Вездесущий Блюмкин

История журнала — это и его авторы. Ничего не говорящее читателю имя «Я. Сущевский», которым был подписан материал в возрожденном после революции «Огоньке» (№ 2, 1923 год), на самом деле псевдоним Якова Блюмкина, имя которого с трепетом произносили в столице — у широкой публики оно вызывало восторги и омерзение одновременно. Написанная Блюмкиным специально для «Огонька» статья называлась «День Троцкого». По жанру — явный панегирик вождю революции, без участия которого к тому же не было бы и возрожденного журнала (известно, что именно Троцкий поддержал возобновление «Огонька», отодвинув другие проекты). То, что Блюмкин был автором текста, неудивительно: он работал тогда в секретариате Троцкого, был близок «к телу», владел пером. Потом он выступал в «Огоньке» уже под своим именем. Хотя истории больше известен как террорист, убийца немецкого посла Мирбаха и видный чекист, за плечами которого и кровавые карательные акции, и авантюрные похождения агента-нелегала. Блюмкин представлял особый тип людей, рожденных революционным взрывом 1917 года,— ни мораль, ни право, ни даже, кажется, законы физического существования на них не распространялись. О нем — публикация в нашей юбилейной рубрике.

Владимир Бейдер, Иерусалим

Он был воплощением тогдашней романтики: советский террорист № 1, Джеймс Бонд и Лоуренс Аравийский в одном лице, подпольщик и красный партизан, комбриг Гражданской, неуловимый шпион, жестокий чекист, полиглот, друг поэтов, звезда московской богемы, наркоман и атлет, кутила и деляга, разгильдяй и бюрократ. В многочисленных рассказах о нем трудно отличить правду от вымысла, тем более что он и сам постарался все смешать вместе.

Начало его боевой деятельности связывают с участием в еврейской самообороне Одессы в 1917 году. Якобы вместе с королем одесских налетчиков Мишкой Япончиком он организовал Еврейскую дружину для предотвращения погромов. Но это скорее дань стереотипам. Раз еврей и боевик — значит, еврейская самооборона. Раз в Одессе — значит, как без Япончика? Факты противоречат штампам. Еврейскую боевую дружину в Одессе составляли в основном бывшие солдаты и офицеры — фронтовики с боевым опытом, в том числе георгиевские кавалеры. Вряд ли они нуждались в 17-летнем электромонтере Блюмкине, да еще и на главных ролях. Не ровня он был и Япончику — королю одесских налетчиков.

Тем не менее военная карьера Блюмкина начиналась именно тогда. Однако не по еврейской линии, а по партийной. И развивалась она бурно.

В хаосе распадающейся империи на ее южную жемчужину, Одессу, зарились все. В районе Фонтанов располагались три гайдамацких куреня. Их обитатели не спускали завидущих глаз со старорежимных блатарей Молдаванки. 2 декабря 1917 года гайдамаки пошли на приступ, резонно рассудив, что чья власть, того и добыча. Против них объединились все не ладившие друг с другом вооруженные группировки — от красногвардейцев до «бригады» Мишки Япончика. Революционные матросы с кораблей высыпали на берег. Большинство принадлежали к анархистам и левым эсерам. Именно в рядах этой партии начинал свою политическую карьеру юный агитатор Блюмкин — его партия и послала идейно окормлять матросов.

После нескольких перестрелок на улицах гайдамаки быстро поняли разницу между налетом и войной и, раздосадованные, разбежались по куреням. А матросы обратно на корабли не ушли и вместе с примкнувшими к ним береговыми забияками сорганизовались в «Железный отряд». И выбрали Блюмкина… своим командиром.

Военная карьера

«Железный отряд» вошел через два месяца в состав Особой Одесской армии, которую возглавил тоже левый эсер — Петр Лазарев. Конницей командовал Григорий Котовский, а другим отрядом — Анатолий Железняков, тот самый «матрос-партизан Железняк», что «шел на Одессу, а вышел к Херсону», а историю русской демократии украсил своей фразой «Караул устал» при разгоне Учредительного собрания.

Семнадцатилетний Блюмкин, который еще год назад закатывал банки на консервном заводе и чинил проводку в городском театре, находился с ними на одном командном уровне. А вскоре и вообще стал сначала комиссаром армии, затем командиром разведки и в конце концов — и.о. начальника штаба.

Это произойдет уже в Крыму, куда Особую Одесскую, переименованную в 3-ю Революционную армию РКК, перебросят после того, как она без боя сдаст Одессу под натиском австро-венгерских войск. Немцы вышибли ее и из Крыма, 3-я Революционная отступала, где с боями, а где и так, в противоположную от Одессы и моря сторону — на Донбасс. Там к ее военным неудачам прибавились криминальные — экспроприация 4 млн рублей в Госбанке с их последующим исчезновением. Армию решили переформировать. Блюмкин остался не у дел. В мае он уже тусовался в Москве.

Партийное назначение

Ему тогда едва исполнилось 18. На командных постах он не проявил никаких талантов, не одержал никаких побед. Армия, где он пребывал на первых ролях, только драпала и бесчинствовала. Но каков послужной список: с момента дебюта в качестве партийного агитатора всего за четыре месяца карьерный взлет до командира отряда и и.о. начальника штаба армии!

Когда Блюмкин явился в ЦК партии левых социалистов-революционеров доложить, что готов выполнить новое задание («Поступил в распоряжение ЦК»,— напишет он в автобиографии), а на самом деле попросить новое назначение, перед вождями левых эсеров предстал их герой, их мечта. В нем воплощалась революция, ее юная энергия и страсть, светлое будущее. «Революция выбирает молодых любовников»,— скажет позже о нем же, о Блюмкине, Лев Троцкий, а он-то разбирался в революции.

Конечно, в партии новое назначение для Блюмкина нашлось. ЦК направил его своим представителем в ВЧК — проводить партийную линию, значительно отличающуюся от большевистской.

Блюмкин для солидности отрастил бороду, чтобы казаться старше, оделся в кожаную тужурку и в начале июня организовал и возглавил в ВЧК отделение по борьбе с международным шпионажем — по сути, стоял у истоков создания первой советской контрразведки.

Здесь основным объектом внимания было германское посольство. Блюмкин сосредоточился на нем со всей своей нерастраченной страстью. Даже монтера Московской электрической компании, пришедшего к нему в кабинет чинить проводку, завербовал и под видом монтера пришел вместе с новым агентом в посольство, чтобы вычертить план помещений («жучков» тогда у ЧК еще не было).

Обнаружив среди постояльцев гостиницы «Элит», где и сам жил, однофамильца германского посла, Блюмкин посадил его под выдуманным предлогом и под угрозой расстрела сделал несчастного сексотом и объявил того… племянником графа Мирбаха. План был такой: известить «дядю» о злоключениях «племянника» в застенках ЧК, внедрить спасенного в посольство и получать от него секретные сведения из логова врага. Идеально!

Правда, эту хитроумную операцию, от которой дилетантской липой несло за версту, в партии не оценили, эсеры вместо того чтобы шпионить за послом Мирбахом, решили его показательно казнить. Блюмкин сам предложил себя в исполнители теракта, и ЦК ПЛСР поручил почетную миссию ему.

Партийное поручение Блюмкин исполнил 6 июля 1918 года и вместе с эсеровским ЦК твердо верил, что эта «акция» спасет революцию, главное — вывести Россию из Брестского мира. Все, однако, пошло иначе: мятеж был подавлен, сам Блюмкин объявлен в розыск…

Семь жизней Живого

У человека 18 лет от роду крайне нестандартная репутация: он считается великим террористом и видным борцом с германским империализмом, его бережет партия, ему сочувствуют, его поддерживают. И вместо трибунала Блюмкин оказывается на Украине: готовит покушение на гетмана Скоропадского, создает ревкомы на Подолии, формирует революционные отряды, поднимает крестьянские восстания на Житомирщине, Полтавщине и Киевщине.

В марте 1919-го под Кременчугом попадает в плен к петлюровцам. Его жестоко пытают, выбивают все передние зубы, бесчувственного и голого бросают на рельсы, чтобы недоломанное домолол ближайший поезд. Он очнулся до его прихода, дополз до железнодорожной будки, сердобольный стрелочник погрузил полутруп в дрезину и отвез помирать в богадельню. Но он выжил. Кличка у него потом была — Живой.

Когда Киев заняли большевики, явился в особняк Бродского на Садовой, занятый ГубЧК, и попросил провести его к председателю.

— Я Блюмкин,— объяснил часовому с максимальной четкостью, на которую был способен его беззубый рот.— Разыскиваюсь по делу об убийстве германского посла Мирбаха.

Написал показания на несколько страниц. Никакого сожаления и раскаяния, наоборот, претензии: за что Ленин назвал его негодяем — за поганого немецкого милитариста?

Бывшие коллеги по ЧК оформили это как явку с повинной и отправили в Москву. Актуальность совершенного почти год назад преступления уже ушла. Блюмкин получает амнистию и командировку в Киев с задачей организовать покушения на Колчака и Деникина — через Украину, считалось, проникнуть к ним в тыл было легче. Рассчитывал создать диверсионные группы из своих товарищей по партии — кто ж больше подходит для террора?

Но как раз в это время начались аресты левых эсеров. В партии увязали это с повинной явкой Блюмкина в ЧК — сдал гад! Так, сразу после амнистии от Советов он получил новый смертный приговор — от своих как предатель. Свои не шутят: любимая женщина стреляет в него на свидании, но дрогнула рука (семь пуль — и все мимо); в кафе на Крещатике двое боевиков палят по нему в упор — он только ранен; бросают бомбу в его больничную палату — он успевает выпрыгнуть в окно до взрыва.

Судьба раз за разом подводит его на край, предостерегая, но кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

Стойло Пегаса

Спасается в Москве. Вновь окунается в богемную жизнь. Еще во время своего первого появления в столице, в 1918-м, он подружился с Есениным и Мариенгофом, стал своим среди имажинистов, его имя — под их учредительным манифестом. Служителей муз его принадлежность к зловещей конторе манила и интриговала. Им импонировало знакомство с представителем советской инквизиции, они им хвастались.

— Хотите посмотреть, как расстреливают? — говорил Есенин девушкам, подбивая клинья.— Я могу мигом устроить через Блюмкина.

Блюмкин любил хвататься за пистолет. Однажды в кафе имажинистов «Стойло Пегаса» на Тверской он заметил, как вошедший с дождливой улицы парень обтер грязь с ботинок портьерой. Тут же выхватил револьвер и наставил его на наглеца. Это был молодой артист Игорь Ильинский. Есенин едва того спас. «Революция не потерпит хамов,— настаивал Блюмкин.— Их надо убивать!»

«Огонек» публикует главу из книги воспоминаний о Якове Блюмкине

В своем втором пришествии в богемную Москву он был уже знаменитостью. Маяковский ласково называет его Блюмочкой. Встречу с ним в кафе «Домино» Пастернак отмечает в дневнике. Гумилев, находившийся тогда в зените славы, во время приезда в Москву с раздражением замечает надоедливого молодого человека, который постоянно вертится рядом и бормочет его стихи. Но стоит тому представиться, отношение меняется на восторженное.

Как их всех влекла причастность к убийству! Через год такие же непоколебимые рыцари революции расстреляют самого Гумилева.

Персидский поход

А Блюмкин опять идет в армию. В Реввоенсовете Южного фронта Сталин дает ему назначение. Заведовал контрразведкой в ВЧК? Пойдет начальником Особого отдела 13-й армии! Террорист? Пусть занимается терактами в тылу у белых! Что контрразведчиком он был всего месяц, а теракт совершил всего один — неважно. И вскоре Блюмкин становится и.о. командира бригады.

Но появилась и альтернатива: «первый красный адмирал», бывший мичман Балтфлота Федор Раскольников, собирает свою Волжско-Каспийскую флотилию в поход на Персию. И Блюмкин не устоял — запросился в поход.

Каспийский вектор в походных планах возник неспроста: разочарованный неудачами революций в Германии и Венгрии, неистовый Троцкий задумал запалить огонь мировой революции с Востока. Виделось это так: с помощью экспедиционного корпуса Красной армии разворошить тлеющие очаги местных повстанческих движений, обратить в коммунистическую веру туземных вождей, привести их к власти и двигаться дальше, оставляя за собой шлейф новообразованных советских республик, вплоть до Индии. Империалистам придется бросать войска для спасения своих колониальных владений — тут и настанет черед революций в Лондоне и Париже, для подавления которых просто не будет сил. Первой на этом маршруте стояла Персия. Туда и послали с особой миссией и широкими полномочиями Якова Блюмкина.

Теперь его зовут Якуб-заде. За четыре месяца он успевает сместить одного мятежного хана, привести к власти другого, поднять восстание в северных провинциях, провозгласить Гилянскую советскую республику, создать компартию Ирана и стать секретарем ее ЦК, основать газету, которую сам и редактирует, сформировать курдский военный отряд и командовать им, получить в боях шесть ранений. Он был военным комиссаром Главного штаба Персидской Красной армии (пока она еще была).

До Тегерана оставался один перевал, 42 версты, если по прямой. Но против новой власти начались восстания в тылу. Шах перешел в наступление. А Красная армия стягивала силы для разгрома Врангеля и прислать подкрепление не могла. Больной тифом Блюмкин командовал обороной Энзели — порта на Каспии, с которого и начинался победный (в дебюте) персидский поход. Город удалось отстоять. Однако из Персии в конце концов пришлось убраться.

От прачечной до Шамбалы и иудаики

Зато Блюмкин приобрел новую репутацию — знатока Востока, и по возвращении в Москву осенью 1920 года его направили для пополнения знаний в только что созданное Восточное отделение Академии РККА (там готовили кадры для посольств, резидентур и Коминтерна — у всех у них задачи были сходными). В учебный процесс органично вписывались специфические командировки — для участия в карательных операциях по подавлению крестьянских восстаний (сначала в Поволжье, потом в Сибири). А в 1922-м учебу вообще пришлось оставить: Блюмкина пригласил на работу в свой военный секретариат сам Троцкий. По тем временам — как попасть в привратники к Богу.

Троцкий, правда, использовал Блюмкина в своем аппарате в основном по гуманитарной линии — как литературного секретаря и пиарщика.

Тот готовит издание трудов вождя, пишет фельетоны в «Правду», становится одним из первых авторов возрожденного в апреле 1923 года Михаилом Кольцовым «Огонька» и стремительно превращается из отмороженного террориста в одержимого советского бюрократа. Впрочем, опять ненадолго: уже осенью новый шеф командирует его к старому, и Блюмкин возвращается в ведомство Дзержинского по «профильной» специализации — во внешнюю разведку (иностранный отдел ОГПУ, созданный тремя годами раньше и возглавляемый в ту пору Михаилом Трилиссером, тоже одесситом).

Оперативная задача знакомая: после провала очередной революции в Германии вновь актуальной становится идея запалить Запад с Востока, а Блюмкину поручено создать резидентуру в Палестине — едва ли не первую сеть советской разведки за границей. С документами Моисея Гурсинкеля он объявляется в конце 1923 года в Яффо — портовом городе рядом с недавно основанным поселком Тель-Авив (это главные морские ворота в Палестину) и открывает там… прачечную. Удобнее крышу для связи с информаторами придумать трудно, да и коммерчески затея оказалась выгодной: предприятие процветало.

Насколько эффективной в итоге оказалась палестинская резидентура — вопрос риторический. Этого никто не знает, зато известно, что уже весной 1924 года Лубянка отзывает хозяина прачечной из Яффо в Москву, где он уже в новенькой форме с нашивками комкора на рукаве получает очередное назначение — отправляется командовать войсками ОГПУ в Закавказье.

Первая миссия в этом качестве привычная — карательная. Блюмкин (вместе с 25-летним зампредом грузинского ГПУ Лаврентием Берией) активно участвует в кровавом подавлении меньшевистского восстания в Грузии. Но вскоре из палача вновь превращается в разведчика — полпред ОГПУ в Закавказье Соломон Могилевский (возглавлявший ИНО до Трилиссера) налаживает разведывательную работу на турецком и персидском направлениях и просит санкции у Дзержинского использовать Блюмкина как редкого профессионала — спеца по Персии с опытом нелегала на Востоке.

Правда, реального опыта и квалификации у «редкого профессионала» было по минимуму, но кто ж в ту пору обращал внимание на такие мелкие детали — любой ценный ресурс чекистами использовался по максимуму. И вот уже, сменив форму комкора на драный халат и дорожную суму, Блюмкин слоняется под видом дервиша по Персии, Афганистану и вроде бы даже добирается до Индии и Непала. А еще осваивает приемы восточных единоборств, привыкает к наркотикам, много пьет, пользуется успехом у женщин, инициирует создание лаборатории ГПУ по изучению техники передачи мыслей на расстоянии…

В конце 1926-го Блюмкин оказывается уже в Монголии, где курирует местную спецслужбу — Управление внутренней охраны. Но и тут место назначения — лишь база для проникновения в соседние страны. Не успев толком обжиться в Улан-Баторе, он отправляется в Китай, преодолевает полный опасностей почти 1000-километровый путь по пустыне Гоби, становится советником мятежного генерала Фэн Юйсяна, нового друга СССР, участвует в боях, создает резидентуры в китайских провинциях и Тибете, тогда еще отдельной стране. Пользуясь случаем (раз уж занесло в такие края), ищет заветную Шамбалу и «центр силы мира», а через четыре месяца, вернувшись в Улан-Батор, затевает экспедицию по поиску сокровищ барона Унгерна.

Оседлое существование Блюмкину претит, он достает своей гиперактивностью всех, а особенно советскую колонию в монгольской столице. Москву засыпают докладными о его художествах, тем более что поводы он дает постоянно: то бестактно распекает какого-то местного советского начальника в присутствии подчиненных и жены, то пообещает кого-то расстрелять, то, напившись на новогодней вечеринке, клянется в любви и верности бюсту Ленина, а потом на него же и наблюет…

В ноябре 1927-го Блюмкина возвращают в Москву, где его ждет новое назначение: с учетом палестинского «опыта» ему поручено создать и возглавить чекистскую сеть теперь уже на всем Ближнем Востоке. Непоседливый комкор начинает с яркого креатива: предлагает использовать для легализации разведывательных структур возникшую тогда в США и Европе моду на древние еврейские книги и манускрипты. Антиквары и букинисты охотились за артефактами иудаики по всему миру, но наибольшее количество раритетов находилось в СССР — Блюмкин решил освоить эту золотую жилу.

«Видимая торговля и скупка еврейских книг,— писал он в докладной записке Трилиссеру,— являются со всех точек зрения весьма удобным прикрытием для нашей работы на Ближнем Востоке. Она дает и связи, и возможность объяснить органичность своего пребывания в любом пункте Востока, а равно и передвижение по нему». Докладная была поддержана руководством: так в октябре 1928 года на рынок торговли еврейскими древностями вышел невесть откуда появившийся новый крупный игрок — персидский купец Якуб Султанов.

Киты европейского антиквариата, которым он разослал заманчивые предложения из своего константинопольского офиса (обращался к самым авторитетным фирмам, торговавшим иудаикой), сначала приняли его за афериста, потом пытались развести новичка как лоха. Но не тут-то было. И вскоре к нему выстроилась очередь из претендентов на имеющееся у него богатство — от клиентов, связей и заказов отбоя не было. Даже при том что первую же фирму (одну из ведущих в Европе), заключившую с ним контракт, Якуб Султанов изящно развел: остался с товаром, а выручку за него снял по неустойке. Внешне все выглядело безупречно: партнеры сами сорвали условия контракта, поскольку не прислали своего эксперта в Москву, а причиной всему форс-мажор — не удалось получить въездную визу в СССР. Такая вот незадача…

Черная метка

О том, каких успехов мог бы добиться на новом поприще Блюмкин, остается только гадать: сеть росла, представители «фирмы» колесили по странам и континентам, создавали филиалы, вездесущий Якуб Султанов возникал то там, то здесь. А потом пришел 1929 год, и из СССР выдворили одного из главных ее основателей — Льва Троцкого.

Известие повергло Блюмкина в шок, и в апреле 1929-го он сорвался: оказавшись по делам службы в Константинополе, куда двумя месяцами раньше с парохода «Ильич» сгрузили изгнанного «демона революции», Блюмкин не удержался от контакта. Впоследствии на допросах он заверял, что совершенно случайно столкнулся с сыном Троцкого, Львом Седовым, на улице. Потом, спустя несколько дней, встретился и с самим Троцким. Тот стал делиться планами — как всегда у него, революционными. Блюмкин понял, что влип, и еще больше в этом убедился, когда через два с лишним месяца Седов попросил передать кому-то из членов семьи в Москве две книги, где между строк симпатическими чернилами были написаны письма отца…

С опасным грузом Блюмкин прибыл в СССР, и поначалу ничто не предвещало беды: на Лубянке главу ближневосточной сети встречают как героя, отчет у него принимает сам Менжинский — председатель ОГПУ, Блюмкин выступает с докладом перед коллегами о положении на Ближнем Востоке, начальство одобряет планы расширения разведывательной сети, идет активный подбор кадров. А еще у Блюмкина новая любовь: коллега (сотрудница ИНО), красавица, фактически иностранка (всего год в СССР) — Елизавета Горская.

Эту фамилию ей дали уже на Лубянке. А родилась она Лизой (скорее всего Элишевой) Розенцвейг в селе Ржавенцы на Буковине, неподалеку от Хотина. Тогда это была Австро-Венгрия. За плечами три европейских университета, в активе — семь языков и нелегальная работа на советскую разведку во Франции. Оттуда — в Москву, в аппарат ИНО, где ее и заметил Блюмкин, а она не заметить его не могла — герой, террорист, легенда разведки, неуловимый шпион, горящий глаз… У Лизы забилось сердце, когда, вернувшись из отпуска, она увидела на перроне Блюмкина с огромным букетом цветов. Он встречал ее! Так начинался их роман. Дата зафиксирована в протоколах — 5 октября 1929 года.

Бесстрашный Блюмкин умел справляться с опасностями, выходить из самых угрожающих ситуаций, рисковать и блефовать. Если бы еще так же он умел держать язык за зубами! Увы, о его контактах с Троцким Лиза узнала одной из первых. Она уговаривала Блюмкина «раскрыться перед партией» — пойти к Трилиссеру и доложить обо всем. Потом пошла к Трилиссеру сама. Он выяснил подробности. Вник в детали личного свойства. Велел передать Блюмкину, чтобы тот явился добровольно.

Но он — исчез. Лизе позвонил через несколько дней, назначил встречу. Та заехала к Трилиссеру — получила инструкции. Свидание было бурным: Блюмкин сообщил, что решил не идти ни в ГПУ, ни в ЦК, а на время исчезнуть — отсидеться на Кавказе, где у него друзья и деньги, а там, глядишь, можно будет вернуться. Он попросил ее заехать к нему на квартиру, взять вещи. Она отказалась: опасно (на самом деле таковы были инструкции: не дать ему ничего забрать — улики).

— Ладно,— согласился Блюмкин,— поеду налегке. Проводишь?

— Конечно!

Она знала, что на улице их встретят оперативники ГПУ и арестуют. Но те опоздали. Пришлось сесть с ним в такси, хотя ей было велено этого не делать. Она надеялась, что теперь их схватят на вокзале. Но и на вокзале все было чисто. Кроме одного: поезд на Ростов, которым Блюмкин собирался ехать на юг, отменили.

— Это катастрофа,— произнес он побелевшими губами.— Был последний шанс. Теперь меня точно шлепнут.

Она уговорила его поехать к ней, провести последнюю ночь вместе, все равно следующий поезд завтра. Их взяли по дороге — на Мясницкой: такси остановили, Блюмкину предложили перейти в другую машину. Он вышел молча. Потом обернулся к ней, сказал с улыбкой:

— Ну, прощай, Лиза. Я ведь знаю, что это ты меня предала…

Мнения в коллегии ОГПУ при рассмотрении дела Блюмкина разделились. Те, кто имел отношение к разведке, предлагали ограничиться в отношении отступника тюремным сроком, каратели — Ягода, начальник секретной части Агранов, начальник оперативного отдела (и двоюродный брат Лизы) Карл Паукер — настаивали на расстреле. В итоге решили — большинством — расстрелять. Сталин утвердил это решение на политбюро.

Когда приговор объявили Блюмкину, он якобы спросил: «А о том, что меня расстреляют, завтра будет в "Известиях" или "Правде"»? Есть и другая легенда: в подвале Лубянки перед расстрельным взводом, вроде бы крикнул: «Стреляйте, ребята, в мировую революцию! Да здравствует Троцкий! Да здравствует мировая революция!» И запел «Интернационал».

P.S.

Так ли было на самом деле или как-то иначе, не узнать. Известно только, что Лиза, после того как, по указанию Политбюро, было проверено ее поведение в деле Блюмкина, осталась в ИНО и вскоре стала «женой по легенде», а затем и настоящей женой и партнером видного нелегала Василия Зарубина, во время войны резидента советской разведки в США. А знаменитой стала не только как жена резидента: она сыграла ключевую роль в краже секретов атомной бомбы, завербовала около 20 участников проекта «Манхэттен» (среди завербованных ею была и последняя любовь Эйнштейна, Маргарита Коненкова, жена выдающегося русского скульптора).

Когда в уже перестроечной Москве Елизавету Зарубину сбила машина, ей было 86 лет. О Блюмкине все эти годы она не вспоминала. Но ее имя впервые всплыло в прессе в связи именно с ним, Яковом Блюмкиным...