В Петербурге на 72-м году жизни умер художник Сергей Ковальский. Постоянный участник и организатор выставок неофициального ленинградского искусства 1970–1980-х, он вошел в историю отечественного искусства как «отец» Пушкинской, 10. Без него не было бы главного центра современного искусства Питера 1990–2000-х, да и многим участникам процесса без Ковальского жить было бы куда сложнее.
Художник Сергей Ковальский
Фото: Интерпресс / PhotoXpress
Художник Сергей Ковальский
Фото: Интерпресс / PhotoXpress
Лет сорок подряд казалось, что без Ковальского в Ленинграде и Санкт-Петербурге не проходит ни одно художественное событие. Он был тихим, очень серьезным, как бы отстраненным, почти всегда с фотоаппаратом на шее, внимательно смотрящим и слушающим, знающим всю богему поименно, но приветствующим всех без аффектированных поцелуев и объятий. Тихий человек безумного вообще-то времени и места.
Сначала он писал стихи, потом стал художником. Ровно с тем же успехом он мог быть скульптором, прозаиком, музыкантом. Потому что главным в его творчестве было несогласие с тотальным официозом, с его диктатурой, глупым враньем, ложным пафосом.
Идиосинкразия к советской власти вообще и к ее искусству в частности сделала Ковальского профессиональным культурным диссидентом, и этого его таланта хватило ровно настолько, насколько надо было бороться.
Историк музыкального андерграунда 70–90-х Александр Кан пишет о своем друге, что он «был самым принципиальным, самым последовательным и самым непримиримым борцом за свободу среди всего ленинградского художественного андерграунда. Не поддаются исчислению выставки и художественные группы, которые он организовал». Список действительно бесконечный — группы и экспозиции открывались и тут же закрывались, экспозиции он втискивал и в свою квартирку на Пискаревке, и в чудом доставшиеся бородатым нечленам Союза художников залы разных научных институтов и черт знает где спрятанных Домов культуры. Везде, где удавалось договориться о прорыве неофициального на поверхность, мелькало его имя среди переговорщиков. Он не заявлял об этом громко, но в этом деле явно наследовал миссии Оскара Рабина, считавшего первейшей необходимостью художника попытаться жить своим трудом, не идя на убивающие принципы компромиссы. И тут он сам был совсем не первым выгодоприобретателем, куда больше его интересовало то, чтобы выставиться могли все.
Когда в 1973-м совместно с Борисом Митавским и Виктором Богорадом он создал творческую группу «Инаки», выставки группы в его квартире перемежались с выставками кучи других художников «подполья». Когда в 1975-м было создано Товарищество экспериментальных выставок, а в 1981-м — Товарищество экспериментального изобразительного искусства (ТЭИИ), в них вошли самые разные, порой совершенно невозможные в одном пространстве художники. Когда в 1982-м Тимур Новиков и Иван Сотников превратили случайно обнаруженную дырку в стенде на выставке ТЭИИ в свой «Ноль-объект», он дрался с ними до бюрократической крови не потому, что ему не понравилось, что они придумали (не понравилось, но это не было важным), а потому, что из-за этого «неучтенного» произведения могли закрыть всю выставку.
Когда в 1989-м появилась надежда получить захваченный художниками сквот в расселенном доме на Пушкинской, 10, он бросился в бой за всех сразу, несмотря на стили и направления. Идея свободы была для него важнее чистоты искусства.
Так и жил — прежде всего помогая другим. В списке его выставок все больше групповые. А среди поминающих его сегодня добрым словом — сотни людей, которым он помог остаться художниками (или музыкантами), временных и постоянных жильцов Пушкинской, 10. Таких, как он, в Петербурге больше не осталось. Да и борьба сегодня идет в иной плоскости — самих с собой. В этом Ковальский помочь нам не сможет.