«Постоянная игра со смертью в иные минуты волнует»

Приходит новый неожиданный приказ: «Дивизию подготовить к отправке». Едем! Но куда? Слухи, один другого фантастичнее, заполняют полк. Юг и север, восток и запад равно фигурируют в предположениях. Латвию и Дальний Восток, румынскую границу и октябрьский парад в Москве называют как места назначения нашей дивизии. И вдруг во двор военного городка въезжают машины и выгружают несколько сот пар валенок. Шансы на выигрыш у тех, кто защищал в споре южный и даже западный варианты, резко снизились… Поезд трогается, и снова во всех теплушках начинают напряженно следить: куда ведет линия... Уже в Торжке становится заметно холоднее…

Итак, на север. Вагонная жизнь наладилась. Много лежу, много ем, много думаю о прошлом. Вся личная жизнь сосредоточилась теперь в пачке старых писем. Однажды они выпали из кармана, и на несколько минут возникло сознание невозвратимой потери. Одиночество — самое сильное в переполненном людьми помещении.

Фото: из семейного архива

Тот, кто бывал на Кавказе и в Крыму, помнят узкие обрывистые дороги, по которым автомобиль петляет, вновь и вновь обходя скалистую вершину. Здесь такую дорогу начали строить лишь два месяца назад, на скорую руку. Талый снег под колесами повозок и подошвами сапог сбивается в обледеневшую сверху, но зыбкую массу, то и дела ползущую вниз вместе с гружеными повозками, пушками и людьми. Бревна с наваленными поверх них сосновыми ветками хотя и задерживают скольжение, но подчас разъезжаются и еще больше затрудняют движение вверх. Если посмотреть с соседней горы, люди, как муравьи, копошатся на бревне, толкая кверху застрявшие повозки, пушки. Людская сила сейчас, в сущности, решает все, так как выбившиеся из сил лошади не могут сдвинуть с места тяжелый груз.

Ночевка. Ветер неистовствует, бьет в лицо крупинками мокрого снега, забивается под полушубок. Сапоги, увы, уже пропускают воду. Полгода назад последствием ночи, проведенной в таких условиях, стала бы тяжелая болезнь. Но военная жизнь на вольном воздухе вырабатывает, по-видимому, своеобразный иммунитет. Забираемся втроем в оставленную на дороге снеготаялку, завешиваем отверстие в ней плащ-палатками и пытаемся заснуть. Не тут-то было! Через час один за другим выползаем наружу и пристраиваемся к разложенному поблизости костру. Длинная ночь за полярным кругом в ноябре. Нам, однако, незачем ее пережидать — после короткого отдыха двигаемся вперед.

Сосны огромной высоты в два обхвата сжимают дорогу с двух сторон. Отойдешь на несколько шагов — увязнешь по пояс в снегу. Ни человеческого жилья, ни следа ноги человека не встретишь.

С утра полк находится в приподнятом настроении. В распоряжение наших частей прибудут один из руководителей партии и представители нашего военного командования. Все подтягиваются, наводят образцовый порядок.

Наконец дверь открывается, из домика выходит немолодой плотный человек в черном кожаном пальто. Его лицо хорошо знакомо, но сейчас он выглядит старше, чем на портретах. Он подходит к заранее приготовленной трибуне и начинает говорить. Слова его просты и обычны, но в этой обстановке, перед лицом грядущих событий они приобретают особый смысл. Он закончил, и полк устраивает ему овацию. Приезд одного из вождей станы, одного из ближайших помощников Сталина сюда, в таежную глушь, повышает значимость нашего полка, подчеркивает важность роли, которую должны сыграть расположенные здесь части в дальнейших событиях.

Петрикову приказано сформировать лыжный отряд. Его боевая задача — пройти мимо нашей пограничной заставы, миновать озеро и, сделав полукруг, выйти к мосту и обеспечить, чтобы он не был взорван противником. Лыжников собирали по всему полку. Их уже за несколько дней до этого выделили в отдельную команду, совершающую учебные вылазки. Большинство бойцов команды, однако, плохо владеют лыжной техникой. Да и откуда могли приобрести мастерство в этом деле колхозники из центральных областей России?

«Нам осталось пробыть здесь лишь несколько часов. Назревают события, о которых ты узнаешь, конечно, еще до получения моего письма. Спасибо, что пишешь мне часто, и тон твоих писем мужественный. Мне будет хорошо и легко, если такие же письма буду получать и дальше. Я спокоен, испытываю какое-то необычное чувство: я вырос в собственных глазах. Всю прошедшую жизнь у меня оставалось сознание невыполненного долга перед страной, которая меня воспитала. Она дала мне образование, оплачивала мою работу. Мы с тобой десять лет прожили вместе, не отказывая себе в чем-то необходимом. Вся моя сознательная жизнь связана с культурой, наукой, искусством России. Я хочу, чтобы и Таня росла верной дочерью страны, чтобы она имела право не стыдиться отца. Могу ли я не одобрять необходимость моего участия в войне? Как человек и как мужчина я горд тем, что мне предстоит быть командиром действующей русской, советской армии. Конечно, физически будет очень тяжело: что же, постараюсь это перенести. Опасность? Не думай о ней, родная. И если действительно произойдет со мной неприятность, вырасти дочь одна — найти в себе для этого силы».

Война, война...

Фото: из семейного архива

Проезжаю один по дороге, пересекающей вершину Голой горы, и невольно останавливаю лошадь. Какая холодная, суровая красота! Бледно-голубое небо сливается на горизонте с темно-зеленой хвоей лесов, причудливо обрамляющей белые круги замерзших озер и скалы. Там вдали — леса, горы, озера — это уже Финляндия: отсюда впервые можно увидеть чужую землю. Здесь на высоте особенно холодно и мрачно. Глубокий снег покрывает поверхность горы. Под его тяжестью сгибаются мощные ветви сосен, между которыми вьется дорога.

…Ночь морозная, но в избе становится жарко. Выхожу наружу и останавливаюсь на пороге: картины севера, которые сегодня прошли перед глазами, дополняются еще одной: впервые в жизни вижу северное сияние. Мои переживания по этому поводу нарушает посыльный командира полка. Не проходит и пятнадцати минут, как я еду обратно к Голой горе — встречать батальон Зимина.

Пока еще ничто не напоминает территорию противника: тот же лес, та же снеговая дорога, вновь появившаяся над озером. Край неба вдалеке становится розовым: горит деревня, подожженная финнами при отступлении. Об этом нам сообщают два телефониста, находившиеся со вторым полком и теперь возвращающиеся обратно.

Дорога тяжелая, расстояние от границы — десяток километров, но приходим мы в деревню только к концу ночи. Уцелело в ней не больше пяти домов. Один из них, расположенный на окраине, отведен под штаб полка. Собственно, это не дом, а хутор, и притом хутор богатого фермера. Его окружают большие надворные постройки, в сараях находятся коровы, которых владельцы не успели увести. Дом оставлен впопыхах: очевидно, хозяин не намеревался уйти, но его обязали это сделать. Все имущество брошено. В шкафах — дорогая посуда, висят костюмы и платья. В детской кроватке — оставленное одеяло.

Огромный камин освещает знакомые лица: бойцы и командиры отряда Петрикова, усталые от тяжелого пути по необычайно сложной дороге, греются у огня и варят еду в большой кастрюле.

…Здесь спокойно, как на своей земле: не было еще ни одного случая нападения или диверсии.

Удивительно, как легко меняется наше представление о доме. В прошедшие месяцы домом моим были последовательно палатка, теплушка, землянка. Сейчас домом стал костер, вокруг которого располагается штаб полка. Проспать несколько часов подряд у большого, жаркого костра — об этом мечтаю все дни.

Умение правильно расположиться у костра приходит не сразу. Лечь так, чтобы огонь грел возможно большую часть тела; не лежать на снегу, а подложить под себя лапник, сосновые ветки; лапником же и плащ-палаткой отгородиться от ветра — для всего этого нужна сноровка. Особенно трудно разместиться так, чтобы не спалить полушубок и валенки. В полку нет почти ни одного человека, на одежде и обуви которого не остались бы бурые следы костра. То и дело слышны крики: «Эй, ребята! У кого горит? Паленым пахнет». И встрепанная фигура вскакивает, сует в снег дымящийся валенок.

По льду озера движемся к большому селу. Впереди, на холме, виден длинный плетень. Поднимаемся по крутой дороге, и из темноты выступают контуры построек. Здесь было большое село: оно сожжено; уцелели только отдельные дома. Какой контраст между общим видом опустевшего и выгоревшего села и внешностью сохранившегося дома. Высокий, выкрашенный в кирпично-красный цвет, с белыми наличниками больших окон, он наряден и гармонирует со снегом, окружающим его со всех сторон, покрывающим пухлой подушкой крышу. Во мраке полярной ночи пустой дом глядит черными стеклами окон. Двухэтажный дом — школа. Он освещен: здесь помещается штаб дивизии. А совсем рядом прикорнула маленькая, коричневого цвета избушка с неизменными белыми наличниками. Шоколадный домик из детской сказки!

Не задерживаясь в селе, выходим на окраину. Здесь мы сменяем на первой линии второй полк нашей дивизии. Мы еще отдыхаем у костра, а батальон Зимина уже вышел вперед и организовал сторожевое охранение. Утро. Потушены костры. Полк выступает. Вскоре головная охрана сталкивается с противником; находясь в колонне главных сил полка, мы узнаем об этом по начавшейся перестрелке и первым раненым, идущим в санчасть. Колонна то останавливается, то вновь двигается. Финны медленно отходят, взрывая за собой многочисленные мосты через речки и ручейки, которыми изборождена вся эта местность. За день нашим саперам приходится восстанавливать свыше тридцати мостов. Чтобы затруднить их работу, противник минирует оставшиеся не взорванными деревянные балки и даже лежащие у дороги штабеля строительных материалов. Среди саперов есть раненые и убитые. За каждую складку местности финны стремятся на время зацепиться и уничтожить в перестрелке возможно больше наших бойцов. Впервые мы сталкиваемся с незнакомой нам тактикой врага, широко использующего автоматчиков, рассаживающего на деревьях «кукушек».

Разрывы вражеских мин и снарядов, выпущенных из пушек небольшого калибра, имеющихся у финнов, видны на поле, несколько в стороне от пункта, где мы находимся. Стреляют финны по артиллерии. В ответ несколько наших батарей открывают одновременно огонь по военному городку. Стреляют и танки, сосредоточенные на опушке, недалеко от нас. Майор хватается за ухо: его контузило, и он оглох на одно ухо. Комиссар уговаривает его уйти, но он остается.

После артиллерийской подготовки батальон Зимина, лучший в полку, двигается вперед. К городу направляются и несколько танков. Вскоре один из них возвращается. Ехали на нем два командира — оба ранены осколками одной пули, попавшей в смотровую щель. Красавец Воронов, талантливый казак с недюжинными литературными способностями, потерял зрение. Свяжет ли с ним теперь судьбу хорошенькая новочеркасская девушка, карточку которой он мне недавно показывал? У второго командира ранение в живот — по-видимому, смертельное. Майор потрясен тяжелой раной Воронова, к которому он привязан. Он подходит к носилкам и заботливо прикрывает Воронова полушубком.

Воронова я больше не видел. Есть в действующей армии своеобразный обычай. Живые и здоровые если и не вычеркивают из своей памяти тех, кто убит или ранен, то стараются вспоминать о них реже. Таким способом наше сознание защищает себя, по-видимому, от излишних потрясений. «Забывать» товарищей приходится для того, чтобы нормально жить и работать на фронте.

Запах гари пропитал все кругом. Странное и жуткое зрелище представляет собой догорающий город на фоне черного неба и белого снега. Кругом, куда ни глянь,— багровые зловещие костры, из которых торчат к небу широкие и высокие печные трубы. Кажется, тени возникают и непрерывно мелькают у этих костров, то затухающих, то вспыхивающих с новой силой. Направляюсь к костру, надеясь встретить греющихся у него бойцов одной из рот. Кругом пусто. Дьявольская тризна, которую война празднует над пепелищем домов мирных людей, вовлеченных в нее игрой хозяев маленькой Суоми.

У взорванных бело-финских укреплений, 1940 год

Фото: Фотоархив журнала «Огонёк»

Красноармейцы атакуют огневую точку противника, 1940 год

Фото: РИА Новости

Более двух недель продолжается наше наступление. По узкой снеговой дороге полк движется в глубь незнакомой страны. Вопреки всем тактическим правилам, прочно усвоенным нами за годы военной учебы, полк наступает колонной, голова которой окаймлена цепью редких лыжников. За основными подразделениями полка тянутся обозы, за ними — колонны других полков дивизии. Ближайшие соседи справа и слева отдалены от нас на десятки, а то и на сотни километров.

…С начала наступления сплю только урывками, когда и где придется. Полярная ночь растянулась на долгие часы, охватив почти полные сутки. Что сейчас: ночь, утро, вечер? На этот вопрос иногда бывает нелегко ответить.

К многочисленным обязанностям, которые мне приходится в разное время исполнять, прибавилось еще одно: поручено организовать похороны погибших бойцов и командиров. В мое распоряжение выделена большая команда: взвод ПХО и дегазационный взвод, а также музыканты. Все это подразделения, которые сейчас никакой боевой задачи не выполняют.

Наша деятельность сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Прежде всего надо найти трупы павших. Для этого следом за колонной полка идет цепь бойцов, разыскивающих трупы в лесу. Это не всегда легко: выпавший ночью снег затрудняет поиски уже на следующее утро. К тому же приходится брести по колено в снегу. Далее, нужно отвезти трупы к месту похорон. Так как полк почти непрерывно продвигается вперед, для похорон выбираем места вынужденных остановок. Поэтому до поры до времени трупы везем с собой на повозках. А так как сбор жатвы обилен, число необходимых повозок все растет. На каждой повозке, прикрытой плащ-палаткой, положены один на другой замерзшие трупы людей, застывшие в разных позах, часто с обезображенными и искаженными лицами.

Очень нелегко опознать погибших. Мы вызываем старшин рот, но и они не всегда узнают изменившиеся после смерти лица товарищей. На одной из стоянок по списку был похоронен лейтенант Голенко. Каково же было мое удивление, когда среди погибших, разложенных для опознания, я обнаруживаю снова знакомое лицо этого лейтенанта: на предыдущей остановке под его именем похоронили, видимо, другого командира, к трупу которого по ошибке положили документы, найденные у Голенко.

Много хлопот доставляет изготовление гробов. Комиссар приказал приготовить для каждого убитого отдельный гроб. Хорошо еще, что наши колхозники быстро приноравливаются к любой работе. Однако для гробов нужно найти доски, гвозди. Следующее затруднение — рытье братской могилы. Кирками и лопатами с трудом удается вырыть в промерзшей земле широкую, но неглубокую яму. Из-под кирки летят искры, но грунт не поддается: скала. А в иных местах в яме собирается вода: здесь болото. И наконец ритуал похорон. Краткое слово произносит один из политруков. В первый раз это был старший политрук Баранов. Но на следующей остановке уже другому человеку пришлось произносить прощальную речь над телом самого Баранова. Со взводом, находившимся в боевом охранении, он шел впереди полка, и пуля противника попала ему в грудь.

Иногда на похоронах играет оркестр. Музыканты в новой роли гробовщиков не забывают о духовых инструментах и заботливо везут их с собой. Всегда похороны заканчиваются салютом. Обычно это залп винтовочных выстрелов. На одной остановке у места похорон стоит гаубичная батарея, и я договариваюсь с ее командиром об орудийном залпе. И когда гробы с телами бойцов спущены в могилу, раздается грохот трех гаубиц, одновременно выпустивших боевые снаряды по блиндажам врага.

Когда мы уходим от места похорон, на нем остается только невысокий продолговатый холм с врытой в землю деревянной дощечкой, на которой написаны имена похороненных. И по краям холма, как некий символ временного характера этих могил, вырытых на земле врага, непрочно и несимметрично вставлены три срубленных молодых елочки.

Создаются и совершенствуются блиндажи, окопы, землянки; одновременно усиливается артиллерийский, особенно минометный, огонь противника по нашему оборонительному району. На рытье окопов, постепенно углубляемых и превращаемых в блиндажи, на сооружение во второй линии землянок, крытых иногда в два-три наката толстыми бревнами, батальоны тратят основную часть времени. На этой работе заняты все бойцы, свободные от несения службы в полевых караулах, в секретах.

Тем временем финны переходят к активным действиям, осыпают минами район обороны и в особенности место расположения батальона Зимина. Передний скат холма из снежно-белого местами превращается в черный: тут и там следы разорвавшихся мин. Я становлюсь случайным свидетелем гибели командира второго полка — майора Замкова, прибывшего на передний край вместе с командиром дивизии. Разорвавшаяся в нескольких шагах от него мина смертельно ранит майора. Каким-то чудом остается невредим комдив.

Красноармеец устанавливает флаг на завоеванной территории, 1940 год

Фото: Петров Николай / Фотоархив журнала «Огонёк» / Коммерсантъ

На дороге, против места размещения специальных подразделений, сохранился маленький деревянный домик — баня. Ее занял штаб полка. Вся «меблировка» этого помещения состоит из широкой полки, занимающей большую его половину. На полке располагаются командир, комиссар, начальник штаба и некоторые другие командиры — представители штаба и политотдела дивизии. Помещение заполняет также огромная печь, возле которой постоянно возятся постовые. У окошка — телефонные аппараты; около них дежурит связист. Печь — источник тепла и света — притягивает нас к штабу. Куда приятнее ночевать в «подвальном этаже» бани, то есть лежа на земляном полу под полкой, чем проводить долгую ночь в декабре на снегу, накрывшись брезентом. Ведь даже костра там нельзя разжечь. Однако ночевка в «подвале» разрешается только дежурным. Проходят дни, и бытовые условия налаживаются. Вблизи от штаба возникают землянки, из которых одна отводится для командиров, писарей и посыльных штаба. Как сладко спать в этой земляной норе у разведенного в ней костра, подложив под голову неизменный противогаз. Чудесные сны, полные радостей прошлой и никогда не бывшей жизни, вижу я здесь, засыпая под беседу писарей, составляющих списки убитых и переписывающих характеристики представляемых к наградам.

Бойцы передовой линии фронта, 1940 год

Фото: Петров Николай / Фотоархив журнала «Огонёк» / Коммерсантъ

Радость приносит полевая почта. «Вам письмо»,— сообщает кто-нибудь, и в предвкушении встречи с «почтальоном», вернувшимся из штаба дивизии, чувствуешь себя счастливым и любимым теми, кто сейчас так далеко. Газеты. В Москве все по-прежнему. В Большом идет «Иван Сусанин», в филиале — «Риголетто». Где-то открылась выставка, где-то будет доклад. И от этой устойчивости московского жизненного уклада чувствуешь себя крепче, уверенней. Посылки… Шоколад, конфеты, печенье, хорошие консервы — все это сильно скрашивает суровую фронтовую жизнь. С веселой улыбкой майор желает мне приятного аппетита. Однажды во время сильного обстрела я, сохраняя подобающую серьезность, потихоньку отламываю в полевой сумке куски от плитки шоколада «Кола» и с наслаждением сую их за щеку.

Части Красной Армии вступают в Выборг, 1940 год

Фото: Николай Петров / Фотоархив журнала «Огонёк»

К числу людей, равнодушно думающих о смерти, я не отношусь. Мысль о неизбежности конца, о переходе в небытие всегда меня возмущает; более того, она мне страшна. Все, что меня радует и печалит, рано или поздно утратит свое значение. Для меня перестанут существовать цвета и краски, звуки и запахи. Есть от чего прийти в отчаяние! Игра с заведомым проигрышем. И какой ложью мне казались в юности книги с благополучным концом. Чтобы утешить читателя, как заслоняют страшное зрелище от ребенка, авторы этих книг скрывают конец своих персонажей: опускают занавес для того, чтобы мы не видели старческий маразм героев и, главное, их переход в ничто. С годами пришло иное, более зрелое и спокойное отношение к мыслям о смерти. Но и теперь они, появляясь, неизменно омрачают мое существование.

А вместе с тем нет во мне страха смерти в бою. Рассудком понимаю, что вероятность ее очень велика; в этом убеждают гибель многих товарищей, сила огня, который ведет в некоторые часы противник. Но это только вероятность смерти. И ведь она никогда не достигает уверенности в том, что я погибну. Остаюсь внутренне и внешне спокойным. Постоянная игра со смертью в иные минуты становится увлекательной, волнует, не пугая. И само осознание того, что я не боюсь, что нет во мне трусости, увеличивает смелость, рождает своеобразное озорство. Часто чувствую себя виноватым по отношению к близким. Ловлю себя на этом и мысленно спрашиваю: «В чем же моя вина перед ними? Ведь я только выполняю приказ, делаю то, что обязан делать каждый». Но есть в этом какое-то лицемерие: ведь испытываю же я вместе с тем удовлетворение от пребывания на фронте.

Вечер 31 декабря. Окончив дежурство, продолжавшееся сутки, я освободился и ложусь спать в землянке. Просыпаюсь в 11 часов ночи. Смотрю на часы и вспоминаю, что наступает Новый год. Не вставая, предаюсь воспоминаниям. В Москве сейчас праздничное оживление: в магазинах — очереди, в ресторанах запись на столики окончена. Если ехать на трамвае в любом направлении, в окнах мелькают украшенные и освещенные разноцветными огнями елки. В памяти возникает традиционная встреча Нового года в кругу родных и близких. Стол накрыт, в стаканы налито вино. Оно искрится, сверкает и переливается под ярким электрическим светом. Все глядят на часы и мысленно торопят стрелку, которая медленно тащится к 12. Что несет собравшимся этот Новый год? Что несет мне наступающий год? И много ли шансов, что он не будет последним? В этот раз новогодняя ночь поистине таит в себе близкое и неизвестное, но грозное будущее.

«Курск! Курск! Говорит Воронеж. Курск! Курск! Отвечайте, кто у телефона? Где Зимин? Где начальник штаба?» «Товарищ майор,— докладывает телефонист,— атакованы финнами. Их не меньше батальона. Комбат со штабом ушел отражать нападение. Говорят, он ранен. Командир взвода связи убит. Начальник штаба тоже ранен».— «Передайте по телефону: лейтенанту Матурову принять командование батальоном».— «Товарищ майор, лейтенант Матуров ранен». «Вот что,— обращается майор ко мне,— берите-ка двух связных и ступайте в батальон Зимина, разберитесь на месте в обстановке, по ходу дела докладывайте».

Беру винтовку одного из писарей штаба, патроны, выхожу на улицу. Со мной два посыльных; оба — бойцы батальона Зимина; в штабе они на дежурстве. Трескотня пулеметов, автоматов, выстрелы винтовок все приближаются. А вот и первые признаки боя: раненые бредут, иных тащат на носилках. Еще несколько минут пути, и становится очевидным, что бой протекает для нас неудачно. Отходят, и, как всегда в таких случаях, первыми встречаешь, идя из тыла, одиночные фигуры трусов и шкурников. Некоторые из них стремятся замаскировать свое бегство помощью, которую они якобы оказывают раненым. Другие не пытаются прикрыть свое отступление какими-либо мотивами; в их глазах отражается только заполнивший все сознание животный страх. Эти, убегая с поля боя, где их товарищи продолжают отстреливаться от превосходящего силами противника, сеют панику, рассказывая небылицы о поражении, громадных потерях и всеобщем бегстве.

Моя задача ясна. Сейчас речь должна идти уже не о выяснении обстановки. Элементарная обязанность каждого командира — приостановить любыми средствами неорганизованный отход, который грозит прорывом финнов к штабу полка. Это тем более необходимо, что командный состав батальона Зимина действительно в основном выбит. Принуждаем отступающих остановиться. Некоторые настолько деморализованы, что только угроза применения оружия позволяет добиться от них выполнения приказа.

Фото: Коммерсантъ

Огонь все усиливается. Двигаемся вперед, перебегаем и ложимся, укрываясь за пригорками и снежными сугробами. Теперь только сотня метров отделает нас от финнов. Ясно видны их белые халаты. Ружейно-пулеметная стрельба достигает высшего напряжения. Пули, попадая в снег, взметают облака снежной пыли.

Поднимаюсь из сугроба, чтобы вести группу в атаку. В ту же минуту сильный удар по уху валит меня в снег. Боль и обида, как в детстве во время драки, заполняют сознание бессильной злобой. Хочу выругаться, но боль в свернутой на сторону челюсти еще больше усиливается. Из левого уха, правой щеки, носа и рта льет кровь. Я ничего не слышу и еле-еле что-то мычу.

Между тем, чтобы мне помочь, надо кому-то ползти под огнем вперед. Этого никто в первую минуту сделать не решается. «Только не плен»,— мелькает в голове, и я силюсь подняться на локти, чтобы ползти. Падаю снова на землю: боль заслоняет собой все прежние переживания: вторая пуля пробила мне руку. Чувствую сквозь туман, охватывающий мысли, что кто-то меня тащит за ремни, пересекающие грудь поверх полушубка. С трудом открываю глаза и узнаю одного из пришедших со мной посыльных — Богданова. Этот мужественный человек прополз не менее десяти метров в сторону противника под его уничтожающим огнем для спасения меня, командира, которого он вчера еще не знал в лицо. «Работай здоровой рукой»,— кричит он мне, не вспоминая о форме обращения к командиру, вошедшей в привычку за прошедшие месяцы. «Не могу. Очень больно. Ползи один — авось потом подберут»,— с трудом откликаюсь я. «Вместе пришли — вместе и уходить будем»,— сердито отвечает мой спаситель.

Предстоит длинная и нелегкая дорога. Две с половиной сотни километров отделяют нас от ближайшей железнодорожной станции на своей территории. Однако эвакуация раненых организована продуманно и хорошо. После каждых 40–50 километров нас, замерзших и измученных тряской, привозят в расположенные на дороге полевые госпитали. В одних мы ночуем, в других проводим сутки или двое, в третьих — только несколько часов в ожидании следующей машины. Поят здесь какао, чаем со сгущенным молоком; тех, кто может есть, кормят.

Носилки втаскивают в переоборудованный финский дом или в утепленную палатку; сразу становится тепло и даже уютно. Хлопочут молоденькие девушки. Как приятно видеть возле себя ласковое женское лицо после многих дней суровой фронтовой жизни! За все прошедшее время мы видели только двух женщин — врача и медсестру, мужественно проделавших с полком весь его трудный путь. Их вид всегда внушал сознание, что тяготиться трудностями стыдно, ведь женщинам много труднее, а жалоб их не слышно.

Для развлечения раненых в каждом госпитале имеется патефон с пластинками. В одном из госпиталей это становится источником мучений. В палате я оказываюсь единственным тяжелораненым. Соседи требуют от сестры вновь и вновь заводить патефон. Молоденькая и веселая девушка охотно идет им навстречу. Прослушав полночи «Дуню-тонкопряху» и частушки, молю перевести меня в другую палату. Только после того, как мою просьбу выполняют, я наконец засыпаю.

Фото: из семейного архива

Мягкая постель. Белые простыни. Покой — как долго я мечтал о нем. Электрический свет. Сестра-хозяйка приходит выяснить, что я могу и хочу съесть. Кормят тут деликатесами: шоколад со сливками, мандарины. Отсыпаюсь, насколько позволяет боль в ранах. Мысли текут медленно и лениво. Охватывает апатия: сама возможность смерти оставляет равнодушным. Это началось с первых дней после ранения. Преследовала назойливая мысль: что я выиграю, если успеют довезти до границы? Похоронят на своей земле. Однажды, когда боль особенно нестерпима, обращаюсь к врачу: «Эх, хоть бы пристрелил кто-нибудь!» На это получил спокойный и вразумительный ответ: «Стыдно! Командир, а глупости говорите».

По моей просьбе санитар отправляет телеграмму домой. Сообщаю, что легко ранен в руку и поеду лечиться в тыл. Одновременно принимаюсь за тяжкий труд: пишу левой рукой открытку жене. После долгих стараний мой опыт увенчался успехом: открытка готова. Много времени спустя узнаю, однако, что это в поте лица созданное произведение почему-то затерялось в дороге и не дошло до адресата.