На международном фестивале современного танца DanceInversion показали спектакль балета Лионской оперы «Улица Ванденбранден, 31», поставленный хореографами и основателями компании Peeping Tom Габриэлой Карризо и Франком Шартье. Это новая редакция их же постановки 2009 года (тогда она называлась «Улица Ванденбранден, 32»). Изменившиеся обстоятельства места и времени создали совершенно новый объем, считает Ольга Федянина.
Герои спектакля притягиваются друг к другу как магнитом не тем, что у них есть, а тем, что у них ничего нет
Фото: Михаил Логвинов/DanceInversion, Коммерсантъ
Герои спектакля притягиваются друг к другу как магнитом не тем, что у них есть, а тем, что у них ничего нет
Фото: Михаил Логвинов/DanceInversion, Коммерсантъ
История, которую Карризо и Шартье создали десять лет тому назад, уже тогда имела все приметы современного театрального проекта со счастливой судьбой. Ее героями были социальные изгои, сброд на окраине цивилизации: нелегальные мигранты, проститутки, нищие — фактура низовых типажей была отработана точно и аккуратно. Но ветхие бытовки-трейлеры, в которых обитают персонажи, режиссеры поставили не на городские задворки, что было бы ожидаемо, а вписали их в величественный и мрачный горный пейзаж. И социальные изгои, не утрачивая своей конкретности, стали изгоями экзистенциальными — этот мотив постановщикам подсказал фильм «Легенда о Нараяме» Сёхэя Имамуры, лауреат Канн-1983: там гора — синоним границы между жизнью и смертью. На этой самой границе в спектакле Карризо / Шартье и разыгрываются пластические микросюжеты, фрагменты жизни, в которых есть и драматизм, и комизм, и сентиментальность; фрагменты эти всегда очень конкретны, но их конкретность — это конкретность сна, в котором фигуры и предметы предельно узнаваемы, а сочетания их фантастичны. Будь то танец двух влюбленных, одинокий ужин, пьяная драка или появление мигрантов-чужаков — люди, ищущие еду, тепло или просто пару на вечер, притягиваются друг к другу как магнитом не тем, что у них есть, а тем, что у них ничего нет. Обладать чем-то эти люди могут только в мечтах, и поэтому у всего, что с ними происходит, есть привкус вымышленности.
Новая редакция этого спектакля, только что показанная на фестивале DanceInversion, появилась в прошлом году и оставила все акценты исходной истории на месте, расширив круг действующих лиц с 6 до 14. Но при этом режиссеры-хореографы произвели одну решающую замену. Вместо перформеров, которые играли в спектакле компании Peeping Tom, теперь на сцену выходят танцовщики балета Лионской оперы. Это довольно радикально меняет контекст и дает возможность подумать о том, какой путь проделало театральное искусство за прошедшие десять лет.
Карризо и Шартье остаются радикальными экспериментаторами на любой площадке, и если они отправились на подмостки Лионского театра, то сделали это потому, что именно там рассчитывали найти что-то новое. Что именно?
Тогда, в 2009-м, герои и перформеры Peeping Tom по сути и духу мало чем отличались друг от друга. Свою резкую выразительную пластику они искали и находили в собственном жизненном опыте. Теперь на сцену в роли тех же изгоев выходят танцовщики, обученные и в высоком классическом регистре, и во вполне ощутимой и жесткой школе contemporary, диапазон которой позволяет им исполнять современную хореографию от Матса Эка до Рассела Малифанта и Де Керсмакер. Хореографический лексикон, попадая в социальную метафизику Карризо / Шартье, оборачивается не стилизацией, как можно было ожидать, а совсем новой драматургией. Фактура социального дна проработана по-прежнему виртуозно и конкретно, только это теперь изгои, в чьей ломаной экстремальной пластике и вышколенной телесности просвечивают точные, почти акробатические линии, поддержки, переходы и усложнения. Фантастичность и драматизм их сновидений от этого многократно усиливается, танцевальная техника становится способом преодоления земного притяжения не в балетном, но во вполне социальном смысле. А возвращение в первозданный холод и мрак переживается как трагедия, а не как восстановление статус-кво.
Но это художественное приращение, новизна же театрального контекста в другом. Когда-то не так уж давно самым радикальным достижением современного театра (не только танцевального) была своего рода инклюзия: театр, рождающийся из фактур и ритмов городских улиц, провинциальных дискотек, урбанистического дна. Это была эстетика размыкания, отмены границ, она давала право непричастным быть и называться артистами и право театра не изображать жизнь, а быть ею. Эстетика, в которой непринадлежность к школам и направлениям подчеркивали, а не скрывали, а ко всему особенному требовали интереса, уважения и внимания. Все это было предметом борьбы и отстаивания. Сегодня отмена границ происходит с другой стороны: танцовщики Лионской оперы в спектакле Карризо / Шартье используют свою выучку и технику не как основу и условие игры, а как своего рода особенность, высокоспециализированное увечье, профессиональную деформацию. Получается что-то вроде обратной инклюзии — действительно радикальный эксперимент, для которого вполне имело смысл реанимировать историю заложников вечно заснеженной горы.