Парус привередливый

Что для нас сегодня Михаил Лермонтов

205 лет назад родился Михаил Лермонтов; его литературная слава — в разные времена — всегда оказывается в тени других современников. Почему так случилось? И какое место в поэзии он занимает сегодня?

Михаил Лермонтов. Автопортрет. Акварель. 1837 год

Михаил Лермонтов. Автопортрет. Акварель. 1837 год

Фото: Heritage Images / Fine Art Images / DIOMEDIA

Михаил Лермонтов. Автопортрет. Акварель. 1837 год

Фото: Heritage Images / Fine Art Images / DIOMEDIA

Наталья Иванова, литературный критик

«Когда я начал марать стихи» — так мог бы написать или сказать Бродский, но это Лермонтов.

«Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея 10 лет от роду? Мы были большим семейством на водах: бабушка, тетушка, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я ее видел там. Я не помню, хороша она была или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей». Так мог бы написать Набоков, но это записал Лермонтов.

Жизнь, как известно, несправедлива, литературная жизнь — тем более. Речь не только о незамеченных талантах, порой весьма крупных, известность к которым приходила после смерти. Или вообще не приходила.

Речь о великом таланте, который неизбежно находится в тени гения, исторически близкого.

В мифологическом пространстве русской литературы, где обязательно кто-то кого-то роди (Пушкин роди Гоголя, Гоголь — Достоевского и т.д.), Лермонтов — младший брат Пушкина. «Наедине с тобою, брат, / Хотел бы я побыть: / На свете мало, говорят, / Мне остается жить!». Обращено не к нему, но сейчас читается как обращенное и к нему, Пушкину.

Всего четыре года отделяют гибель Лермонтова от смерти Пушкина, а младше его Лермонтов был на пятнадцать лет. Сжатое время жизни. Еще более сжатое, чем у Пушкина.

Однако имя Лермонтова отлилось в каноне, считай, на три литературных века: золотой, серебряный и советский. На постсоветском веку его подзабыли. У нас же литературного добра навалом — собрания сочинений библиотеки не берут.

В советское время имя Лермонтова приваривали идеологической арматурой к патриотизму и гражданской поэзии (но и тут он попадал в тень еще более приваренного Некрасова). Конечно, «Валерик»! «Бородино»! «Скажи-ка, дядя…». Дядя в «Онегине» — источник богатого наследства, то есть благополучия, для Евгения. Дядя в «Бородине» — источник патриотической памяти, которую к тому же можно при случае применить и направить.

Но Лермонтов всегда был неудобен. Начиная с голоса, нарушающего приличия в светском и околосветском обществе. «Смерть поэта» распространялась, как пожар, в тысячах экземпляров, на что последовал немедленный арест поэта (помещен в одной из верхних комнат Генштаба, там, где сейчас располагаются выставочные залы Эрмитажа), а также резолюция Николая I — «старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он». С тех пор Лермонтов стяжал не только славу, но и крайнюю неприязнь, если не ненависть императора. Может, Николай и не говорил «собаке — собачья смерть», как приписывает молва, но уж точно следил, это задокументировано, чтобы бунтарь Лермонтов был на первой линии фронта, где пуля поскорей его бы догнала. Да и в новом патриотическом размышлении — не мог поэт-патриот, поэт-офицер написать «Прощай, немытая Россия, / Страна рабов, страна господ, / И вы, мундиры голубые, / И ты, послушный им народ» — Лермонтов как автор ставится под сомнение. А ведь написал. Нет заверенной авторской рукописи? Перечитайте текст и представьте теперь его «хранителя». С росписью «Подлинно. Лермонтов».

В тени, да. Но «Демон», «Мцыри», «Дума»? Одиночка и бунтарь. Резкий полемист. Прямая речь. Напор и гнев. Совсем не Пушкин. Его «Пророк» сравните с «Пророком» лермонтовским — пушкинскому пророку (после операции шестикрылого серафима на открытом сердце) все в мире внятно; у нашего героя пророк — это пустыня, каменья, одиночество. А Печорин — в диалоге с «Онегиным» выбрано Лермонтовым это имя!

Русский роман (не в стихах) и растет от «Героя нашего времени» — не только как специфический «русский роман» Толстого и Достоевского, Битова и Маканина. Опередившая на целый век литературное развитие композиция, дерзко перетасовавшая пять повестей; прозрачный язык, сущностные вопросы к бытию и Богу, изящный слог… Так выходит к нам из тени писатель, погибший в неполных двадцать семь — возраст, когда нынешние «молодые литераторы» еще ходят в детский сад на форумах, которые для них устраиваем мы, заботливые «взрослые».

Перефразируя название книги Абрама Терца, он же Синявский, «В тени Гоголя», в случае Лермонтова можно сказать: «В тени Пушкина».


Но не случайно Борис Пастернак посвящает «Сестру мою жизнь» Лермонтову, даже не «памяти Лермонтова», как мог бы, — нет, Лермонтову живому. Лермонтову как собеседнику — с его Демоном, Тамарой, всем лермонтовским Кавказом в придачу. Для Пастернака Лермонтов вообще стал «ролевой моделью» — именно отсюда растет преследовавшая всю жизнь Пастернака мысль, что без романа писательской, да и поэтической судьбы не получится, что лермонтовский бунтарский дух надо продолжить не только «Сестрой» — отсюда «Доктор Живаго» и судьба этого романа как авторская провокация, как вызов на дуэль всей системы, союзписательской — это минимум. Что и было почувствовано властью.

Но вернемся к Лермонтову-поэту, наследство которого приняли ранний Пастернак и ранний Мандельштам с его «Впереди густой туман клубится…», этот туман долетел с «Выхожу один я на дорогу. Сквозь туман / Кремнистый путь блестит» — стихов, которые знает наизусть и поет в застолье, когда душа требует, каждый русский человек вне зависимости от сословия и образования.

Удивительны независимость оскорбленного гражданского чувства, достоинство, внутренняя свобода («я б хотел свободы и покоя…») в совсем юном человеке, но и пророчество знаменитое: «Настанет год, России черный год, / Когда царей корона упадет». После смерти Пушкина он вернул поэзии обостренное общественное сознание, не пожертвовав гармонией стиха, как будто младший брат был вынужден в силу этих трагических обстоятельств внезапно и резко повзрослеть после всех своих шуток и шуточек, «Юнкерских поэм» порой на грани пристойности. Взял на себя груз наследства. Всего на четыре, повторяю, года. Видимо, предчувствуя короткость отпущенного времени, он торопится, работает много, плодотворно, концентрированно, обнимая прощальным взглядом и ландыш, и спелую сливу, и желтеющую ниву, — рядом с трагическим присутствием смерти «в полдневный жар, в долине Дагестана». Он постоянно помнит о смерти и видит себя после смерти, отлетев. И «она» его видит. Самые таинственные стихи в русской поэзии.

Не забудем и о драме «Маскарад», заворожившей наш театр на полтора столетия и по сей день не сходящей со сцены не только русской — напомню, что Римас Туминас еще до знаменитого вахтанговского спектакля поставил «Маскарад» у себя в Литве. Абсолютно не случайно мистическое совпадение — премьера мейерхольдовского «Маскарада» в Александринке (восстановленного Валерием Фокиным) и февральская революция. Когда Василий Васильевич Розанов пишет с отчаянием, что Россия «слиняла в три дня», я почему-то вижу публику, выходящую в гардероб после «Маскарада». Розанов продолжает: «Ни шапок, ни шуб не оказалось».

31 декабря 1831 года, по воспоминаниям современников, Лермонтов появился на маскараде в Благородном собрании в костюме астролога. С «Книгою судеб» под мышкой.

Что же вынул из «Книги судеб» этот астролог? Про революцию мы уже сказали. Есть и другие судьбоносные события.

Год 1914-й, столетие Лермонтова,— начало Первой мировой.

Год 1941-й, столетие смерти Лермонтова,— начало Великой Отечественной.

Страна должна испытывать трепет, когда стрелки часов истории приближаются к датам его рождения и смерти.

Впрочем, с Лермонтовым всегда так.

Иногда спрашивают: а есть ли гражданская лирика сегодня? Ну если речь о рифмованной публицистике, то она ушла со сцены еще до ухода условного Евгения Евтушенко.

Но лермонтовское бунтарство, независимость и принципиальный нонконформизм безусловно присутствуют у поэтов разных поколений — Елены Фанайловой и Галины Рымбу, Андрея Родионова и Всеволода Емелина.

Не забудем о Борисе Рыжем — его нет, ушел в лермонтовские двадцать семь, но он есть.

Чем труднее человеку в обществе быть собой, чем мельче решетка — тем больше вероятности для появления гражданской поэзии, прозы, спектаклей, фильмов.

Такая вот у нас в России обратная перспектива.

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...