Русская травма

Социологи ищут уникальную модель работы с трудным прошлым для России, «Огонек» следит за амбициозным проектом.

Ольга Филина

Попытки вписать Россию в европейский контекст всегда грешат лакировкой: отбирается что-то самое либерально-демократическое (реформы, земства, думы), а остальное зачисляется в сбои и индивидуальные странности. Среди этих сбоев оказываются огромные пласты нашей непереваренной истории, в частности вся память о советских репрессиях, прорывающаяся накануне специального дня — 30 октября. В итоге с трудной памятью приходится быть один на один: то лицемерно обращать ее в подвиг, то замалчивать намертво.

— Но Россия не единственная страна, которая сталкивалась с трагедиями, попранием прав человека и войнами,— полагает Григорий Юдин, научный руководитель программы «Политическая философия» Московской высшей школы социальных и экономических наук.— В ХХ веке было сформулировано понятие «историческая травма», и многие общества занялись «лечением» этих травм, работой с ними. Уже за это короткое время накопились некоторые образцы, рецепты решения проблем, которые можно систематизировать, заимствовать или использовать для создания чего-то нового у нас. В своей растерянности перед трагедией прошлого мы на самом деле не одиноки, просто до последнего времени никто не изучал российскую историческую травму в связи с похожим опытом травм Европы и, шире, — мира.

Впервые провести такое исследование попыталась команда социологов в рамках Форума «Имеющие надежду», посвященного преодолению трудного прошлого страны. Собственно, она взялась «картографировать» пути работы с историческими травмами, известные другим странам, чтобы найти возможное место России на этой карте. В ходе работы над проектом были описаны 16 характерных «кейсов» разных обществ и стран в разные периоды, которым довелось выходить из тупиков прошлого, выявлены 4 главных параметра, структурирующих эти «кейсы», и проведен общероссийский опрос с целью определить, какая модель (или набор моделей) работы с трудным прошлым может быть востребована в России.

— При всем многообразии сценариев преодоления исторических травм можно выделить базовые развилки, которые задают тот или иной сценарий,— рассказывает Дарья Хлевнюк, научный сотрудник Центра исследований современной культуры ИГИТИ НИУ ВШЭ.— Во-первых, важно, ищут ли общества правду о трагедиях или пытаются ее замолчать, во-вторых, требуют ли они осуждения преступников или готовы прощать, в-третьих, нуждаются ли в судах по поводу случившегося или готовы решать все неформально, в-четвертых, хочет ли общество само заниматься работой над преодолением трудного прошлого или считает, что инициатива должна исходить «сверху». Скажем, набивший всем оскомину пример Германии демонстрирует только одну из возможных моделей, где сообщалась правда о преступниках, их требовалось осудить, причем в ходе формальных процессов, а вся инициатива исходила «сверху», а вовсе не от общества.

Другая модель осуществилась, например, в Бразилии, где представители протестантской и католической церквей, а также юристы обнаружили дыру в законодательстве и стали собирать свидетельства о пытках при военной диктатуре. После шести лет работы им удалось собрать миллион копий документов и порядка пятисот рулонов микрофильмов. Эти данные стали основой для доклада-бестселлера «Никогда снова». Мы видим, что здесь инициатива исходила снизу, правду тоже открывали, суды над преступниками были, однако в целом общество старалось «простить» замешанных в преступлениях. Нельзя сказать, что какая-то модель хорошая, а какая-то плохая или что заимствование одной из них даст гарантированно успешный результат. Но понимание того, как они работают и на какие запросы общества отвечают, очень важно, чтобы придумать что-то свое.

Общероссийский опрос, для проведения которого использовался замысловатый метод «дилемм»: не прямых вопросов, а оценки мини-историй, связанных с сюжетами нашего трудного прошлого, показал, что в России есть, по крайней мере, пять различных групп населения, требующих индивидуального подхода при лечении «исторических травм».

Для удобства восприятия социологи обозначили эти пять групп названиями стран, чьи сценарии работы с трудным прошлым могли бы, предположительно, найти отклик у представителей соответствующей группы. Так, оказалось, что у нас живут условные «южноафриканцы», «голландцы», «сербы», «испанцы» и «ирландцы».

Две полярные группы в этом наборе — «Сербия» и «Северная Ирландия». Первая фактически склоняется к тезису: «Прошлое ворошить не надо», заранее уверена, что ни к чему хорошему это не приведет, и склонна к полному замалчиванию трагедий; вторая, напротив,— проактивная, готова к инициативам снизу, открытому обсуждению темных страниц истории и при этом способна к прощению тех, кто в прошлом оказался по разные стороны баррикад.

— Что для меня было неожиданно, так это то, что условная «Сербия» оказалась в меньшинстве: это порядка 14 процентов опрошенных,— поясняет Григорий Юдин.— Остальные кластеры примерно равны, по 21–24 процента, то есть в целом россияне скорее готовы к проработке трудного прошлого, чем нет.

Другое дело, что у каждой из групп, за исключением разве что ко всему готовой «Северной Ирландии», есть свои «блоки» в обсуждении пережитых трагедий. Для «ЮАР», например, чрезвычайно важно, чтобы инициатором разговора стало государство, потому что другие силы не справятся с этой задачей. «Нидерланды» не очень верят судам как способу установления правды и при этом не готовы прощать преступников, а потому просто не понимают, с помощью каких механизмов можно начать проработку прошлого. Наконец, «Испания» как раз хочет «всех простить», однако сама скорее инертна и боится неприятностей, а потому скорее боится разговора о трудном прошлом.

Как в Москве прошли пикеты в память жертв репрессий

— Главный вопрос по итогам исследования, конечно, в том, как можно разблокировать разговор о прошлом, сделать его адекватным и продуктивным в России,— полагает Алексей Наумов, президент Фонда «Преображение», соучредитель Форума «Имеющие надежду».— Нужно найти для каждой группы свой подход, не разрушая при этом представлений об общей судьбе и общей ответственности. Как видится сейчас, такому практическому поиску будет посвящен уже следующий этап исследования.

Помимо четырех параметров, задающих сценарии работы с трудным прошлым, в общероссийском опросе тестировалось отношение россиян к идее ответственности за свое прошлое как таковое. В частности, респондентам предлагали отвлеченную дилемму: «Католическая церковь официально признала костры инквизиции преступлением и покаялась за все свои насильственные действия в Европе и Америке. Кто-то считает, что такое признание вины — просто признак слабости современного Ватикана, а кто-то полагает, что это путь к обновлению и возрождению католической церкви. Какая из позиций вам ближе?». Размышляя общо, россияне чаще говорили, что такое покаяние — путь к возрождению и обновлению, а вовсе не признак слабости (61 процент против 15,5). Но, когда в отдельных интервью респонденты пытались переложить эту дилемму на себя и свою страну, они погружались в тревожные сомнения, а то и приходили к прямо противоположным выводам. Как признать свою вину и при этом не остаться навечно «виноватым», униженным и лишенным достоинства — насущный вопрос в свете российской памяти о ХХ веке. Какая бы модель работы с трудным прошлым ни осуществилась на нашей почве, ей, похоже, придется учитывать этот вопрос и объяснять, почему осознание ошибок и покаяние за них ведет к лучшей жизни в будущем.