Консервативный ресурс

Когда я выступаю с докладами перед американскими коллегами-исследователями, я всегда начинаю свою речь с анекдота. «Как мы все знаем,— говорю я,— репрессивная социалистическая система была разрушена снизу либеральными гражданскими движениями. Так рухнула Берлинская стена, так закончился СССР и Варшавский договор». Аудитория согласно молчит. И тогда я продолжаю: «Среди этих признанных движений были "Союз молодых демократов" Виктора Орбана в Венгрии, "Солидарность" с братьями Качиньскими в Польше...» И молчание становится тревожным…

Дело в том, что и Орбана, и ныне правящего Ярослава Качиньского — крайне влиятельных в своих странах политиков — на Западе прямо называют «антилибералами». Если быть честными, проблема не в какой-то их метаморфозе — они никогда и не были либеральными, просто Запад поспешил записать их в знакомую обойму. Почему? Потому что такова схема: с авторитаризмом снизу борется только либерализм. Более того, если есть какое-то гражданское движение (а «Солидарность» и «Союз молодых демократов» ими, конечно, были), оно не может не быть либеральным. Последний тезис базируется на авторитете «отца» современной теории гражданского общества Роберта Патнэма. Этот известнейший политолог изучал эмпирику в США и Северной Италии и сделал вывод, что низовые сообщества, объединяясь (в терминологии Патнэма: «играя вместе в боулинг»), неизбежно становятся закваской для либеральной демократии, то есть оказываются тем самым гражданским обществом, которое искали в Венгрии, Польше, России и других постсоветских странах. Сомнения в том, что указанная теория универсальна, периодически закрадывались: в дебатах американских политологов, например, даже появился термин «плохое гражданское общество». Плохое — в смысле не такое, как видит его Патнэм. Но дальше научных перепалок дискуссия не шла. Я же считаю, что эта дискуссия может оказаться крайне плодотворной, если обратиться к новейшей российской истории. Без пересмотра шаблонных представлений о гражданском обществе и местных формах самоорганизации ни самим россиянам, ни Западу, по-видимому, не удастся прийти к полноценному пониманию того, что происходит как в России, так и — шире — на всем постсоветском пространстве.

Долгое время США объясняли развитие СССР с помощью так называемой тоталитарной теории, которая гласит, что в определенных режимах все решает вертикаль власти — как «сверху» указывают, ровно так «внизу» и делают. И хотя уже с 1980-х начали появляться авторитетные «ревизиционистские» исследования, доказывавшие, что даже при Иосифе Сталине тоталитаризм не работал столь однозначно, логика беспрекословного влияния «верха» на «низ» по инерции перенеслась на современную Россию. И поэтому приход к власти Владимира Путина и последовавшая за ним «смена курса» интерпретируются как проявления исключительной воли суверена: пришел, захотел, сделал, все слушаются. Однако, смею предположить, Россия устроена гораздо сложнее.

Мой тезис состоит в том, что Владимир Путин, придя к власти, не принес с собой ничего нового. Он, с одной стороны, воспользовался уже заложенными Ельциным инструментами централизации, а с другой — проросшими снизу идеями гражданского общества, только не того, либерального, о котором писал Патнэм, а консервативного гражданского общества, которое сокрылось от исследователей из-за узости наших теоретических рамок.

Именно опора на консервативные идеи, проросшие снизу, помогла путинской администрации «попасть в вену» и до поры до времени заручиться весьма устойчивой поддержкой гражданского общества и общества в целом.

Сложно абстрагироваться от традиционных политологических штампов при взгляде на российские 90-е, однако, если попытаться это сделать, откроется интересная картина. В 1993 году не только в Москве горел Белый дом, но и по всей стране полыхали «горизонтальные» институты власти: тогдашние демократы зачищали остатки советов — единственных существовавших институтов местного самоуправления — и купировали любые возможности сформировать новые. Понятно, что это защищало ельцинскую администрацию от коммунистов в регионах, усиления губернаторов, легального сепаратизма и прочих децентрализующих факторов. Однако не все были согласны, что жертвы оправданы. На фоне этой зачистки поднялись некие, несомненно, низовые организации консервативного толка, которые считали происходящее ошибкой. Я не говорю о просоветских силах, вовлеченных в политическую борьбу. Скорее стоит обратить внимание на такие квазиполитические объединения, как Российское земское движение, вдохновленное идеями Александра Солженицына, или Фонд Андрея Первозванного (ФАП, основанный, между прочим, еще в 1992 году!), или Союз писателей России, на заседаниях которого в 90-е выступал экс-губернатор Петербурга Георгий Полтавченко… Все эти организации формировали свою картину мира и доносили ее до верхов, встречая отклик и сочувствие в элитах — скажем, у такого их представителя, как тогдашний политический тяжеловес Егор Строев.

Хотя движение консервативных идей снизу вверх часто оказывалось сокрытым от СМИ, оно сильно влияло на политическую повестку: проведя ряд интервью с государственными деятелями 90-х, я заключил, что сложно найти хоть одного значимого чиновника той поры, который бы ни разу не участвовал в «консервативных собраниях» и не посещал их мероприятий. Попутно замечу, что это касается не только чиновников: скажем, тогдашний глава ОВЦС РПЦ, а ныне патриарх Кирилл стоял у истоков земского движения в 90-е.

На местах представители консервативного гражданского общества также добились внушительных успехов. Весьма примечателен кейс Белгородской области. Когда поставленного Ельциным «экстренного» губернатора Евгения Савченко законно переизбрали в 1996 году и он почувствовал почву под ногами, Евгений Степанович воплотил у себя в регионе программу Российского земского движения, установив ее параллельно ельцинской бессильной системе самоуправления. Стоит заметить, что консерваторы разрабатывали эту программу в координации с Конгрессом местных и региональных властей Совета Европы и ратовали за демократичность и современность своего института. Иными словами, консервативное гражданское движение создало соответствующую европейским принципам систему самоуправления и сумело воплотить ее в отдельном регионе наперекор федеральной власти. Парадокс, но консерваторы оказались более последовательными в защите «низовой демократии», чем российские либералы в Кремле.

Согласимся с очевидным: в 90-е годы консерваторы не подстраивались под власть, скорее являлись оппозиционерами. Но уже к концу 90-х смогли погрузить в свои идеи власти федерального уровня. Конечно, с оговорками, но успех консервативного гражданского общества оказался налицо. Вместе с ростом популярности этих идей росли политические активы участников «консервативной сети»: например, экс-глава РЖД Владимир Якунин, как он сам признался в интервью, пришел в ФАП в 1998 году в поисках «новых смыслов», и уже спустя несколько лет был инкорпорирован в федеральную власть. Можно сказать, что не он сделал ФАП, а ФАП сформировал его как политика с консервативной идеологией. Известно расхожее утверждение: Путин пришел к власти как политик без четко сформулированной идеологии, а потом она откуда-то появилась. Откуда же, как не от множества людей из его близкого окружения, которые примкнули к консервативным гражданским организациям еще в 1990-м?..

Заявить, что описанного мной гражданского общества не существует, очень сложно, потому что по всем классическим критериям, кроме собственно приверженности либеральной идее, эти консервативные организации соответствуют образцу. В частности, они тоже склонны не к «бондингу» — выстраиванию границ по принципу «свой — чужой», а к «бриджингу» — налаживанию контактов с внешним миром, поиску единомышленников. Они выступали независимо от ельцинской администрации и критиковали ее. Источники их финансирования лежали в тех же бизнес-кругах, что и у либерального гражданского общества. Впрочем, их консервативное отличие имеет еще одно следствие: представителям такого гражданского общества чуждо противопоставление «мы — государство», что не исключает возможности воспринимать власти предержащие как прямых противников. Что это значит? Классическое либеральное общество состоит из сообществ, работающих на благо отдельных групп, противопоставляющих свои интересы общегосударственным и отстаивающих их. Консервативное гражданское общество, как мне удалось заметить, состоит из сообществ, работающих на благо некоей воображаемой исторической конструкции, связанной с подлинным государством, настоящей Россией в их понимании, а его участники видят себя верными гражданами своей исторически незыблемой страны. В целом этот комплекс идей хорошо отражают работы Солженицына. Не слишком внимательные наблюдатели часто отождествляют консерваторов с однозначными сторонниками вертикали власти, однако это не так: их идеал государства сильно расходится со сверхцентрализованной практикой управления, что сохраняет в них потенцию к оппозиции.

И вот как раз размышлять об этой потенции очень интересно. Как показывает пример крушения СССР, смены нелиберальных режимов не всегда происходят по воле либеральных сил: опасными для правящих элит подчас становятся носители тех идей, которые еще недавно казались безвредными или союзническими. А значит, приковывая все свое внимание к либеральному гражданскому обществу, мы можем снова чего-то важного не увидеть в метаморфозах современной России.