В Русском музее открыта выставка работ Виктора Рузо, посвященная 90-летию швейцарского художника. Все двадцать с лишним тысяч обитателей курорта Монтре, где он живет, почитают его не только как живописца, но и как выдающегося философа-этика. Виктора Рузо на вернисаже наблюдал МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ.
Оценить трепет, который вызывает на родине Виктор Рузо, можно, только представив себе, что такое Монтре. Узкая полоска отелей прижата горами к озеру Леман — квинтэссенция швейцарской благопристойности. И по этому парадизу бродит мощный старик, недвусмысленно косящий под Льва Толстого: кустистая борода, сократовский лоб, подпоясанная ремнем черная кофта навыпуск, галифе, высокие черные сапоги. Костылем никого не лупит, поскольку на ногах держится дай бог каждому, и на вернисаже в Петербурге от шампанского не отказался, но дает своим картинам названия типа "Материя, человек и вечность" или "Вечная любовь". А то и "Рука Божья дирижирует трансцендентным магнитом дружбы на нашей планете". Годами работает над "Вращающейся картиной мира" — произведением, которое определяет ни больше ни меньше как "объединение абсолюта, в который входят космос, природа, человек". Для рационалистов швейцарцев не забывает уточнить в подписи к картине "Христос оплакивает Голубую планету": "С определенного расстояния и при хорошем свете планета выдвигается из картины на 30 см благодаря оптическому эффекту". Философа должны осыпать удары судьбы — жизнь Рузо апокалиптична. Погибли трое детей, в пожаре 1997 года сгорели 5000 картин. То, что выставлено в Петербурге, таким образом, осколки творчества, но весьма впечатляющие и вызывающие чувство национальной гордости. Чего мы набрасываемся на Зураба Церетели, чего потешаемся над доморощенной "духовкой" с Малой Грузинской, если в Швейцарии есть Виктор Рузо?
Художник достиг возраста Пабло Пикассо, который некогда посетил его мастерскую. В его творческой биографии периодов не так много, как у великого испанца, но их смена интригует больше, чем переход от кубизма к неоклассицизму. Первый Виктор Рузо — преуспевающий мастер рекламных плакатов, умелый певец ветчины и шоколада, чулок и автомобилей. Второй, родившийся в 1940-х годах, — экспрессивный рисовальщик китайской тушью, переносящий на бумагу ужас, испытанный им, когда стала известна правда о нацистских концлагерях, или умело подражающий Пикассо в вариациях на античные темы. Третий же Рузо не лезет ни в какие ворота, хотя при всем своем профессионализме он никогда не страдал избытком вкуса. На огромных листах алюминия, которые придают его работам сходство с чеканкой из фойе провинциального советского Дома культуры, он пишет эмульсией анилиновые цветы, мерцающие в темноте глаза дьявола, какие-то расколотые фактуры, окруженные планетами, бесконечные "руки Творца", кресты в перспективе, скопированной у Сальвадора Дали. Постоянный герой художника Рузо — он сам, парящий то над землей, то над бездной, благо облик у него благодатный, почти библейский. Это китч в самом непосредственном смысле слова, искренний, истовый, не тронутый никакой художественной рефлексией. Насмехаться над ним язык не повернется. Если бы Лев Толстой в старости занялся живописью, получилось бы, наверное, что-то подобное. Но эволюция от "нормального" творчества к работе, не просто скромно названной "Трансцендентностью", но и претендующей на эту самую трансцендентность, восхитительно загадочна: обычно бывает наоборот. Впрочем, загадку своей творческой силы господин Рузо приоткрыл в работе, названной "Рузо и его волшебное растение": очередная, словно вырастающая из расколотой каменной глыбы голова художника парит над скромным зеленым цветочком, подозрительно напоминающим коноплю обыкновенную.