Новые книги

Сергей Стратановский «Изборник»

Сергей Стратановский — главный долгожитель своего литературного поколения, один из немногих активно работающих авторов ленинградского андерграунда 1970-х. В этой книге — его избранные стихи за 50 лет: от сумрачной бессобытийности застойного подполья до безжалостных текстов последних лет, по большей части посвященных войне на Украине.

Стратановский советского времени был поэтом-мыслителем, увлеченным Федоровым и Кьеркегором, большими, подчеркнуто старомодными темами: личность и история, божественная власть и человеческая дерзость, вера и знание. Он был классическим ритором. Романтические средства — ирония, сомнение, стилизация — превращались для него в такие же высокие риторические приемы, элементы выверенной конструкции. Для этой позиции требовалась отрешенность от дня сегодняшнего. Современная реальность присутствовала в стихах Стратановского, но скорее как материал для иллюстрации. Попадая в философический кубок, слова советского мира — заводы и прорабы, стеклотара и компьютеры — работали как приправа, слегка меняющая цвет, но не смысл.

В 1990-х случился неожиданный поворот. Стратановский стал писать, черпая сюжеты из последних выпусков новостей, стихи быстрого реагирования, какие редко позволяют себе большие поэты. Чечня, финансовые пирамиды, бандиты, политики, звезды, гнусный и жалкий богооставленный мир насилия и лицемерия. В следующем десятилетии параллельно с этими «газетными» текстами Стратановский начал писать и другую, будто бы противоположного рода поэзию: переложения библейских историй, эпизодов из эпоса «народов СССР» (якутского, бурятского, нивхского). Две этих линии только по видимости противостоят друг другу. Древность вызывается из глубины, герои писания пристрастно допрашиваются, заново оцениваются современным человеком с его новыми моральными принципами. Копошение современности, напротив, норовит утонуть в веках, измеряется эпическим временем. Эти временные полюса стягиваются друг к другу. Прошедшее и настоящее вместе взвешиваются на весах проклятия и оправдания.

Поэзия Стратановского сформировалась в атмосфере духовных поисков ленинградского подполья. Она связана с вопросом о возможности новой, не официозной христианской культуры. Однако сама религиозность Стратановского сильно отличается от поэтической веры его друзей — Елены Шварц, Олега Охапкина. Здесь нет личного спасения, интимной связности с Богом, как нет ничего личного. Его Россия пребывает в некоем ветхозаветном времени. Бог карает, выводит из плена, чтобы бросить в следующие испытания. Он неявлен, достоверны только боль и насилие, происходящие с его ведома. Такой Бог — почти что циник. И циником становится любой верующий в него. Главная фигура поэзии Стратановского — пророк. Но это не пушкинский, романтический пророк, вдохновенный проводник неземного слова. Это пророк-стоик, причастный божественному насилию и готовый поведать о нем.

«Дело богинь зарубежных — / выставлять непристойные прелести / Мраморным мясом кичась, / и в ночной, непредвиденный час / К нам приходить в общежитие, / забираться в постели, / под простыни, / Пальцами мрамора наглого / щекотать неокрепшие члены / Потных мальчишеских тел // Мы отомстим этим бабам, / богиням, раздетым бесстыже / Правившим в Риме, в Париже / сотворившим науки для греков / Будет великий реванш: / Сбросим на чистую землю / кирпичами побьем истуканш»

Издательство Ивана Лимбаха

Вырождение «Риккардо Николози»

Любопытная книга итальянско-немецкого филолога Риккардо Николози посвящена прихотливым связям русской литературы и психиатрии, прежде всего — теории вырождения. Здесь приходит на ум декадентство, однако томное наслаждение упадком — на периферии внимания Николози. Его интересуют попытки литературы применять научные методы и невольное превращение науки в литературу.

Концепция вырождения, торжествовавшая в европейской медицине второй половины XIX века, состоит в следующем: элементы физической, психической и нравственной деградации (от грубого телосложения до склонности к половым извращениям) передаются по наследству, развиваются из поколения в поколение и неизменно ведут к угасанию рода. Происходит это из-за невозможности слабых индивидов справиться с потрясениями социально-экономического уклада. Вырождение, превращение цивилизованных людей в дикарей, представляло собой в глазах интеллектуалов начинающейся модерной эпохи, как пишет Николози, темную изнанку прогресса.

Теорию эту было сложно доказывать, поэтому психиатрические тексты о вырождении представляли собой истории болезни — назидательные повествования, нанизывающие разного рода уродства и ужасы. Так вырождение становилось не только научной идеей, но и сюжетной структурой, переходящей из текста в текст. Это нарративное устройство было быстро усвоено литературой художественной. Главным агентом пересадки стал Эмиль Золя. Его двадцатитомная эпопея «Ругон-Маккары. Естественная и социальная история одной семьи в эпоху Второй империи» была почти сразу переведена в России, стала образцом для подражаний и объектом полемики.

Если у Золя вырождались представители низших слоев, в России эстафету деградации переняли дворяне, не находившие себе места после реформ 1860-х годов. Квинтэссенцией русской литературы вырождения стали «Господа Головлевы» Салтыкова-Щедрина. Эта вершина упадка — лишь начало долгих приключений жанра, описываемых Николози. Свойственное последователям Золя биологизированное восприятие социальных процессов оспаривает Достоевский в «Братьях Карамазовых». Первые русские психиатры Павел Ковалевский и Владимир Чиж на свой лад присваивают техники и мотивы Достоевского и прививают к ним новомодную теорию врожденной дегенерации преступников психопатолога Чезаре Ломброзо. Они начинают писать криминально-психиатрические очерки — своего рода медицинский палп-фикшен, крайне популярный в 1880-х годах. Затем теория вырождения сталкивается с учением Дарвина. Применимость к человеческому обществу идеи о выживании сильных особей и естественном вымирании слабых становится одним из главных предметов этической тревоги русской литературы конца века. Виртуозную инсценировку поединка между сторонниками и противниками социального дарвинизма разыгрывает Чехов в «Дуэли».

Столкновение науки и литературы дает неожиданный взгляд на классические тексты. Однако помимо шедевров Николози разбирает многочисленные романы Мамина-Сибиряка, Боборыкина, Дорошевича. Последний и самый эксцентричный из его героев — биолог Константин Мережковский, старший брат классика символизма, бежавший после обвинений в педофилии в Германию и выпустивший там роман «Рай земной, или Сон в летнюю ночь» — диковинную протофашистскую утопию о земле будущего, очищенной от вредных элементов (включая евреев и азиатов) и представляющей собой полупорнографическое царство вечной молодости, управляемое мудрыми специалистами по человеческой селекции.

Издательство НЛО
Перевод Нина Ставрогина

Пьер Беттанкур «Услады короля»

Пьер Беттанкур — художник-сюрреалист, писатель и издатель, друг и соратник Арто, Мишо, Топора и Дюбюффе, а также старший брат Андре Беттанкура, консервативного политика, известного недолгим сотрудничеством с вишистским режимом. Последнее обстоятельство забавно по той причине, что живопись Беттанкура-старшего — идеальная иллюстрация для понятия «дегенеративное искусство». Он — художник одной темы: обнаженные и полуобнаженные люди, идолы и демоны предаются разного рода непотребствам на фоне метафизических пейзажей. В книге «Услады короля» происходит то же самое. Ее герой — правитель неназываемой фантастической страны, абсолютный монарх, не знающий страху и удержу. Текст — серия анекдотов, живописующих его деяния. Здесь есть все, что можно себе представить: зоо-, некро- и копрофилия, инцест, кощунства, чудовищные казни, абсурдные зверства, дикие квазинаучные эксперименты, самообожествление. Источники очевидны: Рабле, де Сад, Лотреамон, Жарри. Однако книга эта — не памятник бурной сюрреалистической юности или раскрепощения конца 1960-х. Наоборот, она вышла в 1988 году. Ее автору слегка за 70, вокруг бушует СПИД, весь этот приапический экстаз выглядит до крайности старомодным. Так и читаются «Услады короля» — как идущий десятилетиями, сбившийся с толку смол-ток, заговаривающееся бормотание старого похабника, никого не шокирующее, немного утомительное, но по-своему даже трогательное.

Издательство Jaromir Hladik press
Перевод Виктор Лапицкий