«Никто не снимает секс ради секса»
Нигина Сайфуллаева о «Верности» и женском взгляде в кино
В широкий прокат выходит «Верность» Нигины Сайфуллаевой — первая за много лет в российском кино эротическая драма. Фильм был в конкурсе «Кинотавра», где получил диплом жюри, вызвал почти скандальную реакцию зрителей, а также успел снискать репутацию манифеста женской чувственности. О сексе в российском кино, взрослении в девяностые и феминистском порно с Нигиной Сайфуллаевой поговорил Константин Шавловский
Фото: кинокомпания «Друг друга», ТНТ-PREMIER
Фото: Екатерина Чеснокова / РИА Новости
Я знаю, что сценарий «Верности» писался два года — на что они ушли?
Сначала мы с Любой Мульменко придумали и написали историю про ревность, она так и называлась — «Ревность». А написав, поняли, что она получилась какой-то слишком предсказуемой, вторичной и скучной для нас самих. Там не было загадок, которые нам самим хотелось бы разгадать. Тогда мы задумались, о чем на самом деле мы хотим сделать кино. Территория женской сексуальности оказалась самой ценной в сюжете с ревностью. Начали ее изучать и развивать историю. Набрели на удивительные парадоксы в поведении героев. Эта психологическая сторона сексуальности показалось нам действительно важной.
Почему вы снимали эту историю в Калининграде?
Мне хорошо на море, неважно на каком. Но было понятно, что по сюжету действие не может происходить в большом городе. И южное море тоже не подходило, потому что было важно с самого начала задать холодные отношения между героями, их отчужденность, и я использовала все возможности проявить это. В том числе этим северным морем, северным стилем, пустым и как бы бесчувственным. А когда героиня возвращается на море после секса с мальчиком, оно желтое, теплое, чувственное. К слову о парадоксах в поведении героев — несмотря на то что секс был довольно нелепым, героине после него хорошо. Появление моря в кадре — это всегда про атмосферу, и когда у тебя сцена про состояние, без особого действия, про паузу, атмосфера помогает зрителю правильно воспринять посыл. Но, пожалуй, все-таки главное, что мне самой на море хорошо. И группе, кстати, тоже. Съемки — это та зона, где я сама могу придумать себе жизнь, какую хочу, и вот уж не знаю, что меня должно заставить развернуть сюжет фильма где-нибудь в ледяных подвалах.
Многих возмутило количество сексуальных сцен в фильме, а также их длительность. Они все были в сценарии или вы что-то доснимали на площадке?
Весь секс у нас драматургически обоснован, поэтому, конечно, все они были в сценарии. И мне кажется, если хоть одну сцену убрать, вся конструкция начнет заваливаться. Мы просто не поймем, что происходит с героиней.
Фото: Друг Друга, ТНТ-PREMIER
Фото: Друг Друга, ТНТ-PREMIER
Фото: Друг Друга, ТНТ-PREMIER
В российском кино секс показывают либо очень плохо, либо он весь умещается в склейку: в одном кадре герои целуются, а в следующем уже надевают трусы…
Думаю, никто просто не ставит перед собой такой задачи — показать достоверно секс на экране, в том числе, потому что в фильмах, в которых сцен секса нет,— он там, в общем-то, и не нужен. Никто ж не снимает секс ради секса — это уже территория порно.
А ты, кстати, знаешь, что существует феминистское порно, которое делают женщины? Они считают, что порно может быть освобождающей практикой. И ситуацию, когда порноиндустрия работает на мужчин и мужское удовольствие, можно перевернуть, посмотрев на него женским взглядом.
На самом деле, это очень крутая и важная тема. В сериале «Эйфория» есть такая сцена, где парень-девственник приходит на свидание с девушкой и начинает вести себя с ней очень жестко. Он не знает, как надо, и просто копирует порноповедение. А она ему говорит: ты чего, дурак? Мне больно. Подростки, в том числе девушки, смотрят порно в интернете, их никто не может в этом ограничить, и если они как-нибудь нелегально посмотрят наш фильм («Верность» выходит в прокат с возрастным рейтингом 18+.— W), то, думаю, он расширит их сексуальную картину мира. Потому что он транслирует, как мне кажется, какие-то правильные идеи, например, для молодой девушки: самопознание, уважение к своему телу. И он может сформировать образ другого отношения к сексу — не потребительского.
Трудно снимать эротические сцены?
Нет, потому что к моменту съемок ты уже с актерами обо всем давно договорился. Группа также успела проникнуться духом естественности и нормальности происходящего. Оператор очень включен в эту дружескую связь, все давно пережито в обсуждениях. Остается просто снять их, и все.
А как появился в финале тот эпизод с мужчинами, которые заполняют пространство вокруг героини?
Для меня этот финал — про свободу, в том числе свободу выбора. Хотелось показать героиню в новом состоянии. В согласии со своими новыми знаниями. И с выходом из кризиса. Ей не нужно вступать немедленно в связь с мужчинами. Стояла задача показать ее мысли. У нас же половина сценария состояла из ремарок «она подумала», «она почувствовала». И все продюсеры выражали, мягко говоря, сомнение по этому поводу. То есть не понимали, что же будет в этот момент в кадре. Но показать мысли и чувства героя можно ведь не только диалогом и действием. И Громову (исполнительница главной роли, актриса Евгения Громова.— W), кстати, я выбрала еще и потому, что у нее какой-то такой взгляд, в котором я, например, читаю, что она думает. Она его так меняет, что я прямо вижу, о чем она подумала. Это было важно, потому что она все время почти молчит, у нее мало открытых проявлений эмоций, мало диалоговых сцен, и развитие построено на изменении ее взгляда.
Сценарий писался под конкретных актеров?
Героини долго не было, а Сашу Паля я имела в виду с самого начала.
Паль не слишком похож на героя-любовника.
И это важно, потому что мы показываем этап отношений в паре, где уже нет страсти. Но невозможно не любить. Они живут как брат с сестрой. А Саша транслирует такую безопасную энергию. Зрители по одному его виду понимают и почему она живет с ним, и почему ей с ним сейчас нехорошо. А героиню Жени Громовой мы сначала написали, и потом очень долго искали актрису. Я даже представить ее себе не могла. Только чувствовала, что в ее образе должно быть что-то притягательное. Внешне скрытое, сдержанное, элегантное — чтобы потом было куда прорываться, освобождаться.
Но герои «Верности» и так довольно свободные люди. Молодая семья без детей, без ипотеки, у них нет каких-то социальных обязательств друг перед другом.
Меня в моем кино в принципе не очень интересует социальное. В «Верности» все социальное почти вычищено, и сознательно. Потому что социальная реальность, как мне кажется, не имеет по-настоящему отношения к чувственности. Мне интересно, когда социальное уступает место иррациональному, чувственному — и ты оказываешься там, где никогда и не думал оказаться. Мне вот эта зона интересна. Где голова не решает.
Тем не менее вы с Любовью Мульменко даете героям профессии: он актер в провинциальном театре, она — врач-гинеколог.
Ну они же все-таки не в пузыре живут. Но мы так придумывали им профессии, чтобы они нигде, кроме своей квартиры, не пересекались. И чтобы показать, насколько у них разная повседневность: ее работа — это мир дисциплины, науки, сдержанных, холодных эмоций, плюс она ежедневно сталкивается с женской телесностью, и часто — с женским счастьем, что тоже, как нам казалось, должно ее триггерить. А ему хотелось дать такую профессию, которая бы позволила ему довольно долго находиться в кризисе без взрыва. Потому что у него в театре мощная эмоциональная реализация, он свою сексуальность там реализует, там он может быть свободным и долго не лопаться, в отличие от нее.
Так от чего или кого она в итоге освобождается?
От социальных установок, которые ее, как и нас всех, сформировали. Тех, что формируются в наших семьях: сексуальность — это стыдно. Все телесное — табу. Неприлично говорить с мамой про месячные. Семейный диалог на тему сексуальности практически невозможен. Помню, когда мы жили в Ставрополе, мне было шесть лет, кажется, и вышла какая-то эротическая книжка подростковая, за которой меня моя сестра отправила в книжный. Сама она, конечно, постыдилась. Мне ее, кстати, продали, хотя и продавцам было очень стыдно. А мне было все равно, потому что я еще ничего не понимала. Но моя сестра не могла ее пойти и купить сама. Точно так же, как многие подростки до сих пор не предохраняются, потому что не могут попросить на кассе презервативы. Во мне самой полно стыда. Для меня, неловко рассказывать, Сорокин в подростковом возрасте был эротическим чтивом. Очень извращенным таким.
Ты же выросла в 90-е — что, помимо Сорокина, сформировало твою сексуальность?
Я со своим восточным происхождением и достаточно ранним гормональным созреванием, к счастью, подростком оказалась в свободной Москве, где у меня было достаточно пространства, чтобы изучить свою сексуальность. И мне помогла моя мама, которая не ругала за ветреные отношения и не запирала, а принимала и слушала. Без подробностей, но спокойно. А если говорить о более раннем возрасте, то у меня есть одно детское воспоминание — как мне кажется, в этом смысле важное. Мама с папой смотрели какое-то кино, нас явно выперли пораньше спать, спать мы не хотели и подглядывали через щелку двери. Я не могла понять, что происходит на экране, но картинка из этого фильма потом постоянно возникала у меня перед глазами: кухня, кафель, мужчина и женщина, что-то происходит, чего я не понимаю. И вот спустя много лет, когда я училась на Высших курсах, где нам каждый день показывали кино, я вдруг вижу эту картинку. Я тогда просто чуть со стула не упала. Это была классическая сцена из «Последнего танго в Париже», с маслом.
Как ты думаешь, почему наше кино даже не пытается говорить о проблеме сексуальности и о том, что и как ее формирует? Последний громкий фильм, где секс оказывается неотъемлемой частью драматургии,— «Про уродов и людей» Балабанова, 1998 год.
Мне было бы странно говорить за других. Возможно, им это не интересно. Возможно, то же презрительное отношение к телесности. При этом фильмов, сериалов и телепрограмм, где женщина показана как сексуальный объект, довольно много. А историй, где женщина субъект сексуальных отношений, я почти не знаю.
Фото: кинокомпания «Друг друга»
Фото: кинокомпания «Друг друга», ТНТ-PREMIER
Мировое кино, впрочем, тоже наиболее активно обращалось к этой теме в 1990-е — та же Катрин Брейя, с которой «Верность» уже кто-то сравнил, свои самые громкие фильмы сняла тогда. А в нулевые место сексуальной трансгрессии на экране заняли размышления о атомизированном обществе, разобщенности, когда не то что про секс, а про погоду люди заговорить друг с другом не могут.
Да, и теперь на волне сверхновой нравственности сексуальность оказывается снова чуть ли не табуирована. По некоторым реакциям на «Верность» у меня возникло ощущение, что раньше о сексе говорить было нельзя, потому что в СССР секса не было, и теперь снова нельзя, но уже по другим причинам. То есть мы как общество не прошли какой-то важный этап разговора про секс, не успели об этом поговорить друг с другом без нездорового возбуждения. И «Верность», как мне кажется, поднимает две важные темы: во-первых, показывает секс не как пространство стыдных удовольствий, а как сложный язык, существующий между людьми, а во-вторых, говорит о необходимости открытого разговора о сексуальности.
А какой процент зрителей, как тебе кажется, поймут, что «Верность» — это фильм не про женщину, которая изменяет мужу со всеми подряд, а про необходимость разговора, про выход из кризиса, про женскую чувственность?
Сложно сказать. Были и сюрпризы, и вполне реализовавшиеся прогнозы. Пятьдесят на пятьдесят, наверное. На «Кинотавре», где собирается профессиональная публика, меньше, чем мы ожидали, людей правильно восприняли фильм. На показе для обычного зрителя — наоборот. А в Сети, то самое количество — под моим интервью 200 гневных комментариев, где меня обвиняют в пропаганде распущенности, поэтому я готовлюсь к достаточно острой реакции.
Как, по-твоему, существует ли в России женское кино и чем оно отличается от мужского?
Существует. А чем отличается — сказать трудно. Может быть, в российском кино у женщин лучше получается показать секс?
В прокате с 31 октября