоренцо Лотто.

— Картина сейчас в Эрмитаже?

— Да, ее можно увидеть. Потом был проведен еще один публичный аукцион Строгановского дворца (он был нашим филиалом с 1925 года). Идея продать на Запад Строгановский дворец целиком и сразу, как был «под ключ» продан дворец Ольги Палей (супруга великого князя Павла Александровича.— «О»), возникла в 1928 году.

— Постойте, как можно продать дворец целиком?

— Если продавать все целиком имущество на месте, в интерьере дворца, то цены будут гораздо выше, чем если продавать на аукционе отдельные предметы. Аукцион Строгановского дворца был намечен на май 29-го года, но тут на Западе начались судебные процессы за имущество Строгановых, которые находились в эмиграции. Тут наши продавцы посчитали, что могут быть определенные проблемы. Понятно, что никто ничего отсудить у нас не сможет, но нехорошую реакцию вызовет. «Антиквариат» отменил намеченный Строгановский аукцион, и тут фирма Лепке начала диктовать свои условия. Они потребовали выдать ряд очень хороших вещей уже из собрания Эрмитажа. Не из частных коллекций, а именно из нашего собрания! Что и произошло в марте 1929 года. Но в силу экономических условий этот аукцион практически провалился. Андрееву убрали из советского торгпредства в Берлине. Строгановский аукцион был отнесен на 31-й год, но к тому времени цены уже сильно упали. Там были выставлены лучшие вещи из Строгановского дворца, например два блестящих портрета Ван Дейка, вещи из Эрмитажа и Музея изящных искусств в Москве (ныне ГМИИ.— «О»), причем в последнем случае это были произведения, которые Эрмитаж в свое время передал в Москву. Этот аукцион, к счастью, тоже провалился, очень многие вещи вернулись в Эрмитаж.

Аукционы в основном шли в Германии. Но продавали и в Швейцарии, в Швеции, еще в Англии — на Sotheby's. Уже после аукциона 29-го года в аукционных каталогах практически не указывалось, что вещи происходят из Эрмитажа. Поначалу их отбирали наши сотрудники, которые старались не повредить коллекции. Потом пошли слухи о том, что мы продаем Гульбенкяну наши шедевры — в 30-м году уже были договоренности о продаже Рембрандта, Рубенса и Ватто, и это тоже повлияло на падение цен. Продавцы требовали от нас самого лучшего, процесс набирал обороты, и, начиная с 30-го года, музей «фильтровать» что-то был уже не в силах — предметы для продажи за границей начали обирать так называемые ударные бригады «Антиквариата».

— Это были компетентные люди?

— Судя по тем телеграммам, которые присылали в Эрмитаж, не очень. Например, они потребовали выдать «Благовещение» Ван Дейка, перепутав его с Ван Эйком. Эрмитаж страшно обрадовался и написал, что такой картины у нас нет, но, увы, отборщики быстро поняли свою ошибку.

— Сотрудники ударных бригад составляли списки произведений для изъятия сами или шли за пожеланиями заказчика?

— И так и так. Было установлено, что Эрмитаж может составлять списки спорные и бесспорные. По спорным спискам можно было договариваться. Например, у нас хотели отобрать картину Терборха «Бокал лимонада», но нам удалось ее заменить на другую картину. Однако шедевры в спорные списки не попали — их изымали директивно. А в 30-м году возникла самая страшная угроза для Эрмитажа — Эндрю Меллон, министр финансов США. Он был коллекционер, невероятно богатый, из очень известной семьи миллиардеров, платил не скупясь. Меллон скупал произведения искусства по всей Европе. В европейской прессе даже писали, что Меллон ограбит всю Европу. Когда стало понятно, что Советы готовы продать все, что только можно, он начал вести переговоры и уже выбирал себе шедевры по известному каталогу Петра Вейнера 1923 года. Поэтому в телеграммах, которые приходили в Эрмитаж от наркома Бубнова, зачастую было даже не название картины, а просто номер в каталоге.

Меллон был такой типичный американский коллекционер. Не любил картин с мрачными сюжетами и обнаженной натурой. Но «Венеру перед зеркалом» Тициана он все-таки купил.

Очень присматривался к «Блудному сыну» Рембрандта, но она была очень большая, ее было сложно транспортировать. Эту картину спас размер.

За очень короткий срок (1930–1931 годы) Меллон купил 21 шедевр, и это была, наверное, самая страшная утрата для Эрмитажа. Потому что ценность любого собрания определяется не количеством памятников, а их качеством.

Деньги, которые давал Меллон, были вполне приличные, другое дело, что цены тогда были очень низкие, и наши вещи, которые продавались тогда, сейчас стоят миллиарды.

Сотрудники Эрмитажа вспоминали, что боялись приходить с утра на работу, так как не знали, чего они сегодня не увидят в музее. Иногда судьба картины решалась отборщиками за 20–30 секунд.

А один из наших хранителей в письме Бенуа в Париж писал: торговцы приходят в наши музеи как в магазины, чтобы отбирать то, что они хотят. Потому что не только бригады «Антиквариата» отбирали, но и аукционисты.

— Мог ли директор Эрмитажа что-то сделать в этой ситуации?

— Как только начались распродажи в Эрмитаже, сразу же стали назначать директоров. Ни один из них никогда до этого не работал в музее. Начиная с 28-го года к нам стали приходить директора, о которых можно снимать сериалы. Первым таким директором был Лазарис, он был из меньшевиков, и понятно, что он плохо закончил. Потом был Забрежнев, он происходил из семьи крупного фабриканта. Он нахватался революционных идей, сбежал из дома, участвовал в революции 1905 года, был арестован и сидел в тюрьме, откуда бежал, переодевшись в полицейского, оказался в Европе, там стал секретарем Кропоткина. За это время умудрился получить четыре высших образования, и все медицинские, занимался психоанализом. Потом он написал покаянное письмо Ленину, тот согласился его принять. Здесь он выполнял какие-то задания, связанные с риском, а вот в перерывах между этими заданиями Забрежнев был замдиректора по науке Эрмитажа, руководил Институтом мозга и еще какими-то организациями.

Еще один из наших директоров был очень известный партийный деятель — Павел Кларк. Он был из Сибири и партиец с незапамятных времен. Когда Сибирь захватили японцы, его арестовали, и он под фамилией Грей был выслан в Австралию. Потом он вернулся и долго занимал большие посты в области железных дорог. Уже больного и старого, его прислали в Эрмитаж. И когда в 1928–1929 годах Эрмитаж стали грабить, а у него уже не осталось партийных связей, он бегал просить защиту у академика Ольденбурга. А Сергей Федорович Ольденбург, вице-президент Академии наук и директор института востоковедения, был, с одной стороны, очень порядочный и честный человек, с другой стороны — принятый советской властью. И он специально ездил в Москву, писал письма в защиту Эрмитажа. Последним директором в период распродаж был Борис Васильевич Легран. Свою партийную карьеру он начинал на Кавказе и хорошо знал Енукидзе и Сталина. Он как мог боролся за эрмитажную коллекцию, пытался вставлять палки в работу «Антиквариата», жаловался, что «Антиквариат» превышает свои полномочия. И, похоже, именно он подсказал Иосифу Абгаровичу Орбели (директор Эрмитажа в 1934–1951 годах.— «О») написать письмо Сталину.

— Орбели был знаком со Сталиным?

Почему пейзаж Куинджи удалось так легко украсть

— Нет. Но у Бориса Борисовича Пиотровского (директор Эрмитажа в 1964–1990 годах.— «О»), который близко знал Орбели и работал с ним, было такое предположение: по-видимому, идея Леграна была такая — пусть восточный человек напишет восточному человеку. И не про весь Эрмитаж, а только про отдел Востока, который надо сохранить. И Орбели написал такое письмо. Сталин ему ответил. Написал, что проведена проверка, претензии «Антиквариата» не обоснованны. Было дано распоряжение соответствующим инстанциям отдел Востока Эрмитажа не трогать. И потом сотрудники Эрмитажа многие вещи представляли как имеющие отношение к отделу Востока.

— Письмо Орбели остановило процесс?

— Писем в защиту эрмитажной коллекции писали колоссальное количество. В самые разные инстанции, от низших и до самых высших. Смысл этих писем был совершенно очевиден: во-первых, мы распродаем наше национальное достояние и, во-вторых, мы получаем за это копейки и подрываем свой престиж на мировой арене.

— Была ли угроза для «скифского золота»?

— «Скифское золото» было частично продано в 30-м году вместе с античным золотом. Раньше только Эрмитаж владел этой коллекцией, теперь оно есть у нас и у двух крупных университетов в Англии — в Оксфорде и Кембридже.

— Известно, что под угрозой была «Мадонна Бенуа» Леонардо.

— Нам просто очень повезло, что Меллона в 32-м году обвинили в неуплате налогов, а страшнее греха в Америке быть не может. Он был снят с поста министра, отправлен послом в Англию. Продавцы «Антиквариата» лишились главного покупателя. Они пытались заинтересовать нашими шедеврами разные музеи. Что-то им удалось продать. Но деньги давали уже не те, продавались какие-то отдельные вещи. И как раз в это время заведующий отделом Запада Татьяна Львовна Лиловая случайно увидела на столе одного из руководителей «Антиквариата» список наших оставшихся шедевров. Там был Питер де Хох «Хозяйка и служанка», «Мадонна Бенуа» Леонардо, «Юдифь» Джорджоне и еще несколько картин. Она побежала к Леграну, Легран написал письмо Сталину, и она тоже написала письмо Сталину — наивное и даже смешное. Смысл был такой: скоро Эрмитаж станет огромным собранием второстепенных памятников без души и глаз. И это как вычеркнуть ваше имя, товарищ Сталин, из истории партии, так же как вычеркнуть имя Леонардо, Боттичелли, Тициана из истории искусства.

Но повторюсь: продажи прекратились не потому что кто-то писал письма Сталину, а потому что исчезли крупные игроки. А в 33-м году к власти в Германии пришли фашисты, и Гитлер запретил иностранным представительствам выставлять что-либо на продажу с аукционов Германии. Все аукционы закрылись, немецкое поле было зачищено, а это был главный плацдарм, где мы продавали свои музейные собрания. Одновременно у нас пошли процессы против троцкистов, среди которых оказалось большое число руководителей «Антиквариата».

— Известна ли сумма, которую выручили на ограблении Эрмитажа?

— Подсчитать ее невозможно. Потому что «Антиквариат», так же как и Госфонды, не отчитывался перед Эрмитажем. Аукционы это же такое дело... Музей ставил одну цену, на аукционах она падает. Как показывают отчеты «Антиквариата», в очень редких случаях наши вещи уходили выше установленного лимита. А мы вывалили такое огромное количество произведений на рынок, что тот сразу просел, покупатели стали играть на понижение.

С 1934 года домой в Эрмитаж стали возвращаться нераспроданные произведения искусства. Сейчас сотрудники Эрмитажа изучают судьбу проданных предметов. Это была идея директора Эрмитажа Михаила Борисовича Пиотровского — собрать максимально полную информацию об утраченных вещах.

Некоторые из картин, которые были проданы и сейчас украшают лучшие музеи мира, были на выставках в Эрмитаже. И когда видишь, как прекрасны эти произведения в эрмитажных стенах, становится больно и обидно. Да, у нас хорошее собрание нидерландской живописи, но без Дирка Боутса, без Ван Эйка — а были проданы обе его картины, теперь в России Ван Эйка просто нет, это уже не то. Наше итальянское собрание не очень большое, но раньше у нас было четыре Рафаэля. А теперь два. И «Мадонну с безбородым Иосифом» Рафаэля не купили только потому, что картина была переложена с дерева на холст, тогда такие картины не очень любили покупать. Закрыта ли эта трагическая страница? Не думаю. До сих пор открываются какие-то новые документы, факты, мы больше узнаем о проданных вещах, многие из которых и сейчас всплывают на аукционах.

Шедевры Эрмитажа, которые можно увидеть только в чужих музеях

Читать далее