Фото: AP
Фото: AP
В этом году Нобелевских премий по литературе присуждено две: Петеру Хандке и Ольге Токарчук. Премия будто перезапустилась после кризиса, вызванного прошлогодним вполне литературного качества скандалом, с сексуальными притязаниями и утечкой секретов. Поэтому новый состав комитета как бы обнулил историю: все заново. Но вопрос о необходимости главной (и так ли это?) литературной награды в мире остался предметом дискуссии. Ее ведут литературоведы Анна Наринская и Александр Гаврилов.
А. Г.: Если мы смотрим сегодня на весь массив Нобелевской премии по литературе — с точки зрения литературоведения, культурологии, социальных наук, чего угодно,— я не понимаю, что мы видим. Замечательно, что статьи в американской прессе с вопросом: если сегодня Нобелевская премия и нужна, то зачем? — не только не выглядят радикальными, но и не встречают никакого отпора. Нобелевская премия существует сама по себе, публика сама по себе, литературный процесс сам по себе. Модель устойчива.
А. Н.: Нобелевская премия при взгляде из Америки — совершенно другая вещь, чем Нобелевская премия из России. В том числе потому, что Америка создала свою премиальную систему, взять хотя бы National Book Award. Кроме того, в Америке вообще много опознавательных сигналов «какой писатель хорош». Вот журнал Time выходит с Франзеном на обложке, написано: Great American writer. Можно и не бежать за Нобелевской премией. Она там вообще — привычный удел ученых.
В России же очень мало опознавательных знаков, я бы даже сказала, совсем нет. Те премии, которые мы создаем, не так влиятельны. И главное, не очень-то ценимы интеллектуалами. Чем так хороша Нобелевская премия? О ней говорят все. Ее вынуждены принимать во внимание все самые высоколобые интеллектуалы. И в отсутствие других существенных знаков русская читающая публика каждый год осенью начинает убивать друг друга: кто получит Нобелевскую премию и справедливо ли он ее получит?
А. Г.: Русский дискурс по поводу Нобелевской премии сводится к тому, хорошая или нехорошая эта литература. Это потому, что сама позиция литературы в русском мире принципиально идеологична?
А. Н.: Так и Нобелевская премия идеологична. И есть ее идеальное несовпадение с российской аудиторией в этой идеологии. Хотя и говорят, будто премия этого года, особенно премия Петеру Хандке, немножко отодвигает ту идеологию, такую суровую нобелевскую политкорректность — за все хорошее и против всего плохого.
А. Г.: Но Хандке — фигура в литературе вполне безупречная и очень значительная. Это голос отчаявшегося европейца. Хандке заступался за сербов, говорил, что бомбить середину Европы не очень хорошо и что преступление не соответствует тяжести наказания. Неужели Нобелевская премия маркируют собой такой европейский антиглобализационный проект? Американский PEN-центр, как бы ни был равнодушен к Нобелевской премии, тут же заявил о глубоком разочаровании этим решением. Изумительное заявление, точно по советским образцам!
А. Н.: Да, про Хандке очень важно, что он был на похоронах Милошевича и говорил там речь. И это, конечно, вызов и европейскому общественному мнению, а американскому уж точно. Его фигура выбивается из представления, что Нобелевская премия дается не за тексты, а за поведение. Новый Нобелевский комитет, собравшийся после скандала, не испугался критики, это показательно и даже ново.
А. Г.: В этом году меня удивило, как в русской прессе и в русских блогах комментировали победителей! Это же абсолютный классик и модная европейская литературная звезда. В кои-то веки можно вроде не рассказывать, кто такие, почему хороши, почему надо читать, когда (если) они будут переведены на русский. Все переведено! И первая реакция: кто они такие? Казалось бы, если так: ну снова наградили мы, не знаем кого, да и Бог с ним. Но у Нобелевской премии есть какая-то магия, и она заставляет повторять людей эту мантру: «Я не знаю, кто это, и возмущен тем, что не знаю».
А. Н.: Если Токарчук или Хандке — особенно Хандке! — непонятно кто, это сигнал. Нобелевская премия и раньше это показывала, а теперь и совсем ясно: для российской воспринимающей стороны картина мировой литературы однобока, старомодна, не конкретна и не дискретна в то же время. Кто они такие — да, главный вопрос русской реакции.
А. Г.: Отчасти это цена, уплаченная русской культурой за демонтаж СССР. Советский культурный проект был, безусловно, глобализующим и в этом смысле принадлежал той же картине мира, которая породила Нобелевскую премию как всемирную. Принудительное вытаскивание обывателя в глобальный контекст было очень важным для советской культурной политики и практически исчезло из российской современности. Так что конфликт русской читающей публики с Нобелевской премией — отчасти конфликт глобального культурного проекта и локальной культурной практики.
А. Н.: Ты совершенно прав. Особенно это заметно в 1960-е! Насколько СССР в печатании книжек хотя бы номинально — не говорю сейчас о цензуре или неподходящих переводах — был частью мира! Взять хотя бы роль Сэлинджера, «Над пропастью во ржи»! Перевод с чужого языка — а перепахал полстраны, то был очень важный знак. Нет, Россия и русский читатель уходят в локальный проект, в выгородку, где у них иностранцы-любимчики типа Уэльбека и Литтелла. Там и не нужен трезвый, большой взгляд на литературный мир.
А. Г.: Ситуация с остановкой премии — абсолютно экстраординарная. Тем более для проекта, достоинствами которого всегда были консерватизм и неизменность. Я не уверен, что скандал в основном связан с утечками, сексуальными скандалами и прочим. Кажется, всеобщая растерянность и непонимание, куда вообще проект идет, очень ярко проявились в награждении Боба Дилана. Вдруг выяснилось, что Дилан писатель, и писатель идеалистического направления! Но ведь он и сам с этим, в конце концов, не согласился.
«Большая книга» и даже «Ясная Поляна» вряд ли могут быть вручены Борису Гребенщикову, даже за полное собрание сочинений. Как же быть бедным стареньким премиям? Если они будут заниматься только литературой для яйцеголовых, то уйдут из общественного интереса. А если награждать (условно говоря) Дилана, то ее будут опять и опять ставить в угол.
А. Н.: Да, общее мнение было: они понимали, что Дилан — ошибка. Если Дилан, почему не комикс? Разверзается океан разных медиа, которые прежде не учитывались, и люди 50+, которые обычно занимаются Нобелевской премией, не совсем в них понимают. И тут я на стороне консерваторов: если что-то существует сто лет, то консистентность — одно из главных этих достоинств. Премия всегда вручалась чему-то написанному буквами на страницах, повествующих более или менее о какой-то жизни. Нет ничего ужасного в том, чтобы в этих рамках оно и осталось. Для прочего же пусть будет иная награда. Нобелевская премия не виновата, что продержалась 100 лет. Если бы они начали давать премии комиксам и подкастам или другим субститутам романов, то не смогли бы это сделать хорошо. В этом году премии дали двум замечательным, но именно писателям, и это тоже декларация и элемент перезапуска.