Завет да любовь

В издательстве Corpus вышла русская версия «Дома правительства» профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина — монументальное исследование истории большевиков, описывающее их как апокалиптическую секту

Начать стоит с того, что это по-настоящему грандиозный труд. Итог двадцатилетней архивной работы, почти тысяча страниц, сотни переплетающихся линий. Вместе они складываются в, как гласит подзаголовок, «сагу о русской революции». На самом деле это история первой половины прошлого века, рассказанная через судьбы большевиков.

Несколько сотен героев проходят через подпольную борьбу, делают революцию, участвуют в гражданской войне, переживают отступление нэпа, проводят коллективизацию и индустриализацию. Одновременно они заводят и теряют жен, любовниц, детей, друзей, проживают личное счастье и несчастье. Подавляющее большинство гибнет во время Большого террора. В последней части действуют их дети — идеальные обитатели счастливого будущего, за которое боролись родители. Они в основном тоже погибают. Те, что выживают, расстаются с родительскими идеалами и ставят точку в истории революции.

Среди последних — сын героя Гражданской войны Валентина Трифонова Юрий Трифонов, автор романа «Дом на набережной». В центре книги Слёзкина то же здание — построенный в 1931 году по проекту Бориса Иофана дом, предназначенный для работников партии и правительства, старых революционеров, ведущих деятелей советской культуры и науки. Почти все персонажи книги — его обитатели. Это очень удобный срез. Среди них нет фигур первого ряда, вождей (они жили в Кремле), но все они — большевистская элита: люди, заведовавшие заводами, лагерями, газетами, домами отдыха, культурой, физкультурой, расстрелами и семейной этикой.

Общий дом — идеальный способ связать в узел истории людей, не слишком тесно взаимодействовавших друг с другом в жизни. Но дело не только в этом. Дом правительства был первой большой стройкой советской Москвы, материальной метафорой будущего коммунизма. Дом — метафора не только политическая, но и литературная. Это место, где разворачивается история человека, метонимия его судьбы, а судьба — это роман.

Слёзкин строит свою книгу как многофигурный документальный роман и не скрывает этого. Он разлучает и сводит героев, наполняет книгу сентиментальными и шокирующими эпизодами, закручивает интриги и выводит морали. Он апеллирует к предшественникам (в том числе, разумеется, к Трифонову). А героев художественных текстов анализирует наравне с героями реальными. У этого метода есть основания в самом материале. Слёзкин много пишет о том, как большевики формировали себя на образцах классической литературы и воспитывали на классике собственных детей. Как великое литературное прошлое становилось для них второй пропиской, наряду с великим коммунистическим будущим, и иногда вытесняло его.

Эта литературоцентричная призма оказывается крайне продуктивной и одновременно накладывает ограничения. Как бывает с романами, эта книга рассказывает о двух вещах: о любви и о смерти.

Слог Слёзкина — довольно циничный, ернический. Однако любовь — основной его материал. Любовь к мечте, светлому будущему; товарищеская любовь к братьям по идее и долгу; любовь к государству, к Ленину, и затем к Сталину — как олицетворению великой поступи истории. А с другой стороны — несущая беспокойство привязанность к близким, мелкая и каверзная, полная заботами и мелочами, но подтачивающая ту большую любовь.

И ту и другую окружает смерть. Большая любовь требует убивать для исполнения собственной силы и требует умирать для проявления верности (первый мотив раскрывается в коллективизации, второй — в показательных процессах). Малая любовь стоит занозой, приносится в жертву большой, но постоянно возрождается. Идея Слёзкина: несмотря на то что большая часть большевиков погибла во время репрессий конца 1930-х, вовсе не Большой террор был их крахом. Напротив, он воспринимался как проверка на абсолютную преданность, как искупительная жертва. Их гибелью была семья, от которой невозможно было до конца отречься, которая засасывала в прошлое, в механизм воспроизводства поколений, и не позволяла превратиться в людей будущего.

Невидимый знаменатель любви/смерти подчиняет себе все остальные сферы существования или делает их малозначимыми. Поэтому в мире слёзкинских марксистов почти не существует ни политики, ни экономики, а внутрипартийная борьба между правыми и левыми носит характер почти что семейного скандала. Они, как герои романа, проявляют верность, заводят незаконные связи, убивают и умирают.

Слёзкин, впрочем, почти не употребляет слова «любовь». Просто так удобнее назвать нарративную функцию, на которой основан романный уровень его книги. Силу, противостоящую семье, он называет верой. Именно здесь возникает аналитический пласт «Дома правительства» — книга перестает быть документальным романом и становится концептуальным исследованием.

На главный вопрос, «кем были большевики» (гениальными политиками, кровожадными монстрами, утопистами, философами у власти, циниками, освободителями), ответ Слёзкина: они были верующими. Точнее, как он сотни раз повторяет, большевики были милленаристской сектой.

Термин из американской академической культуры, «милленаризм» означает движение, основанное на вере в скорейшее преображение мира и наступление рая на земле. Милленаристы — сплоченная группа, ожидающая, что греховный мир вот-вот погибнет и вместо него возникнет новый, прекрасный и вечный. Они ждут и готовят исполнение пророчества, отказываются от мирской жизни и посвящают себя грядущему. Милленаристы, получающие власть, разрушают социальные устои, льют свою и чужую кровь, готовят Царствие Божие. Когда пророчества не исполняются, они либо исчезают, либо превращаются в политические корпорации, в «церкви».

Слёзкин сравнивает большевиков с христианами, мормонами, растафарианцами и другими апокалиптическими группами. Главные этапы большевистской истории он читает как вехи истории религиозной: исполнение первого пророчества, обращение неверных, кризис в столкновении с остатками старого мира, искупительные жертвы. Эта идея скрепляет сюжетные нити и отдельные наблюдения. Представляет глобальное объяснение всем событиям, драмам и поступкам.

Как всякая тотальная концепция, она очень хорошо работает. И, разумеется, к ней возникает много вопросов. На протяжении всей книги Слёзкин как бы разоблачает большевиков, выводит их на чистую воду, обнаруживая у них структуры религиозного сознания, а также многочисленные цитаты из христианских текстов.

Проблема этого разоблачения в том, что большевики не скрывали своей генеалогии. Русский марксизм был частью европейской мысли, рожденной из христианской культуры. Евангельский словарь и сам способ выражать таким образом свою веру — ее органическая часть.

Важнее вопрос о том, как понимать эту веру. В том, что большевики верили, глупо сомневаться. Однако «верящие» и «верующие» — не совсем одно и то же. У веры есть референт, объект. Это может быть бог, а могут быть социально-экономические законы, силы истории. Помимо того, у веры есть внутренняя психологическая динамика: то, как она работает в человеке, как меняет его и трансформируется в столкновении с его личностью.

Для Слёзкина не слишком важно ни то ни другое. Ни то, во что именно верили большевики и какое эта вера имела отношение к той социальной реальности, в которой они жили, ни то, как именно они верили и что происходило с этой верой на протяжении их жизней. Вера для него — не способ отношения человека с миром, а своего рода метка, от мира его отделяющая. Она работает, как пустая сила — демон, вселяющийся в людей и протаскивающий их по готовому маршруту. Маршрут этот напоминает фатум. Он задан самой концепцией милленаризма, накладывается на историческую реальность и подчиняет ее себе.

В этой слепой тотальности логика книги Слёзкина сама оказывается парадоксально религиозной. Ее сюжет — разворачивание метафизического закона милленаризма, драмы с заранее известными этапами, жертвами, трагедиями.

«Дом правительства» сам напоминает своего рода священное писание. Можно сказать, что это писание — «кощунственное». В том смысле, что цель его — вывернуть сакральную логику наизнанку, показать ее оборотную сторону. Разоблачая детерминизм «религий» и включая в их число марксизм и большевизм, Слёзкин конструирует собственную антирелигию, столь же детерминистскую и тотальную. Ее закон состоит в неизбежном крушении милленаризма и торжестве «истины жизни» над «верой». Из-за этого кажется, что, несмотря на все его повествовательное мастерство, герои Слёзкина как бы слегка опустошены. Они интересны автору не сами по себе и не как представители своей эпохи, а как фигуры исполнения этого закона.

На протяжении всей книги он сталкивает два мировоззрения. Первое — телеологическое и бесчеловечное, воплощенное в милленаризме. Второе — человечное, обращенное не к будущему, а к прошлому, гнездящееся в семье и обретающее свой образ в исторической науке и литературе. «Дом правительства» — эпопея борьбы и торжества второго начала над первым, жизни над идеей. Так же как любимые книги его героев — «Война и мир» и «Фауст».

В сердце слёзкинской книги скрыт мефистофелевский провал: средствами литературы и науки он хочет разрушить религию, чтобы утвердить на ее месте простую жизнь. Вместо нее, как и у слёзкинских большевиков, рождается еще одна религия, а «истина жизни» становится идолом, материалом нового пророчества.

Юрий Слёзкин «Дом правительства. Сага о русской революции». Издательство Corpus