В Музее петербургского авангарда (Дом Матюшина), филиале Музея истории Санкт-Петербурга, открылась выставка «Блокада Ленинграда глазами художников авангарда». Камерный ансамбль из одиннадцати художников-блокадников сообщает теме верную интонацию. Из Петербурга — Анна Толстова.
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Выставка занимает всего два зала — первый весь отведен Татьяне Глебовой, преданной ученице Павла Филонова, что заметно по так и не изгладившейся из ее рисунков «аналитической» манере. И в столовой, главном месте действия серии «Блокадный Ленинград» (1942), откровенно филоновские «головы», туго обтянутые кожей, замотанные в женские платки, невзирая на половые различия, с горящими глазами, вперившимися в жалкий ломтик хлеба или чашку мутного брандахлыста, выглядят отнюдь не «формализмом», а вершиной критического реализма. Тогда как пухленькие официантки на заднем плане, то ли привидевшиеся столовским дистрофикам, то ли и вправду разжиревшие на службе, выглядят эхом ориенталистской роскоши павильонов ВСХВ. «Мужчина с куском хлеба» из этого цикла очень похож на самого Филонова, умершего от истощения в самом начале первой блокадной зимы,— в дневнике Глебова описала жуткую сцену прощания с учителем. Саму ее эвакуировали в апреле 1942-го — в каком виде, можно судить по практически патологоанатомическому автопортрету, выставлявшемуся недавно в галерее Ильдара Галеева. Но она рисовала — в хлебных очередях, в бомбоубежищах, на дежурствах, и листы другой блокадной серии, «Ужасы войны для мирного населения» (1942), как фрагменты пазла, складываются в большую акварель, своего рода эскиз фрески. Такую можно было бы представить себе на стенах первого Музея обороны Ленинграда — если бы он не был уничтожен в ходе «ленинградского дела», а память о блокаде не была взята под жесткий партийно-службистский контроль вплоть до самой перестройки.
В блокаду деревянный дом на бывшей Песочной улице, где когда-то жили Михаил Матюшин с Еленой Гуро, не был разобран на дрова только потому, что в нем по счастью поселился Всеволод Вишневский, чья духоподъемная музкомедия «Раскинулось море широко», впервые поставленная 7 ноября 1942 года в Ленинграде, гремела на всю страну. Особняк сгорел дотла позже, в годы перестройки, так что стены тут новодельные, но начинка — вплоть до обстановки и личных вещей обитателей — подлинная. В восстановленных стенах Музея петербургского авангарда, завешанных нежными матюшинскими пейзажами, где лишь изредка проступают намеки на «расширенное смотрение», зрителю, воспитанному на рифме «авангард — абстракция», трудно понять, что же тут такого радикального. Надо добраться до самого последнего зала, где выставлены таблицы к «Справочнику по цвету», наш ответ Баухаусу. И все время держать в уме, что в 1910-е тут пасся «Союз молодежи» и готовилась «Победа над Солнцем», а в 1920-х заседал ГИНХУК и зорведовцев-органиков учили видеть пространство, понятое как сфера, не только глазами, но и затылком. Точно так же с ходу трудно связать понятие «авангард» с выставленной здесь сейчас блокадной графикой и живописью художников, которые тем не менее учились у Матюшина, Филонова, Малевича или всех их разом, входили в общество «Круг художников», сотрудничали в «Чиже» и «Еже», словом, принадлежали к разгромленному в 1930-х, но, как показывает их блокадное искусство, не сломленному классу людей, чуждых официоза.
Лет пятнадцать назад в Музее истории Санкт-Петербурга сделали выставку «Архитекторы блокадного Ленинграда»: ее герои проектировали защитные сооружения, фиксировали пиранезианские руины, мечтали о восстановлении, и в их графике торжествовал классицизм — и как имманентный стиль непокоренного города, и как стиль грядущего триумфа. На нынешней выставке не то чтобы торжествует, но естественным образом, как крик, прорывается экспрессионизм, в котором — в силу обстоятельств места и времени — реальность впечатления совпала с реальностью переживания. Энергия совпадения производит самый сильный эффект у «круговца» Алексея Пахомова, рисовавшего свою обнаженную почти что до костей натуру в морге больницы им. Ф. Ф. Эрисмана, или у ученицы Малевича и Матюшина Евгении Магарил, изображавшей бесплотных, словно ангелы, блокадников с применением сажи и копоти, вполне блокадных по духу материалов. Экспрессионизм, старательно вычищавшийся из официального блокадного текста вплоть до конца 1980-х, прорвался литературным потоком, не иссякающим до сих пор и, кажется, даже усиливающимся сегодня — на фоне обострившихся войн памяти и новых попыток властей предержащих улучшить и исправить Музей обороны и блокады Ленинграда. Что же касается искусства, то экспрессионистский вирус, активированный блокадным опытом, оставался basso ostinato ленинградского андерграунда — до веселых времен некрореалистов и «новых художников».