Фрэнсис Бэкон в шести книгах

Выставка «Бэкон: дословно» открылась в парижском Центре Помпиду. Шестьдесят работ (в том числе двенадцать триптихов), покрывающих последнее двадцатилетие жизни знаменитого британского живописца, разделены куратором на шесть литературных глав. Рассказывает корреспондент “Ъ” во Франции Алексей Тарханов.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Выставка называется «Бэкон: дословно» — Bacon en toutes lettres, потому что сопровождается не просто словами, а целыми страницами. Идея куратора Дидье Оттингера проста: взять книги, которые читал Фрэнсис Бэкон (1909–1992), и сопоставить их с его живописью. Сначала кажется, что такое сравнение хромает на обе ноги. Слова живописи не равны. Потом обнаруживается, что именно в те годы, о которых рассказывает выставка, с 1971-го по 1992-й, художник и вправду выбрал себе писателей в качестве собеседников и иногда и соавторов. Он сам говорит об этом с экрана в длинном интервью, и мы замечаем, что его любовь к литературе, начавшаяся как любовная страсть, стала супружески привычной: «Читаю только то, что уже читал».

— Я взял шесть авторов, которые непосредственно вдохновили художника,— тех, которым он посвятил холсты: Эсхил, Элиот, Конрад, и тех, которые подсказали ему сюжеты,— Мишель Лерис с его «Тавромахией»,— говорит Дидье Оттингер. Еще представлены Ницше с размышлениями об аполлоническом и дионисийском в искусстве и Жорж Батай с отрывком о сакральном значении боен. Каждому отведена пустая комната, в которой актер в записи читает отрывки из книг. Не любых книг, а именно привезенных из лондонской мастерской Бэкона. Они укреплены по одной в витринах на стене. Очень читанные, мятые, залитые черт знает чем, что называется, апроприированные книжки, которыми побрезговал бы и уличный букинист. Бэкон был принципиальным неряхой. На выставке показано нечто вроде театрального макета — его мастерская в Саут-Кенсингтоне в миниатюре. Когда смотришь на комнатку, забитую подрамниками, заваленную кистями, устеленную вырезками и книгами, кажется, что здесь свил гнездо паук. Но паук много читал, в его библиотеке (если залежи печатной продукции можно назвать библиотекой) сохранилось более тысячи томов: Эсхил рядом с кулинарной книгой, Элиот вместе с путеводителем по Парижу.

Париж, несомненно, вторая тема выставки.

Последнее двадцатилетие Бэкона началось здесь в жанре трагедии. И фарса тоже.

За два дня до открытия судьбоносной выставки 1971 года в Гран-Пале в отеле над унитазом, накачавшись снотворным, умер его любовник Джордж Дайер. Самоубийство — тема представленных на выставке первых «черных» триптихов 1971–1973 годов. Один из них назван «Памяти Джорджа Дайера», два других остались без названия. Что случилось тогда в «Гостинице Святых отцов», неизвестно. Но у начитавшегося Эсхила художника появились на холстах эринии, ненасытные чудовища, ответственные за совесть.

Одним из первых прославивших его произведений как раз был триптих «Три этюда к фигурам у подножия распятия», написанный в 1944 году. Он показан на выставке на лучшем месте, в перспективе, но в виде обновленного, увеличенного и сменившего цвет на красный авторского повторения 1988 года. По представленным на холсте существам судя, Бэкон сначала метил в сюрреалисты. Но ни сюрреалисты не признали его своим (в 1936 году ему отказали от выставки с вердиктом «недостаточно сюрреалистический»), ни он сам не сохранил к ним уважения. Ему нравилось то, что они говорили, но не то, что они делали в искусстве. Место сюрреалистических персонажей заняли самые реалистические, вроде президента Вильсона, заключившего Версальский мир, или премьера Чемберлена, подписавшего Мюнхенский договор. А с ними соседствовали мифические фигуры, исковерканные мужские тела, портреты друзей, собеседников, любовников.

Триптихи — хрестоматийный жанр Бэкона. Он хочет быть подробным, рассмотреть ситуацию со всех сторон, как на портретах мужчины, бреющегося перед зеркалом («Три этюда мужчины со спины»,1970). Пристрастие к триптихам заставляет с особым вниманием всматриваться в одиночные образы. Выставка начинается с варианта папского портрета Веласкеса, а завершается уходящим в тень быком на работе 1991 года, законченной за год до смерти. Здесь и натюрморт «Вода, текущая из крана» (1982), который Бэкон считал одной из самых удавшихся своих картин, там точность изображения крана тонет в хаосе разбивающейся струи. Есть работы, которые легко могли бы быть сложены в серии. Прежде всего это «Ландшафты» — песчаные дюны, в волнах которых видны изгибы мускулов. Когда дюна наваливается на ограду, это бунтующая плоть, пронзенная железом. Когда на дюне растет вереск, это как волосы на теле, отмечающие болевые точки человека. По сути, это триптих, разнесенный по разным залам. Иногда именно так и обстоит дело: несколько раз его триптихи делились и продавались по отдельности. Одни удавалось воссоединить, другие остаются разрозненными. Так произошло с представленными здесь «Этюдами мужского тела» — две трети доехали до Помпиду, одна треть так и осталась в Южной Корее.

Критики нападали на Бэкона, обвиняя его в том, что его искусство уродливо и страшно:

«Почему бы не нарисовать розу». Бэкон отвечал им, что роза тоже штука ужасная, столько же о красоте, сколько об ужасе. Вот и в комнате, где читают конрадовское «Сердце тьмы», рычат «хоррор-хоррор». Но работы последних десятилетий жизни художника не производят впечатления «хоррора». Может, они и изображают что-то очень неприятное, а тела на них уродливы, как корнеплоды, но сами работы исключительно нарядны.

Бэкон был игрок, пьяница, драчун и по тогдашним меркам преступник (за гомосексуализм в Британии перестали судить только в 1967 году). Но нет ощущения, что художник-изгой набрасывается на холст, чтобы его изнасиловать, Фрэнсис Бэкон не «творит», а производит. Если уж вспоминать Ницше, в его работах Аполлон обыгрывает Диониса. В сконструированности произведений нет ловкачества, нет обмана, а лишь огромная работа художника над проектированием картины. Его похвалой становится «точность»: Пикассо был более точен, чем Матисс, Эйзенштейн был точнее Бунюэля. Он ищет «концентрацию жизни» и говорит, что «реализм надо изобрести заново». Рассчитанное безумие и взвешенное страдание, почти дизайнерская выверенность его полотен, их ясные цвета сделали их желанным и бешено дорогим украшением. Но здесь уже буквы уступают цифрам, а об этом на выставке — ни слова.