Именем розы

В Дохе открылся Национальный музей Катара, выстроенный по проекту Жана Нувеля. Этот архитектурно-музейный шедевр показывает, что если звезды «звездной архитектуры» все еще зажигают, значит, это нужно, несмотря на всю критику starchitecture

Роза пустыни — это, если выражаться прозаическим языком минералогии, минеральный агрегат гипса, реже — барита, и правда напоминающий розу, словно бы вылепленную из пластин затвердевшего песка. Вообще-то она произрастает в пустынях всего мира, от Мексики до Австралии, но чаще встречается в странах Магриба и Аравии, а в Катаре превратилась в своего рода национальный символ и бренд — здесь небольшие розы пустыни продают как сувениры, например в музейных магазинах. Говорящая архитектура — это архитектура, заступившая на территорию изобразительного искусства и заговорившая со зрителем понятным образным языком, так, чтобы зороастрийский храм представлял собой восходящее солнце с огненными лучами, а дом терпимости в плане напоминал колоссальный фаллос. Термин «говорящая архитектура» придумали для фантазий великой троицы зодчих-визионеров эпохи Французской революции — Клода Никола Леду, Этьена Луи Булле и Жан-Жака Лекё. Национальный музей Катара Жана Нувеля — это гигантская, площадью 40 тыс. кв. м, роза пустыни: окруженная садом, разбитым по проекту Мишеля Девиня, и прудами с каллиграфической скульптурой Жан-Мишеля Отоньеля, она разрастается вширь пластинчатыми лепестками благородного песчаного оттенка, врезающимися друг в друга под острыми углами. Фантастическое сооружение неожиданно вырастает из-под земли в самом центре Дохи, на главной улице аль-Корниш, и смотрит на залив. Но не стоит думать, что Нувель, прикрываясь благородной французской традицией, потворствует наивным вкусам местного заказчика — этой говорящей архитектурой действительно очень много сказано о Катаре и о катарском архитектурно-градостроительном чуде.

Преодолев входную зону с магазинчиками и кафе, чьи пещерообразные интерьеры сделаны сиднейским бюро Коити Такады — это один из немногих дизайнеров, кого Нувель допустил в свое тотальное произведение искусства,— вы проваливаетесь в иной мир. Иммерсивное пространство, где полы уходят из-под ног и не встретишь отвесных стен, где волны видеообразов, звуков и даже запахов обрушиваются на зрителя, усиливая эффект головокружения, само ведет вас по лабиринту музейного нарратива — от начала мира до конца истории. Но это вовсе не та же самая река времен, которая подхватывает посетителя в Музее на набережной Бранли и за которую Нувель в свое время получил добрую порцию деколониальной критики — дескать, пытаясь реконструировать первобытные представления о пространственно-временном континууме, он вставил все музейные объекты в жесткие рамки эстетизации, вырвав их из исторического и культурного контекста. Волны, головокружение и уходящая из-под ног опора — это природа Катарского полуострова, где пустыня вечно борется с морем, природа, во многом создавшая не только традиционную культуру Катара, но и его современную политико-экономическую историю. Как роза пустыни, выросшая из недр и сделавшаяся национальным символом и музейным сувениром.

Все, как и положено в историко-краеведческих экспозициях, начинается с палеонтологии и природного мира, но окаменелости и чучела, доставшиеся новому Национальному музею от его предшественника, не умерщвлены вторично в скучных витринах с учеными этикетками — напротив, выдвинутые на диорамные подиумы в центр залов, они кажутся актерами в тотальных видеоинсталляциях о происхождении Земли и о катарской фауне, где полиэкраном служат косые нувелевские стены. Фильмы, обволакивающие все экспозиционные разделы — природы, археологии, этнографии, истории — и буквально засасывающие зрителя, спродюсированы Киноинститутом Дохи, и это не какие-то научно-популярные образовательные опусы — это настоящее кино- или видеоискусство, над ними работали знаменитые кинорежиссеры вроде Абдеррахмана Сиссако (между прочим, выпускника ВГИКа), Миры Наир и Питера Уэббера или знаменитые видеохудожники вроде Джона Сэнборна и Дуга Эйткена. Нувель подчеркивает, что инсталлированные в залах фильмы — не элемент дизайна, а музейные экспонаты, такие же важные, как петроглифы, национальные костюмы или дипломатическая переписка.

Непонятно, каким образом удалось побороть авторское эго художников, но при всей самостоятельности их произведений фильмы идеально рифмуются с подлинными историческими предметами в экспозиции и не отвлекают зрителя, а, наоборот, как бы оттачивают его глаз, заставляя «узнавать в лицо» незнакомые прежде вещи. Скажем, гениально снятая «Жизнь в пустыне» Абдеррахмана Сиссако освобождает вас от необходимости читать этикетки — и без того ясно, что вон та штуковина, напоминающая огромный гвоздь с подушечкой вместо шляпки, служит насестом для прирученного сокола. До раздела современной истории Катара музей вообще можно читать не зная грамоты: со всеми пояснениями, кроме фильмов, прекрасно справляются старинные документальные фотографии и фильмы-интервью с катарскими старожилами. Отчасти это те, кто участвовал в серии дискуссий, с помощью которых научный руководитель экспозиции, британский музеолог Карен Экселл, выясняла, каким катарцы хотят видеть свой музей,— социологическое исследование аудитории и ее предпочтений продолжится и после открытия музея. Главными же активистами этого «проекта соучастия» оказались школы, и они были вознаграждены сполна: «взрослые» экспозиции, сами по себе способные пробудить ребенка в каждом посетителе, сопровождаются детскими уголками, наполненными изумительной анимацией и интерактивными развивающими играми — визги щенячьего восторга, которые издают юные следопыты, учащиеся читать каллиграфию пустыни по письменам, оставленным на песке барханными кошками и тушканчиками, или правильно дышать, когда ныряешь за жемчугом,— это тут постоянный звуковой фон. Детские уголки были сделаны еще одной группой дизайнеров, чья работа устроила привередливого Нувеля: амстердамскими бюро Opera Amsterdam и Studio Louter.

Разумеется, изложение истории современного Катара в большей степени опирается на текст — хронологическая линейка подкрепляется письменными документами и вещественными свидетельствами. Но и здесь не обходится без кино — объединение нации на фоне военно-дипломатических перипетий в отношениях с колонизаторами и немирными соседями метафорически изображено в завораживающем фильме «Тени истории» Питера Уэббера, явно превзошедшем свою «Девушку с жемчужной сережкой» в костюмно-реквизитной, художественной и операторской частях. Параллельно рассказывается история правящей династии Аль Тани, и хотя Катар — абсолютная монархия, по сдержанному историко-биографическому тону все это резко отличается от тех дифирамбических музеев «отцов нации», что расплодились в государствах Прикаспийского региона. Тут даже находится место юмору — так, в витрине, посвященной Мухаммеду бен Тани, отцу основателя эмирата Катар, гордо красуется травелог Уильяма Гиффорда Палгрейва, в котором известный путешественник-арабист говорит, что тот больше похож на успешного торговца жемчугом, чем на монарха. И верно, дары катарской природы, вначале — жемчуг, позднее — нефть, а теперь — природный газ, привели к нынешнему благосостоянию эмирата и эмиров.

Неприличной красоты видеоинсталляции Дуга Айткена о нефти и Джона Сэнборн о газе завершают экспозицию — ее предпоследний зал демонстрирует успехи урбанистами в Дохе, в сущности, очень молодой столице, которую всемирное интернет-голосование проекта «New7Wonders» признало одним из семи новых чудо-городов света. Последний зал не готов — он должен рассказать о сегодняшней жизни Катара в условиях дипломатического критика и блокады, но время для этого рассказа, видимо, еще не пришло. Конечно, можно сказать, что Национальный музей Катара, подменяя разговор о политике разговором о природе, предлагает зрителю такое умиротворяющее повествование, где все острые углы сглажены. Однако политизированные исторические экспозиции многих музеев Передней Азии показывают, что это, возможно, единственный способ не превратить национальный музей в националистический — уроки любви к родному краю в этих авангардных косоугольных стенах все же уместнее, чем уроки ненависти к соседям.

Выйдя из музея Жана Нувеля, вы неожиданно попадаете во дворец шейха Абдаллы бен Джасима Аль Тани, сына основателя Катара. Дворец, построенный в начале 1900-х в условно-исторических аравийских формах, вначале служил резиденцией эмиров, позднее — домом правительства, а с 1975 года в нем помещался старый Национальный музей Катара. Сейчас он пуст — нувелевская «роза пустыни» охватывает его своими лепестками наподобие караван-сарая. Пустота старого музея — ответ музейным пуристам, которые требуют изгнать из священных стен все новые медиа, поставить на пьедесталы подлинники, любые завалящие, какие есть, и молиться на них, расшибая лбы. По архивным фотографиям видно, как небогат был тот первый историко-краеведческий музей: в конце концов государство получило независимость лишь в 1971 году, древнейшие архитектурные памятники полуострова (речь не об археологических находках) относятся к последней трети XIX века, да и вообще кочевые культуры, в отличие от оседлых, не оставляют богатого материального наследия. Новый Национальный музей Катара не реконструирует исторические мнимости, но конструирует новую национальную идентичность.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Предыдущая фотография

Следующая фотография

1 / 3

Музей исламского искусства. Архитектор Ио Мин Пэй

Фото: Qatar Museums

Национальная библиотека Катара. Архитектор Рем Колхас

Фото: Dominic Dudley / Alamy/ Diomedia

Лувр Абу-Даби. Архитектор Жан Нувель

Фото: Alamy/TASS

Творение из ничего — лейтмотив выставки «Создавая Доху: 1950–2030», сделанной в выставочном зале нувелевского музея Ремом Колхасом. Она выдержана в фирменном колхасовском жанре урбанистического исследования, где проанализированы все элементы городской среды — архитектурные шедевры и вернакулярный самострой, транспортные сети и промзоны, законсервированные стройплощадки и прочие «неместа». Кураторский манифест Колхаса полон скепсиса в отношении starchitecture, «звездной архитектуры», частью которой он, несомненно, является, и пафос его понятен: взошедшие на бывшем Западе, звезды переместились на бывший Восток, простирающийся от Баку до Пекина, и движение светил беспринципно подчиняется движению денежных потоков. Будучи протекторатом Британии, утверждает Колхас, Катар изображался в имперской пропаганде как ничто посреди пустыни, но как только случился нефтяной бум 1950-х, ничто начало архитектурно преображаться. В Дохе успели поработать 11 притцкеровских лауреатов, с начала 2000-х город превращается в звездно-архитектурную коллекцию: Арата Исодзаки выстроил клинику, университетский колледж и конгресс-центр, Ио Мин Пэй — Музей исламского искусства, сам Рем Колхас — штаб-квартиру Фонда Катара и Национальную библиотеку, к чемпионату мира по футболу 2022 года будут достроены стадионы по проектам Захи Хадид и Нормана Фостера, Жак Херцог и Пьер Де Мёрон строят Музей ориентализма.

Это, однако, не означает, что Катар бездумно соревнуется со своим давним историческим противником Абу-Даби, прогремевшим на весь мир проектом острова Саадият, где должна быть собрана коллекция музейных брендов и архитектурных звезд, но пока лишь Нувель раскинул свой ажурный шатер над франшизой Лувра. Колхас, построивший в Дохе одно из лучших своих зданий, Национальную библиотеку Катара, раскрывающуюся, как книга, навстречу окружающему пространству и растворяющуюся в потоках света, выставляет также множество забракованных проектов — собственного бюро OMA, Араты Исодзаки, Захи Хадид, Жана Нувеля, Сантьяго Калатравы, которому вообще страшно не везет в Катаре. И показывает, что перевод денежных потоков в «звездную архитектуру» в Дохе вовсе не бездумно следует моде, а с 2000-х начинает подчиняться жесткой логике городского планирования, каковая противопоставлена органическому росту города в условиях дикого неолиберального капитализма. Колхасовская тоска по генплану, вполне осуществимому в условиях абсолютной монархии и буксующему в условиях западной демократии, выглядит немного забавно, а то обстоятельство, что планировка нескольких важных районов Дохи будет сделана по проектам бюро OMA, и вовсе выдает взгляд пристрастный. Но история Национального музея, над которым Нувель работал более пятнадцати лет и был вынужден отказаться от своего первоначального проекта, полностью переделав концепцию, говорит о том, что слова Колхаса про осмысленность катарской архитектурной политики продиктованы не только личным интересом.