Оргия сочувствия

На фестивале NET показали спектакль Анхелики Лидделл — знаменитой испанской постановщицы, драматурга, актрисы и художницы. Как личное горе становится материей для творчества, превращаясь во вселенскую притчу о смерти и возрождении, наблюдала Алла Шендерова.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Лидделл — скорее перформер, нежели актриса. Или перформерка, как сказали бы радикальные феминистки. Впрочем, радикальная всегда и во всем, не терпящая никаких догм Анхелика в последнее время успела разозлить и их — своим спектаклем «Алая буква», который с равным успехом можно считать и феминистским, и антифеминистским.

То, что устраивает на сцене Лидделл, слишком неистово, чтобы называться театром. Впрочем, театр и перформативные искусства сегодня так перемешаны, что для их синтеза впору изобретать новый термин. Если Лидделл чему и поклоняется, так это красоте, и подтверждение тому — «Серебряный лев» за участие в Венецианской биеннале соседствует в ее биографии с множеством драматургических премий.

Каждая картинка «Ребра на столе» таинственна (смерть — таинство) и изысканна, иногда — кровожадна (Лидделл сторонница идей Антонена Арто и театра жестокости). Горячечные тексты длинных монологов героини, которые мы слышим в переводе, напоминают странную экспрессионистскую поэзию.

Впрочем, драматургический каркас у спектакля вполне продуманный. После протяжной испанской песни (вокал — Ниньо де Эльче) на темном экране появляется цитата из «Когда я умирала» Уильяма Фолкнера. У героини, она же автор и центр здешней вселенной, умирает мать. Семь накрытых тканью кресел — под цветастыми покрывалами угадываются сидящие женщины — как семь пьет. В какой-то момент над ними появятся светящиеся круги, нимбы, они померцают и исчезнут. Из кулис выйдут и встанут у кресел голые девушки: их прекрасные тела напомнят о материи, из которой сделана и Мать, чье измученное пахнущее испражнениями тело теперь вызывает у дочери вспышку любви, переходящую в ярость.

Но еще до этого, до первых бешеных реплик, Анхелика спокойно ставит на пустующее кресло стакан с водой, разбивает в него золоченое яйцо («от черной курицы», поясняет она) и рассказывает, что если оставить его так на ночь, то с утра в желтке можно разглядеть свою судьбу, а если повезет, то и все зло мира. Подобный ритуал, когда яйцу отдают «злую энергию», то есть снимают со спящего порчу, есть у многих народов.

Ночь героине предстоит особая — ночь агонии и смерти матери, или, точнее, ночь гибели и нового творения той маленькой вселенной, которую образуют мать и дочь.

Агония — роды наоборот — длится долго. Потом на экране появляются даты: 1937–2018. Одетая в черную комбинацию Анхелика прижимает к груди портрет своей молодой матери. Ставит на стул. Раздевается. Один из партнеров (в московских показах кроме самой Лидделл и Гумерсиндо Пуче, одетого в национальный костюм, были заняты российские перформеры) начинает медленно обвивать ее корпус веревкой. Потом приматывает раскинутые руки к палке — фигура превращается в распятие. Ритуал называется эмпалаос — он до сих пор совершается на Страстной неделе в той местности, откуда была родом мать Анхелики.

В этом спектакле вообще много фольклорных символов, рассказывающих о том, что каждый человек проходит тот путь, что и человечество в целом: от дохристианства к Христу. Впрочем, происходящее на сцене можно трактовать как угодно. Может быть, горе распинает героиню. Или она хочет разделить с матерью восхождение на крест, а после пытается изгнать из себя затмевающее разум горе, как изгоняют бесов. Не зря же в почти богоборческом поначалу монологе возникает цитата из Евангелия: Иисус изгоняет бесов, и они вселяются в стадо свиней. Ну конечно, перед нами экзорцизм! Чудища, явленные воспаленным сознанием героини, постепенно отступают во тьму.

Маленькая вселенная погибает и возрождается. И тут наконец понимаешь смысл названия спектакля: из ребра на столе снова и снова творится женщина — Мать. И вот уже по сцене среди притихших чудищ, как по лесу, бродит маленькая девочка. «Мама!» — говорит ей Анхелика, и та тихонько отзывается, чтобы поиграть в прятки. У героини нет детей, которых, как плату за горе, требуют с нее чудища, но круговорот жизни и смерти явно не кончается (сцену любопытно сравнить с финалом «Зеркала» Тарковского, где мать в финале ведет героя за руку, но только теперь она совсем стара, а он опять маленький). Прелестная картинка вдруг сменяется кошмаром: безликое меховое существо выводит на сцену обнаженную беременную, на чью голову надет черный мешок. К мешку приставляют пистолет. Перед тем как погаснет свет, зритель успевает прочесть строчку на темном экране «Земля до того, как Бог стал Любовью» и увидеть луч на стакане с яйцом (нам же обещали все зло мира). Наступает утро. Выстрел не раздается. На этот раз личная маленькая вселенная уцелела. А может, уцелел и наш мир.