Мышкин-сан

Фестиваль танец

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Сабуро Тэсигавара имеет репутацию главного японского космополита. В нем видят «связующую нить» между Востоком и Западом и охотно привечают в Европе — как с гастролями его компании Karas, так и в качестве хореографа (в частности, Парижская опера не раз имела с ним дело). В Петербурге Тэсигавара, однако, впервые, мировая слава его не обогнала, и организаторы опасались, что на японского танц-«Идиота» публика не пойдет. Зал все же собрался, хотя и не аншлаговый, но главное — тюзовских возможностей хватило для технического воспроизведения спектакля, в котором одних только перемен света больше трех сотен.

Впрочем, неискушенный взгляд этих тонкостей не заметит. Сабуро Тэсигавара, создающий свои работы «под ключ» (сам и сценарист, и режиссер, и компилятор музыки, и сценограф, и художник по свету и костюмам), исповедует минимализм. Вот и в «Идиоте» черная голая сцена «просто» пульсирует сотнями оттенков серого. Двое артистов (сам Тэсигавара в белой рубахе, белых брюках и черном пиджаке и его постоянная партнерша-ассистентка Рихоко Сато — сначала в пышном черном атласном, затем в аскетичном глухом черном платье) воспроизводят, естественно, не сюжет, а внутреннюю жизнь романа, его дыхание, его эмоционально-психологический стержень. Трудно утверждать с уверенностью, что стержень самого спектакля — духовные трансформации и запутанные отношения князя Мышкина и Настасьи Филипповны. Его лаконичный строй дает безответственную свободу воображению зрителя. Не исключено, например, что появляющаяся в начале спектакля атласная дама, которой скованный, неловко прихрамывающий на подламывающихся коленках князь тщетно протягивает негнущуюся ладошку для знакомства, на самом деле Аглая. И что бурные, свободные, почти балетные па-де-баски и размашистые пор-де-бра, которыми разражается сам Тэсигавара в кульминационной долгой сцене, поставленной на знаменитый «Вальс №2» из Джазовой сюиты Шостаковича, принадлежат князю, на момент поверившему в счастливую разделенную любовь, а не Парфену Рогожину, добившемуся Настасьи Филипповны. Впрочем, достоинства этого спектакля, безусловно, не в том, насколько точно в нем считываются персонажи и сюжетные повороты романа. Истинное чудо в том, что типично японский минимализм постановки и типично российская избыточность романа оказались настолько тонко, глубинно, родственно близки, что лучшего Мышкина, чем 67-летний наголо бритый Тэсигавара, трудно вообразить.

Он и сам по себе спектакль — этот неправдоподобно легкий, хрупкий, будто лишенный телесности танцовщик, умеющий полностью преобразиться, изменив лишь амплитуду движения или его ракурс: благо техникой танца буто Тэсигавара владеет в совершенстве, хоть и прячет ее за вполне европейскими приемами композиции. Честно говоря, каждая постановка японца держится на его таланте и харизме, на филигранности его танца. Вопрос в том, насколько остальные слагаемые спектакля поддержат его личное мастерство, окажутся уместными, гармоничными и точно подобранными — ведь, по сути, режиссерские и хореографические приемы Тэсигавары не отличаются богатством и разнообразием.

В прошлом году в Москве его Karas — то есть сам Сабуро Тэсигавара с Рихоко Сато — представил спектакль «Тристан и Изольда», поставленный на классическую запись оперы 1966 года с Байрейтского фестиваля. Тогда, как и сейчас, Рихоко Сато выписывала «восьмерки» нервного стремительного бега вокруг неподвижного Тристана. И так же, как в «Идиоте», страстно влюбленные персонажи ни разу не коснулись друг друга. И почти так же — складыванием пальто (в «Идиоте» — пиджака) — решалась сцена принятия окончательного решения самоустранения героя, его ухода из жизни: самоубийства или побега в безумие. Но в «Тристане» невероятный голос Биргит Нильссон, вобравший все смыслы и чувства главного европейского любовного мифа, обратил скупое сценическое действие в необязательный довесок к музыке. А в «Идиоте», напротив, именно музыка (и прежде всего тот самый, почти попсовый, «малоизвестный» вальс Шостаковича) оказалась тем «связующим звеном», которое крепче брачных уз соединило один из фундаментальных русских романов с японской изощренностью, интеллектуальной и технической.