Удивительные перемены государственных порядков, инициированные «верхами», случались в России и раньше. Аккурат 455 лет назад произошла одна из знаковых — царь Иван Грозный учредил опричнину. О значении этого события, «гражданском» сопротивлении ему и царской власти «Огонек» поговорил с Андреем Юргановым, завкафедрой истории России Средневековья и Нового времени РГГУ.
На картине Николая Неврева «Опричники» изображено убийство боярина Ивана Федорова: Грозный усадил его на свой трон, воздал почести, а потом всадил нож в сердце
Фото: Кыргызский Национальный Музей Изобразительных Искусств имени Гапара Айтиева
На картине Николая Неврева «Опричники» изображено убийство боярина Ивана Федорова: Грозный усадил его на свой трон, воздал почести, а потом всадил нож в сердце
Фото: Кыргызский Национальный Музей Изобразительных Искусств имени Гапара Айтиева
— Назвали бы вы учреждение опричнины одной из первых наших «революций сверху»?
— Строго говоря, этот термин появился в науке только в 1990-х годах с подачи Натана Эйдельмана. И обозначал он ситуацию, когда власть пытается каким-то образом изменить общество, чтобы не дать в нем развиться неприятным тенденциям. Важно здесь, конечно, желание изменить общество, причем изменить коренным образом — на уровне системы ценностей, взглядов на жизнь и оценок. Опричнина, несмотря на то что она стала для всех новостью (вдруг оказалась разделенной русская земля, а царь переехал вместе со всей государевой казной, посудой, утварью и иконами в Александровскую слободу), не меняла систему ценностей, скорее доводила до апогея какие-то исподволь назревавшие тенденции.
Андрей Юрганов, историк
Опричнина не всеми была понята, но она не была совсем непонятна. Она как-то соотносилась с религиозным сознанием той эпохи, с общественной моралью. В этом смысле ни события, которые происходили четыре с половиной века назад, ни современные перемены (когда вы пытаетесь провести какие-то параллели) не являются «революциями сверху», но, конечно, какое-то новое качество жизни задают.
— Какое сознание делало возможной и понятной опричнину?
— С начала XVI века в русском обществе укрепляется представление, что царь не просто мирской владыка, а пастырь. Для европейского сознания это нечто странное: даже сегодня, пытаясь объяснить эту черту национального менталитета, я сталкиваюсь с удивлением зарубежных коллег. В теме опричнины это принципиально: верховный правитель для нас — это правитель вообще, который отвечает за все.
В XVI веке он отвечает за все православие, за весь Божий люд — и непосредственно перед Богом. На одного человека в таком случае падает невероятный по своей грандиозности груз. И вот теперь представьте себе весьма одаренного, впечатлительного, талантливого и прекрасно образованного великого князя из рода Калитичей — Ивана IV, который понимает, что он ответственен за все и всех, грядет Страшный суд, и Бог, которого он представляет исключительно грозным судьей-владыкой, заставит его держать ответ. Что делать, раз на тебя такое упало?
Когда мы говорим про апокалиптические настроения русского Средневековья, мы часто думаем о них как о страхе за свою жизнь, за существование мира. Но этот страх неспецифичен: в XXI веке за мир можно переживать не меньше, пусть и по другим причинам. Главное в апокалиптике — груз ответственности, который давит, который невозможно с себя снять и который заставляет совершать странные, на первый взгляд нелогичные поступки.
— В учебниках все же настаивают, что Грозный задумал опричнину с целью устранить боярскую оппозицию…
— Царя не интересовала политическая борьба, как мы ее понимаем. Обычно государственные перемены на Руси определяли другие факторы. Апокалиптика того времени была связана с идеей умножения грехов: мир так испортился, что его конец приближается. У царя, как это стали понимать на Руси в XVI веке, присутствуют две ипостаси: одна грешная, человеческая (Грозный любил перечислять свои бесчисленные грехи!), а другая божественная — царская. И этой (объективной) ипостастью он подобен Богу. А раз так, то, видя всеобщее падение нравов и ожидая скорого пришествия Судьи, царь решал для себя такую задачу: или смотреть, как человечество идет к своему концу, беря на себя ответственность за все происходящее, или вмешаться в Божий Суд, как его понимали в то время: карать, наказывать беспощадно. Выбор при таком понимании личной ответственности на самом деле устрашающий…
Мы говорим, что Грозный опричниной разорил страну, уничтожил в казнях лучших людей своего времени — да какая ему была разница до этих подсчетов, если после него, как сейчас бы сказали, хоть «потоп»?
Это характерный пример, когда попытки «земного планирования» в принципе не находят морального оправдания.
— У нас с планированием по сей день плохо. Сознание XVI века ушло, но какие-то характерные отпечатки остались?
— Любые параллели, конечно, не историчны, но, когда видишь некоторые срывы в нашем прошлом, думаешь, что они имеют под собой определенную основу в сознании и культуре. Или — когда сегодня обсуждается вопрос о «верховном правителе» — диву даешься. Добились в свое время Конституции, думали, что 1905 год прозвучит в веках русской истории… И вот, нужен все-таки Иван Васильевич, пусть с маленькой короной и сильно уменьшенным грузом ответственности.
— Что за бояре были при Грозном? Он ведь подозревал их в изменах, натравливал на них посадских людей и опричников… Безосновательно?
— Тут, знаете, есть известный парадокс: слабые правители в России обречены — что Александр II, что Николай II, а сильные так усиливают свою власть, что их не сместишь. Что Иван Грозный, что Сталин постоянно выслеживали измены и изменников, но что-то ни одного мало-мальски доказанного факта покушений на них не известно. А уж на Сталина-то можно было организовать! Даже Гитлера взрывали… Но нет. На Руси насилие насильников неймет. Отсюда часто делается вывод: ну понятно, страна рабов, не способных сопротивляться… Такое мнение возможно потому, что мы совершенно не знаем ни своей истории, ни национальных черт. Вернее, что-то знаем про собственные недостатки (пытаясь периодически их героизировать), но очень мало — про сильные стороны.
Для меня здесь примечателен фильм Лунгина «Царь»: да, режиссер пытался показать не только Грозного, но и митрополита Филиппа Колычева, однако все внимание сосредоточено на личности царя. А я вас уверяю, что при всей красочности выходок одаренного параноика Грозного, поступки Колычева — сильнее. И судьба его интереснее.
— Он ведь яркий представитель «гражданского сопротивления» опричнине? Как пришел к этому?
— Он был думным дворянином при Василии III, оставался при дворе и дальше, когда в 1537 году грянул мятеж удельного князя Ивана Старицкого. Фаворит Елены Глинской, князь Иван Овчина Оболенский, привел мятежников в Москву, среди них оказались представители рода Колычевых. Когда «удельных» казнили, тогда еще Федор Степанович Колычев (будущий митрополит Филипп) страшно испугался за свою участь: бежал из Москвы на север и он — думный дворянин! — целый год батрачил на какого-то северного крестьянина, пас его скот. Потом прослышал про пожар на Соловках и решил уйти туда в монастырь. Он был очень талантлив «по инженерной части»: построил там и водопровод, и какие-то резервуары…
Монастырь ожил, Федор Степанович стал вскоре игуменом Филиппом. И вот начинается опричнина — еще без своих крайних форм: без массовых казней, без разорения Новгорода — царь решает приблизить к себе талантливого северного настоятеля, сделав его митрополитом. Кого он ожидает увидеть возле себя? Сообразительного, но пугливого думного дворянина, который готов унижаться, чтобы сохранить свою жизнь. Таким он запомнился после истории с мятежниками. Но Филипп ведет себя странно: он «лжет», по словам царя, на опричников. Он открыто недоброжелателен с ними, протестует против разделения земли и против казней! Что делает царь? Публично оскорбляет митрополита, помещает под стражу и готовиться сломить. В момент кульминации Филиппа ставят в бочку с нечистотами и приносят ему отрубленную голову одного из родственников — Колычевых. Зачем? Чтобы напомнить ту историю: смотри, ты ведь трус, испугайся! И вот в этот главный момент своей жизни Колычев не испугался: поцеловал отрубленную голову, повторил свое обличение опричнины — и царь отступил. Нет, конечно, Колычева не помиловали: сослали в тверской монастырь и там его втихаря удушил Малюта Скуратов. Но этот опыт духовного сопротивления был чрезвычайно важен, он в итоге оказался сильнее и опричнины, и Смуты, он возродил страну.
— И вы считаете его противоядием против неограниченной власти? Эдаким национальным вариантом «сдержек и противовесов»?
— Я изучаю как историю русского Средневековья, так и историю сталинизма, и наблюдаю какие-то подводные течения в жизни страны: люди, которые не испугались перед лицом верховной власти, даже если мало кто помнит их имена и судьбы, были очень важны. И, наоборот, всякая попытка «запугать» кого-то, насильственно захватить власть — все равно: свергнув царя или разогнав Думу — приводила к еще большим неприятностям.
Когда идея насилия занимает место «причины добра» — добра не жди. Из этого простого наблюдения можно сделать разные выводы.
Один — что просто ничего не надо трогать, не надо сопротивляться, будет хуже. Другой — что сопротивляться нужно не силовыми методами, а какой-то своей, внутренней, личной правдой. Быстрого эффекта может не случиться, но Смуту преодолеем. Нельзя внешне освободить человека больше, чем он свободен внутри себя.
— Сколько было борцов «духовного сопротивления» на одного царя? А опричнина-то долго длилась…
— О, достойных людей было много! Они ведь не канули в бездну и, несмотря на казни, о них хранилась память. Вот, я бы вспомнил Ивана Петровича Федорова — русского гуманиста XVI века. Много ли слышали о нем? А ведь это был богатейший человек своего времени, и одновременно — благотворитель и просветитель. Царь, как водится, заподозрил его в измене, отнял все имущество и отправил на войну против татар. Уже без денег, благодаря своему доброму имени, Федоров достал и коня, и амуницию — исполнил приказ. В 1568 году вернулся из похода, ну а Грозный устроил известное представление: усадил его на свой трон, воздал почести, а потом всадил нож в сердце. Это образ боярина.
А вот образ князя, двоюродного брата царя — Владимира Старицкого. Когда царь вызвал его к себе в Александровскую слободу и велел и ему, и его супруге, и дочке выпить яд (обвинил их в заговоре), он тоже не испугался и не унизился. И видя это, слуги удельного князя стали обличать царя, зная, чем это закончится. Образ средневекового чиновника — это, например, дьяк Иван Михайлович Висковатый, глава Посольского приказа: человек, способный вести переписку со всеми зарубежными дворами и при этом явно не казнокрад…
— И тоже плохо кончил: кажется, ему была вменена «казнь по суставам». Получается, сколько достойных людей ни возьми, а одному безумному царю они влегкую проиграют.
— У меня на это другой взгляд: они проиграют, если мы совсем перестанем о них помнить, и даже не о них, а об их опыте, характере, поступках. Их бои велись на очень сложном фронте — при дворе. Ведь что представлял собой царский двор? Это пространство кривых зеркал, где постоянно мелькают какие-то сплетни, ничтожные люди сильно раздуваются в значении, достойные выглядят угрожающе и так далее… «Наверху» очень сложно что-то видеть в реальном свете, «верховный правитель» в итоге обрекает себя на то, чтобы руководствоваться какой-то своей интуицией, «шестым чувством». А если эта интуиция болезненная, параноидальная, как у Ивана Грозного,— быть беде. Но я бы обратил ваше внимание еще и на то, что опричнина закончилась, по историческим меркам, очень быстро — через семь лет. А с 1579 года, фактически, прекратились казни. Иван Грозный переживал духовный кризис и, оформляя свое завещание, внес в преамбулу — вопреки всем канонам — свое царское покаяние. Он напомнил самому себе, что виноват перед Богом за пьянство и разврат, не забыл об убийствах невинных людей, но, что еще страшнее, сказал о том, что виноват в самом непростительном грехе — в убийстве брата. На что мог надеяться русский Каин, приходится только догадываться. И кто же, спрашивается, победил? Если Грозный перестанет — вместе со своим сменщиком из ХХ века — быть главным действующим лицом нашей истории, ответ, как мне кажется, станет очевидным.