В Электротеатре «Станиславский» вышла дилогия «Пиноккио. Лес» и «Пиноккио. Театр» — две части, поставленные Борисом Юханановым по пятичастной мистерии Андрея Вишневского «Безумный ангел Пиноккио». Просидевшей два вечера в зале Алле Шендеровой дилогия показалась признанием в любви и одновременно ироническим реквиемом по всему режиссерскому театру.
В «метаопере» Бориса Юхананова двоятся почти все — начиная с самого Пиноккио
Фото: Андрей Безукладников
В «метаопере» Бориса Юхананова двоятся почти все — начиная с самого Пиноккио
Фото: Андрей Безукладников
«Да забудь ты про Гротовского, летим!» — это, кажется, последнее, что скажет деревянный человечек Пиноккио директору театра, тирану и магу, чье царство он пришел разрушить, в финале второго вечера. Если даже вы не читали «Пиноккио» Карло Коллоди, то помните сказку про Буратино, спасающего кукол от злобного Карабаса. Поразительно, но этот нехитрый сюжет Борис Юхананов и Андрей Вишневский действительно превращают в мистерию и метаоперу (так называют дилогию в театре), сочиняя целую вселенную, которая, как губка, вбирает в себя все: от масок комедии дель арте, голосов, звуков и воздуха советского театра, музыки Вагнера до соц-артовских скетчей про Брежнева, сексистских шуток и сегодняшних разговоров о том, как архаичен театр, сохраняющий жесткую вертикаль (это когда все подчинено власти Карабаса, то есть режиссера), и как нужна выстраиваемая неофитами горизонталь.
Впервые Юхананов с Вишневским задумали этюд про Пиноккио еще в 1980-е, пока учились режиссуре в ГИТИСе на курсе, набранном двумя великими карабасами: Анатолием Васильевым и Анатолием Эфросом. Потом Вишневский начал писать, Юхананов создал первую в СССР независимую труппу, стал основателем движения «Параллельное кино», создал Мастерскую индивидуальной режиссуры (этот МИР жив и сегодня), а в 2013-м возглавил и возродил бывший драматический «Стасик» под новой вывеской.
Сложно говорить о простом — вот режиссерский принцип Юхананова. Иногда от этой сложности у зрителя кружится голова. Порой она объясняется производственной ситуацией (например, необходимостью занять всю труппу — так было в первом спектакле обновленного театра, «Синей птице», шедшей три вечера).
В «Пиноккио» юханановская переусложненность окончательно превратилась в философскую систему и обрела изысканную форму: эту вселенную можно не только разгадывать, ею можно просто любоваться. «Здание» старинного театра, которое художник Юрий Хариков вписал в небольшое игровое пространство Электротеатра, как морская волна: надвигается на зрителей, поглощая по пути актеров и предметы мебели, а потом отпускает, выплевывая из своих недр очередного персонажа комедии дель арте. Духи классического театра, они же «ремаркеры», Генрих фон Клейст, Гёте, Эдгар По и Мэри Шелли, невозмутимо прохаживаются по крыше, украшенной большими буквами MON. То ли недописанное французское «monde» (мир), то ли «mon» (мой) — этого мы не узнаем. Как не поймем до конца странные вскрики, похожие на звуки настраиваемого оркестра (саунд-дизайн — Владимир Горлинский и Олег Макаров, композитор Дмитрий Курляндский), и не разглядим тонущие в красноватом мареве (художники по свету — Сергей Васильев, Алексей Наумов) сцены рождения Пиноккио. Великий хирург Джеппетто (Александр Пантелеев) и его ассистент Вишня (Александр Синюков) вытаскивают его из древесной опухоли — принимают у дерева роды и выращивают новорожденную деревяшку в колбе. Не сразу поймешь, что Пиноккио целых два — Мария Беляева и Светлана Найденова. Впрочем, тут многие двоятся: и противный Сверчок, объясняющий Пиноккио, что тот паяц, и что «жизнь не любит паяцев, зато обожает насекомых». И директоров, они же Манджафокко — режиссеры в театре, в который влюбится и который разрушит Пиноккио, тоже два. А вот Мэри Шелли в длинных платьях, чья речь стилизована под манеру великих советских актрис,— их пять. Здесь полно цитат и аллюзий, но «новая процессуальность» (термин придуман Юханановым и означает театр, который становится «местом сборки всех форм искусства») цветет пышно и гармонично.
Прелестные куклы-андрогины Пиноккио голосами напоминают легендарных травести вроде Марии Бабановой и Валентины Сперантовой, их «деревянные» движения простроены до микрон, а белые ботинки и тренчи (костюмы Анастасии Нефедовой) дадут фору любому показу мод. Во второй вечер, надев еще и золоченые маски дель арте, оба Пиноккио вольются в толпы средневековых комедиантов — все это станет частью невероятной фрески, переливающейся всеми красками режиссерской иронии.
Владимир Коренев, он же знаменитый Ихтиандр советского кино, он же Леонид Брежнев, одетый в белую бурку и костюм, увешанный орденами до колена, будет петь «Вихри враждебные» и беседовать со спичрайтером, он же Арлекин. Потом всех расстреляют, а по сцене полетят настоящие дроны — под вагнеровский «Полет валькирий». От подобной дичи у Пиноккио ум заходит за разум — и он вылезет на сцену. И тогда режиссер Юхананов и режиссер Манджафокко не оставят камня на камне от этого мира, и тут уж достанется всем, от сегодняшней феминистки до Мэри Шелли с ее старомодной сценической речью (впрочем, одна, кажется, превратится в другую) и самого режиссера. «Я 30 лет учился у Васильева!» — заорет вдруг Манджафокко, уязвленный тем, что свежеструганая деревяшка тоже хочет быть «рыссером», хочет разрушить весь этот сложносочиненный мир и выстроить свой, простой и свободный. Как все эти несоединимые детали, «художественное говно» (так орет Манджафокко) превращаются в удивительно цельную дилогию, объяснить нельзя. Как нельзя объяснить, почему Пиноккио вдруг влюбился в театр. И почему театр этот не умирает, а все время куда-то движется. Сегодня — явно по новому пути. Дилогия Юхананова об этом.