Новый сезон в Театре Наций открылся премьерой спектакля «Дядя Ваня» в постановке Стефана Брауншвейга. Руководитель одной из главных сцен Франции «Одеон — Театр Европы» рассказал «Огоньку», какого Чехова и с какой целью он решил показать Москве.
Евгений Миронов в парижском «Дяде Ване»
Фото: Ира Полярная / Пресс-служба Театра Наций
Евгений Миронов в парижском «Дяде Ване»
Фото: Ира Полярная / Пресс-служба Театра Наций
С тех пор судьба театра, задуманного как продолжение «Комеди Франсез» (прозванного «домом Мольера»), была предопределена. На сцене «Одеона» оставили след едва ли не все французские революции — от Великой (1789-го) до студенческой (1968-го). Но полный разрыв с классической традицией оформился к 1980-му, когда «Одеон» из второго зала «Комеди Франсез» усилиями итальянца Джорджо Стрелера превратился в Театр Европы.
В свете столь бурной истории театра, где он режиссирует, от Стефана Брауншвейга, нынешнего руководителя «Одеона», и русской драматургии ждать классического подхода не стоит. Площадкой эксперимента стала сцена Театра Наций, премьера «Дядя Вани» состоится в рамках XIX фестиваля «Черешневый лес».
Акценты в постановке расставлены так, чтобы одна из четырех классических пьес Чехова органично вписалась в экологическую повестку дня.
В разговоре с «Огоньком» режиссер объяснил свое право на такую трактовку, в частности, отличием своего театра от любого другого во Франции.
— В Париже «Одеон — Театр Европы» считается главным наравне с «Комеди Франсез». Но последний ставит лишь на французском и имеет свою труппу,— объяснил режиссер.— А у нас нет ни единой труппы, ни постоянного репертуара. Наша миссия как Театра Европы — представлять крупнейших артистов мира, а не одной Франции.
Стефан Брауншвейг, директор театра «Одеон»
— И это первый спектакль по Чехову, который вы представляете в России?
— Нет, в 1993-м я привез «Вишневый сад» в Театр Пушкина. Во Франции я поставил еще «Чайку» и «Три сестры». «Дядя Ваня» — последняя из главных пьес Чехова, за которую я не брался. И когда Театр Наций предложил сделать спектакль, согласился. Захотелось привезти в Россию своего Чехова.
— Вы как-то сказали, что предпочитаете ставить пьесы тех драматургов, в страны которых приезжаете. Вам не кажется это рискованным? В конце концов, не всякий режиссер из России повезет в Париж своего Расина…
— Я очень люблю Расина, но Чехов мне ближе. К тому же это шанс найти общий язык с публикой. Понимаете, работать над классическими французскими пьесами, написанными александринами или в ином размере, обычном для французской поэзии, на вашу публику сложно, это требует перевода. А здесь я могу ставить Чехова на языке оригинала. Это уникальный контакт со зрителем: так же было, когда я работал в Норвегии над постановкой Ибсена, в Германии — над Бюхнером, в Англии — над Шекспиром…
— Про зрителя ясно. А сложно ли было найти общий язык с актерами?
— Общались через переводчика, я по-русски не говорю. Но русские актеры очень вкладываются, много спрашивают, им важно понять замысел. А когда так, работать приятно. Я бы даже сказал, легко.
— И как они отреагировали на вашу экологическую трактовку «Дяди Вани» — прямо скажем, довольно неожиданную для чеховской пьесы?
— Я верен тексту, ничего в нем не меняю — ставлю только то, что написано у автора. Просто, на мой взгляд, нужно уметь читать пьесу поверх всех клише, к которым мы привыкли.
— А это, простите, не новые наши клише — говорить об экологии в любом контексте?
— Но разве об этом говорю я? Чехов сам обращается к тем проблемам, которые мы сегодня называем экологическими. Он написал пьесу более века назад, но его персонаж Астров говорит о том, о чем сегодня все — хорошо, пусть не все, но очень многие,— думают: хватит сжигать леса, у нас нет права уничтожать природу. Даже удивительно, как это перекликается — вы же знаете, все это лето страшные пожары бушевали в Сибири и в Амазонии, а эти леса — источник кислорода для всех. Выходит, Чехов говорил о том, что многие поняли только этим летом: если где-то на планете горят леса, это проблема всего мира, а не того леса, где вспыхнул пожар… Или другое открытие. Эпоха, в которую мы живем, именем прогресса и цивилизации раз за разом мостила путь к разрушению. Чехов предупреждал и об этом! Конечно, когда его Астров произносит такие речи в 1895-м, его принимают за сумасшедшего, но время-то все показало.
Понимаете, я не пытаюсь использовать пьесы Чехова, чтобы пошуметь об экологии, я не политик и не журналист. Но как художник я хочу, чтобы мои современники обратили внимание на угрозу, о которой думал мой автор,— человек обладает страшной разрушительной силой, и она может обернуться и против природы, и против отношений между людьми. Говорит про это, кстати, не только Астров, но и Елена, которая часто повторяет: «Вы все разрушаете». Мне кажется, этот дар людей к разрушению, тревога из-за этого — своего рода нерв «Дяди Вани».
— То есть речь не о климате, а скорее, об экологии человеческих отношений?
— Я бы сказал — об утрате гармонии с собой, хотя, думаю, пьеса еще глубже. Ведь экология не сводится к проблемам с природой, она затрагивает и экономику, и политику. Помните, в третьем акте Астров разглядывает карты, указывая, что леса и жизни в его крае становится меньше, животные исчезают? Он берет карту 50-летней давности. Напомню, действие происходит в 1895-м, стало быть, речь о 1845 годе, когда крепостное право еще не отменено. По сути, Чехов связывает уничтожение природы и отмену крепостного права. Это не значит, что он был против отмены крепостного права, скорее, он критиковал то, каким образом эта отмена была осуществлена: из деревень стали уезжать, чтобы найти работу в городе, это отразилось на природе. У Чехова ничего не лежит на поверхности. Ну а вопросы связи экологии и общества не могли не интересовать его — он же был врачом, человеком науки.
Он как будто нам ставит диагноз. Мы ведь испытываем то же, что Астров применительно к своему времени. Вот Астров говорит, что занимается своим лесом, сажает деревья, но при этом задается вопросом: а достаточно ли этого? И его охватывает чувство беспомощности. Как и нас.
— Экология связана с политикой, но это же в наши дни. Стоит ли заставлять «заговорить» об этом писателя, подчеркнуто аполитичного и принадлежащего другой эпохе?
— Чехову интересен человек. Конечно, он не был политическим борцом, но сравните его театральные пьесы, где он выводил на свет людей из состоятельных слоев, в чем-то поверхностных, иной раз вальяжных, которые не очень-то вовлечены в реальную жизнь, с героями его рассказов. Там, напротив, много персонажей, погруженных в жизнь с головой. Мне кажется, что чеховский театр — это безопасный мир интеллигенции, как будто если находишься в четырех стенах театра, ты защищен от внешнего мира. Но Чехов заставляет этих людей, запертых в своем мире, открыть глаза. То же его пьесы делают и со зрителем — они учат видеть мир, который за пределами сцены.
— Вы находили у классиков других стран размышления на столь злободневные темы?
— Среди французских авторов я такого не вижу, но посмотрите, как Шекспир говорит о связи природы с человеком (Чехов, кстати, им вдохновлялся, часто цитировал).
Шекспир не раз выводит на мысль, что, если природа выходит из-под контроля, это как-то связано с поведением людей. Когда в «Макбете» поднимается буря, это значит, что люди что-то наворотили.
— У вас есть какое-то особое послание для русских зрителей?
— Нет, пожалуй. Хочется пригласить прийти и взглянуть на знакомую пьесу свежим взглядом. Знаете, многие проецируют свои идеи, чтобы перебить голос автора, порой и актеры изобретают. Но я пытаюсь показать текст таким, какой он есть, обнажить его — и, надеюсь, русская публика готова к этому.