Обычно про выдающихся ученых прошлого говорят, что они опередили свое время. Остаться в памяти потомков великим ученым, заметно отстав при этом от своего времени, наверное, сложнее. Таким великим ретроградом в биологии был Жорж Кретьен Леопольд Фредерик Дагоберт, барон Кювье.
Пэр и барон
Сегодня Кювье прежде всего известен как автор теории катастроф, в результате которых на протяжении существования Земли неоднократно сменялся ее животный и растительный мир. Студенты-биологи, ученые и люди, интересующиеся наукой, знают его еще как автора принципа корреляции органов животных и одного из отцов-основателей палеонтологии и сравнительной анатомии, а историки — как депутата верхней палаты французского парламента и одного из высших чиновников Франции при Наполеоне, в период Реставрации и при Июльской монархии.
Судя по его биографии, Кювье умел ладить с людьми, от которых зависела его дальнейшая судьба. И в его бытность домашним учителем у нормандского аристократа графа д’Эриси. И при Наполеоне, который назначил Кювье членом Госсовета и сделал кавалером ордена Почетного легиона. И при Людовике XVIII, который не только оставил ему все должности и награды, полученные при «узурпаторе», но и добавил к ним пэрство (членство в верхней палате парламента) и баронский титул. И при Карле X, который подтвердил наследственное пэрство и баронство Кювье. А после Июльской революции 1830 года, при «короле-гражданине» Луи-Филиппе, только смерть Кювье помешала его утверждению на пост министра внутренних дел, а потом, не исключено, и премьер-министра. Во всяком случае, у ставшего вместо Кювье главой МВД историка Адольфа Тьера, который был моложе и имел несравненно меньший опыт в политике, карьера сложилась именно так.
Кризис-менеджер креационизма
Если на карьерной стезе Кювье, судя по его послужному списку, менял свои политические убеждения, как флюгер, а скорее, их вообще не имел, то в науке он твердокаменно придерживался одного принципа — не придумывать новых теорий, если новые факты можно объяснить в рамках уже существующей парадигмы. Такой парадигмой для него была неизменность природы на Земле, и он без устали ниспровергал все благоглупости своих коллег по науке про якобы имевшую место в природе эволюцию.
Фактически он был последним верным рыцарем креационизма, раз за разом отбивавшим атаки на раз и навсегда созданный Творцом окружающий мир со стороны эволюционистов. Сложно при этом было не выглядеть пародией на Дон Кихота биологии XIX века, когда Ламарк уже написал свою «Философию зоологии», а фактов в пользу эволюции накопилось столько, что мессии грядущего царства дарвинизма появлялись в науке того времени едва ли не ежегодно. В такой ситуации аргументы против эволюционизма должны были быть железобетонными. Они у Кювье всегда находились, а сам он меньше всего походил на рыцаря печального образа. К его мнению в научном сообществе было принято прислушиваться.
Жизнь по единому плану
При этом, выражаясь языком историков науки, ментально и методологически Кювье оставался в XVIII веке, где в незыблемом, навечно застывшем мире живой природы Линней разложил все по полочкам. Более подробно о переломе научного мировоззрения на рубеже Нового времени и «долгого XIX века» (1789–1914 годы) написано в книге историка науки Ю. В. Чайковского «Активный связный мир», которую можно почитать в интернете. Если же коротко, то это сейчас эволюция воспринимается как само собой разумеющееся. Но не потому, что Дарвин всех в этом убедил. Даже у тех, кто искренне возмущен и отказывается верить, что он «произошел от обезьяны», сегодня кардинально иное восприятие мира, чем у обычного человека Нового времени, который не с меньшим возмущением отнесся бы к мысли о своем происхождении от допотопного павиана.
Люди того времени совершенно спокойно воспринимали свое родство с любыми животными, включая червей и лягушек, но не как далекие потомки этих животных (такое им просто не могло прийти в голову), а как созданные промыслом Божьим по единому плану (по-научному: архетипу, первичному типу, прототипу) вместе с этими животными.
Человек Нового времени с большим интересом и без намека на внутренний протест рассматривал популярные в те времена рисунки, иллюстрирующие его близкое родство с разными животными. Например, рисунок, где сравнивались скелеты человека и птицы, из книги Пьера Белона 1555 года. Удивительное их сходство тогда было наглядным свидетельством, разумеется, не родства человека с курицей, а единства и мудрости Божьего замысла.
В XVII веке итальянский хирург Аурелио Северино писал: «Прототип, лежащий в основе всех сотворенных животных, настолько очевиден, что каждый анатом замечает это почти помимо своей воли». А когда век спустя Бюффон говорил: «Возьмите скелет человека, наклоните кости таза, укоротите кости бедер, голеней и рук, удлините таковые ступней и ладоней, соедините вместе фаланги, удлините челюсти, сократив лобную кость, и, наконец, удлините также позвоночник… это будет скелет лошади», его слова уже были настолько общим местом, что не вызывали вообще никаких эмоций. Точно так же, как сейчас никаких эмоций у нас не вызывает теория эволюции. Разве что при очередной находке учеными очередного страхолюдного кандидата на роль нашего предка возникает веселое удивление: «Это же надо было от такого красавца произойти!»
Первый компромисс Кювье
В конце XVIII — начале XIX века в науке накопилась масса фактических данных, противоречащих теории единого архетипа. Слишком много организмов, как открытых в заморских краях, так и давно известных, но ранее не изученных анатомами, отклонялось от архетипа. Более того, их отклонения выстраивались в непрерывные ряды, где небольшое вначале отклонение (трансмутация) постепенно усиливалось и в конечном итоге уводило настолько далеко от исходного архетипа, что ничего общего между ними не оставалось. Все это давало пищу для ума трансформистов, как теперь называют первых ученых-эволюционистов. Засомневался в едином и неповторимом акте творения даже главный счетовод креационизма Карл Линней, искренне думавший, что «Deus creavit, Linnaeus disposuit» («Бог сотворил, Линней распределил»).
Кювье удалось удержать «Систему природы» Линнея от обрушения под натиском трансформистов. Правда, ему пришлось пойти на компромисс,отступив на новую линию обороны креационизма. Кювье поправил ту часть «Системы природы» Линнея, которая касалась животных. Он разделил их на четыре типа: позвоночные, мягкотелые (моллюски), членистые (членистоногие и высшие черви) и лучистые (морские звезды, полипы и «животно-растения» с радиальной симметрией тела или вообще без симметрии).
Теперь вместо одного Божественного прототипа их стало четыре. Внутри каждого любой анатом, пользуясь законом корреляции органов Кювье, без особого труда мог свести любые отклонения от нормы (промежуточные и даже крайние трансмутации) к единому архетипу для данного типа животных. Решалась даже такая, казалось, неразрешимая задача: куда деть кости жаберной крышки рыб. Сегодня любой студент-биолог или медик знает, что им соответствуют косточки слухового аппарата человека и других млекопитающих.
В предложенном Кювье виде все известные на то время животные без исключений укладывались в линнеевскую «Систему природы». А это выбивало почву из-под ног трансформистов, в частности Ламарка, который построил свою теорию эволюции на отклонении строения животного от Богом данного ему архетипа в результате упражнения тех или иных органов. Дарвин, кстати, тоже именно так понимал архетип, то есть как данный Всевышним, когда полвека спустя предложил совсем другие причины отклонения от него: изменчивость и естественный отбор.
Один ковчег на все потопы
Вторым компромиссом Кювье при защите им креационизма была его теория катастроф. Все многообразие животных на Земле не вмещалось в Ноев ковчег во время Всемирного потопа. Сейчас это выглядит шуткой, но для человека раннего Нового времени это был серьезный мировоззренческий вопрос.
В 1554 году была издана, а в 1559 году переиздана книга французского математика Жана Бутео «Opera Geometrica», одна из глав которой «De Arca Noe» посвящена расчетам, мог ли Ноев ковчег при разной его форме и вместимости взять на борт всех существующих на Земле тварей «по паре». Результат расчетов Бутео был отрицательным: все туда не поместились бы. Сейчас, кстати, английским переводом этой главы («Johannes Buteo's the Shape and Capacity of Noah's Ark) бойко торгуют в интернете, любой может проверить правильность его расчетов, если не жалко $4 (цена на Amazon, в университетских онлайн-библиотеках в три-пять раз дороже).
Защищая единый Акт Творения, Кювье своей теорией катастроф примирил библейскую версию Всемирного потопа с очевидными противоречиями ему в виде новых видов растений и животных во вновь открытых частях света и ископаемых фаун явно разного геологического возраста. По Кювье, потопов (как и архетипов животных) было несколько. По меньшей мере — по три потопа на каждом из материков, но не таких катастрофических, как библейский. «Это был ряд мелких катастроф и перемен на земном шаре, по всей вероятности, довольно кратковременных»,— писал Кювье.
Аудитор эволюции
Воспользоваться в научной полемике своим немалым административным ресурсом Кювье не могло прийти в голову не только потому, что в XIX веке в Европе такое уже было просто невозможно, но и потому, что это ему было не нужно. Ему вполне хватало чисто научных доводов, чтобы раз за разом демонстрировать окружающим несостоятельность эволюционных теорий его времени. Современные эволюционисты должны быть ему благодарны за его роль независимого аудитора или, если угодно, производственного ОТК, не пропускавшего бракованные теории дальше в науку. Наверное, можно даже пожалеть, что контролер такого научного масштаба сейчас отсутствует в молекулярной биологии.
Было бы интересно посмотреть на «научный баттл», как сейчас говорят, Кювье и Дарвина. Но не судьба. Великий ретроград в биологии умер, когда молодой Дарвин только отправился в кругосветное плавание на «Бигле», откуда, собственно, он и привез свою теорию эволюции, похоронившую классическую биологию Нового времени.
Кювье же остался в истории мировой науки как последний герой додарвиновской биологии, а в истории Франции — как гордость нации в виде его имени, выбитого аршинными буквами под нижним балконом Эйфелевой башни.
Великий дедуктив
Для современников Кювье его популярность выходила далеко за пределы научного сообщества, палаты пэров в Люксембургском дворце и парижского высшего света. Широко известны были его слова: «Дайте мне одну кость, и я восстановлю животное». Такая способность была сродни колдовству, магии или, в крайнем случае, фокусу опытного иллюзиониста и не могла оставить равнодушным простого человека.
По трудам историков науки второй век кочует рассказ об одном из «чудес» Кювье. Сомневающиеся в буквальности его утверждения об «одной кости» коллеги показали ему окаменелость, из которой торчали два зуба. Мэтр мельком глянул на них и сказал, что внутри камня замуровано временем сумчатое животное. Окаменелость тут же отпрепарировали, и внутри действительно оказалась допотопная сумчатая крыса. Сомневающиеся, разумеется, стали верными апостолами учения Кювье о корреляции органов животного.
Возможно, все так и было, возможно, не совсем так, а может быть, вся эта история от начала до конца придуманная. Но точно известно, что свой «магический»талант Кювье много раз демонстрировал без зрителей — во время камеральной обработки палеонтологических материалов, порой действительно состоящих из разрозненных и единичных фрагментов скелетов доисторических животных. Только в отличие от иллюзионистов потом он в научных отчетах о результатах этих работ подробно объяснял ход своих мыслей, который был похож на дедукцию Шерлока Холмса, как Холмс объяснял ее доктору Ватсону.
«Каждое животное приспособлено к той среде, в которой оно живет, находит корм, укрывается от врагов, заботится о потомстве,— говорил Кювье.— Если это животное травоядное, его передние зубы приспособлены срывать траву, а коренные — растирать ее. Массивные зубы, растирающие траву, требуют крупных и мощных челюстей и соответствующей жевательной мускулатуры. Стало быть, у такого животного должна быть тяжелая, большая голова, а так как у него нет ни острых когтей, ни длинных клыков, чтобы отбиться от хищника, оно отбивается рогами. Чтобы поддерживать тяжелую голову и рога, нужны сильная шея и большие шейные позвонки с длинными отростками, к которым прикреплены мышцы. Чтобы переваривать большое количество малопитательной травы, требуются объемистый желудок и длинный кишечник, а следовательно, нужен большой живот, нужны широкие ребра. Так вырисовывается облик травоядного млекопитающего».
«Организм,— заключал цепь рассуждений Кювье,— есть связное целое. Отдельные части его нельзя изменить, не вызывая изменения других». Тут даже доктору Ватсону стало бы понятно, что, дай Кювье не зуб, а фрагмент ребра или позвонок, он по той же логике все равно восстановил бы портрет давно вымершего животного. Интересно, что Кювье дважды упоминается Эдгаром По в рассуждениях сыщика Дюпена из рассказа «Убийство на улице Морг», который принес По славу родоначальника детективного жанра.
Правда, для того, чтобы столь легко оперировать своей дедукцией, Кювье потребовалось тридцать лет занятий сравнительной анатомией животных, результаты его работы едва вместились в пять солидных томов «Lecons d’Anatomie Comparee» (после его смерти его ученики издали более подробный труд в восьми томах). А любознательные коллеги Кювье по сравнительной анатомии после его смерти вынули мозг покойного, чтобы исследовать его. У Кювье он в архетип не укладывался, был заметно больше и почти на фунт (400 г) тяжелее мозга среднестатистического человека.