Мария Степанова «Старый мир. Починка жизни»
Новые книги. Выбор Игоря Гулина
Фото: Новое издательство
Фото: Новое издательство
Мария Степанова
Старый мир. Починка жизни
Новый сборник поэта Марии Степановой написан после успеха двух ее больших книг — стихотворного избранного «Против лирики» и прозаической «Памяти памяти». Это редкий в современной русской литературе случай, когда к сложному, новаторскому автору приходит хорошо ощутимое читательское признание. Однако для самого автора такое признание всегда проблема. Оно грозит опасностью застыть, совпасть с востребованным образом. Один из выходов: немного разрушить и пересоздать самого себя. «Старый мир. Починка жизни» — работа именно такого рода. Это не проба новой манеры, не эксперимент по поиску темы, а операция внутри сложившейся авторской фигуры. Операция почти в хирургическом смысле. После нее автор выходит отчасти изрезанным, но и способным на новое.
Изменения бросаются в глаза уже на уровне формы. Степанова — поэт большой версификационной уверенности. Ритм в ее стихах — не поэтическая условность, но ключевая составляющая. Он держит ее речь, как осанка, создает броню, благодаря которой разговор о вещах предельных остается достаточно безопасным. Этот ритм может выглядеть властно, а может кокетливо (или то и другое вместе). Так или иначе в нем — условия работы стихов. В текстах новой книги можно увидеть, как этот ритм не исчезает, но сознательно разрушается. Это выглядит местами почти неловко, но тем сильнее впечатление освобождения: когда сказать нечто можно, только хотя бы в какой-то мере разучившись говорить.
Что именно здесь нужно сказать? Речь об опыте настолько же интимном, насколько общем. Центральный по местоположению текст книги, небольшая поэма «Девочки без одежды»,— о сексуальном насилии. Можно легко навесить здесь ярлык: поэзия эпохи #metoo. Однако чтобы прояснить способ отношения Степановой к тренду, нужно прояснить его природу. Смысл этой волны — и в ее «низовом», фейсбучном варианте, и в культурных ее последствиях — не столько в раскрытии преступлений, сколько в обретении речи (этот акцент отчетливее звучит в названии флешмоба #янебоюсьсказать).
Вопрос «какое право "я" имеет говорить?» движет всю поэзию Степановой. Есть два традиционных ответа на него: поэт пишет по праву сильного, избранного или, напротив, по праву слабого, угнетенного. (Ответы эти, с некоторой мерой условности, можно назвать правым и левым.) В «Девочках без одежды» они сталкиваются. Поэт, наделенный властью над словом, открывает свою принадлежность к онемевшим, почти расчеловеченным. Он встает в ряд безмолвных и только так обретает речь.
В русской литературе есть великий текст, устроенный таким образом,— мандельштамовские «Стихи о неизвестном солдате». Они легко узнаются как источник аллюзий всей книги, но еще больше как образец политико-метафизической позиции. Только в основе новых стихов Степановой лежит еще одно испытание. Чтобы обрести речь, необходимо сначала обнаружить и обнажить то, что речи изначально лишено,— тело. Точнее, тело женское, несущее на себе засечку насилия, вторжения чужого тела и взгляда.
В старых стихах Степановой тела почти не было. Поэт, его собеседники, его герои были существами говорящими, обитателями языка. Ее мир во многом был миром призраков — бестелесных и беспокойных. В этой книге все меняется. Открытие плотской природы поэта, нахождения речи в теле, позволяет поставить вопрос о телесном как таковом, о телах других. Еще одна, открывающая книгу поэма («Старый мир» почти весь состоит из больших вещей), так и называется: «Тело возвращается». «Возвращается» — как возвращается вытесненное, забытое. Но еще — как воскресают из мертвых.
Почти с самых ранних вещей в поэзии Степановой стоит вопрос о месте мертвых в нашем мире и о нашем месте в мире мертвых — погибших на войне, репрессированных, просто умерших — любимых и незнакомых. Живые и мертвые в ее текстах делили сумрачный мир старых слов, вызывали друг друга из Элизиума памяти, являлись непрошеными гостями. Можно сказать, поэтический язык у Степановой и был тем веществом — эфиром, что связывал мертвых с живыми. Так поэзия становилась наваждением — пугающим или чарующим.
Этот вопрос разрешается здесь. Вместе с поэтом поэзия «становится плотью». Отныне она способна рассыпаться прахом, сгореть в огне, рассеяться. А значит, не уйти в назойливое небытие языка, а остаться в материи. Пространство языка — это территория вечного конфликта, войны и переговоров. Он объединяет живых и мертвых и оставляет их разделенными. В плотском все — люди, животные, вещи — оказываются наконец вместе.
Здесь можно действительно умереть, а значит, можно и вернуться. Не дурным повторением слов и не магическим явлением призрака, а по-настоящему. В этом антиатеистическом материализме пространство земли, воздуха, плоти оказывается не пленом, а обетованием. Мир несет в себе то обещание подлинной встречи, которого нет в языке. Чтобы услышать его, поэзия должна немного расстроиться, заглушить собственный гул, сама научиться умирать.
***
Нет,
Не то, чем грешат,
А то, чем зеленеют и раскудрявливаются.
Нет, не то, что костенеет,
А то, что водит по воле воздуха
Голыми ветками по его голубой воде.
Когда я буду усталое щетинистое насекомое —
И тогда умирать будет жалко:
Хорошо гулять в молоке.
Молодые солдатики
В широченных штанинах
Живут как стволы на весенней улице.
Что ты такой воскресший?
Да так, брат,— отвечает,—
Так как-то всё.
Тела поэзии, вы валяетесь тут и там,
Как отстрелянные пластиковые гильзы,
Не умеющие разлагаться.
Умрешь, с собой не возьмешь.
Воскреснешь, по шву не треснешь.
Вылетит, не поймаешь.
(«Тело возвращается»)
Новое издательство