«Мы хотели остаться в поле искусства и не перейти в поле провокации»

Музыканты Shortparis не дают автографы, не фотографируются с поклонниками и дозируют общение с прессой. Одно из своих немногочисленных интервью участники самой обсуждаемой российской группы — Николай Комягин, Александр Ионин и Данила Холодков — дали Борису Барабанову в Брайтоне после выступления, которое стало частью программы Года музыки Великобритании и России 2019.

— Свое выступление в клубе на пристани вы закончили словами на французском языке «Ma Russie» и на русском — «Моя больная Россия». Сейчас за пределами России больше всего востребована та культура, в которой присутствует этот мотив постсоветской боли, будь то фильмы Андрея Звягинцева, Pussy Riot, акции Петра Павленского, даже одежда Рубчинского и Гвасалии. Россию сейчас нужно либо жалеть, либо бояться. Вы видите Shortparis частью этого тренда?

Николай Комягин: Если бы во время концерта за нашими спинами загоралось слово «боль» на английском языке и я кричал бы на английском языке о раненой России, а сверху медленно опускался бы портрет Путина с топором в руках, тогда мы были бы в рамках той парадигмы, которую вы описали. Но я говорил по-русски, так что посыл был принят только русскими журналистами и несколькими русскоязычными зрителями из публики. Когда подобным образом я заканчивал концерт в Ноттингеме, ко мне подошел восхищенный молодой человек латиноамериканской внешности и спросил: «Что, что вы кричали в конце?» Я объяснил, и у него прямо лицо перекосилось. Для него это стало профанацией. Некий абстрактный посыл для него был более приемлем. А тут он мгновенно идентифицировал нас как националистов. Если говорить о концерте Shortparis в целом, то он не создается как специальный экспортный продукт. В любом искусстве есть много боли, даже в комедии Аристофана «Птицы». К тому же вы видели концерт, в котором далеко не все было идеально с точки зрения звука и света. Мы не слышали себя в мониторах, басист Саша Ионин бился головой о вывеску «RUSH», я воевал с охранниками и световиками. Это не было похоже на налаженную машину музыкальной индустрии, так что в каком-то смысле да, это был больной концерт. Мы выходили на сцену не то чтобы с чувством национального унижения, но с желанием показать фак. А ночью был второй концерт, и там мы получали удовольствие от света и звука.

— В нынешнем европейском турне вы проехали через Германию, Нидерланды, Чехию, Польшу, сейчас выступаете в Британии, впереди еще Финляндия. Интересно, насколько подготовленной приходит публика, и, в частности, можете ли вы как-то охарактеризовать отношение публики к клипу «Страшно», описывающему захват школы и полному символов, связанных с терроризмом и радикальным исламом. Эти темы для Европы тоже боль.

Николай Комягин: Перед концертом в Берлине у нас брала интервью очаровательная журналистка-негритянка. Она попросила: «Расскажите какую-нибудь веселую историю, связанную со съемками клипа "Страшно"». Мне кажется, это прекрасный ответ на ваш вопрос. Проезжая по Берлину, надписи арабской вязью ты видишь чаще, чем на английском языке. Это просто вывески ресторанов, реклама косметических салонов. А российский глаз воспринимает арабскую вязь, которая есть в нашем клипе, гораздо болезненнее и тревожнее. У нас вариантов нет — это послание смерти. А в Берлине — еще и халяль. Когда мы снимали клип «Страшно», у нас не было задачи обратить на себя внимание резким высказыванием. Мы хотели остаться в поле искусства и не перейти в поле провокации.

— И слова, написанные вязью, в вашем клипе на самом деле вполне мирные — «дружба», «любовь».

Николай Комягин: Вы что, хотите, чтобы музыкальная группа, рок-пацаны, у некоторых из которых нет даже высшего образования, впрямую высказывались на тему радикального ислама в публичном пространстве? Так можно и войну спровоцировать. Да, нам свойственна категоричность и радикальность, но она скорее художественно-эстетического толка. Мы не хотели бы быть ни инструментом в руках власти, ни рупором оппозиции или каких-либо еще сил.

— В чем главная амбиция группы за пределами России?

Николай Комягин: Для нас важно петь на русском языке за рубежом. При этом мы ощущаем себя стадионной группой. Но мы не хотели бы быть такой, знаете, ориентальной финтифлюшечкой. Не хотели бы нести образ загадочных русских с фольклорным посылом. У России есть настоящая современная музыка, достойная внимания. Мы не навязываем себя Европе. Все происходит очень органично, мы едем туда, куда нас действительно приглашают. И в России чаще поем наши песни на французском языке, чем в Европе.

Александр Ионин: Меня немного корежит слово «экспорт», потому что оно предполагает ориентацию на потребителя. А у нас концерт в Берлине отличается от концерта в Москве только размером площадки. Здесь нет никакой клиентоориентированности. Мы нередко встречаемся со скепсисом в отношении русского языка и русских групп в среде промоутеров, людей индустрии. Утереть нос всем скептикам, сделать конкурентоспособную рок-группу с русскими текстами — вот это был бы прорыв.

— Песни группы Shortparis не назовешь дружелюбными по отношению к массовому слушателю. Человек, чье восприятие сформировано современной поп-музыкой, вряд ли примет песню «Стыд». Вы сознательно избегаете слишком доступных песенных форм?

Николай Комягин: «Стыд» — это деконструкция поп-структуры как таковой. Но вообще группа Shortparis — это модернисты. Да, мы отстали на полвека, но мы чистые модернисты. Постмодерн не имеет к нам отношения.

Данила Холодков: Я хотел бы, чтобы Shortparis написали такую песню, которую я слушал бы каждое утро, едва проснувшись, и она настраивала бы меня на определенный лад. Пока что такой песни у нас нет.

Николай Комягин: Shortparis — это увлекательный эксперимент. Как далеко может зайти проект с такой музыкой и такой идеологией? Мы не бог весть кто и не бог весть какие залы собираем. Но даже то, к чему мы уже пришли в России и в Европе,— это ответ всем, кто говорил: «Ребята, у вас не получится. Пишите музыку проще, слова понятнее, снимайте другие клипы, не будьте такими пидарасами на сцене. Что вообще за гейская хрень? В России это не прокатит».

— Есть мнение среди музыкантов, что на самом деле сложнее всего написать простую песню, а сложную — просто. Это так?

Данила Холодков: Сложно написать искреннюю песню. А простую песню написать может каждый из нас в группе. Написать, продать кому-нибудь, и она станет хитом.