Воровство лучше простоты

В Манеже в обстановке страшного ажиотажа и давки проходит выставка «Сальвадор Дали. Магическое искусство», устроенная в Москве петербургским Музеем Фаберже и управляющим им фондом «Связь времен»

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Самый поразительный женский портрет Сальвадора Дали — это вовсе не какая-то очередная Гала, чьи лицо и фигура, растворяющиеся в анаморфозных ландшафтах и фантастической архитектуре, распадающиеся на атомы, умножающиеся, отражающиеся и преломляющиеся во всем подряд, обнаруживаются в каждом втором живописном ребусе «одного гения». Это «Портрет моей сестры» 1925 года из коллекций фонда «Гала — Сальвадор Дали»: девушка в голубом, прекрасная, строгая и задумчивая, на фоне улицы какого-то портового города, Порт-Льигата или Кадакеса. Поразительно в этом портрете то, что в нем нет ничего поразительного, разве что Анна Мария изображена анфас — до того, как в жизни Дали появилась Гала, сестра была его любимой моделью, но он почему-то предпочитал писать ее со спины. Здесь есть все, что было в моде в 1925 году. Немного «новой вещественности»: линии чеканны, формы и фактуры — синее платье, смуглое тело, черные спирали локонов — словно бы сделаны из окрашенной в соответствующие цвета стали. Немного метафизики: пустынная улица уходит к морю в совершенно декириковской перспективе. Ничего от Дали, ничего от гения — хорошая, но по большому счету довольно заурядная работа.

Но при всей нововещественной объективности взгляда, при всей метафизической отрешенности, при всей старательной «сделанности» этой картины, глядя на нее, невозможно не почувствовать, что он очень любит сестру — охлаждение наступит позже, не после Галы, а после войны: Анне Марии, проведшей несколько недель в застенках республиканцев и подвергшейся пыткам (стоит ли после этого удивляться, что Дали склонился на сторону Франко?), посоветовали писать — в терапевтических целях, чтобы оправиться от нервного потрясения, и она написала мемуары о брате. Писанные с большой любовью, они камня на камне не оставляли от того мифического образа, который он так тщательного культивировал: милый домашний мальчик, не вундеркинд и даже не хулиган, он совсем не походил на героя незадолго до того опубликованной «Тайной жизни Сальвадора Дали». Вот и выставка в Манеже тоже исполнена такой сестринской любви к художнику.

Любовь, что движет солнца и светила, с завидной регулярностью движет произведения Дали в направлении России. Речь о любви Виктора Вексельберга, учредителя фонда «Связь времен» и создателя Музея Фаберже, к Сальвадору Дали: в 2011-м «Связь времен» спонсировала выставку из собраний фонда «Гала — Сальвадор Дали» в Пушкинском музее, в 2017-м привозила выставку из тех же коллекций в Музей Фаберже, а теперь развернулась с самой большой из проходивших в России выставок Дали в московском Манеже. Понятно, что каких-то повторений и пересечений между тремя этими экспозициями избежать было невозможно, ведь главный партнер и источник работ один и тот же — фонд, управляющий тремя далианскими музеями, в Фигересе, Порт-Льигате и Пуболе, а главный идеолог и куратор — директор этих музеев, видная даливедка Монсе Агер-и-Тешидор. Но теперешняя московская выставка — и самая интересная, и самая разнообразная (за счет вещей из мадридского Центра искусств королевы Софии и частных коллекций). Главный же ее недостаток — в новомодной манере выставлять живопись и графику в полутьме ювелирных экспозиций, но и это, видимо, происходит от любовного отношения к каждой почеркушке Дали как к величайшей драгоценности. Судя по неиссякающей очереди к Манежу, господин Вексельберг в своей любви далеко не одинок, а, как показывает практика, любовь и ненависть — лучшие движущие силы далианских выставок.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

В качестве замечательного примера выставки, сделанной из ненависти к Дали, стоит привести ту, что на днях закрылась в Музее Магритта в Брюсселе и называлась «Дали & Maгритт». Там впервые в истории было проведено такое, казалось бы, очевидное сопоставление «двух икон сюрреализма», как говорилось в подзаголовке выставки, однако куда более точным ее подзаголовком было бы «Как Дали все украл у Магритта». То есть формально имелась в виду общность идей, образов, мотивов, сексуальных подтекстов и обсессий, но на протяжении всей экспозиции вы то и дело замечали, что любые совпадения свидетельствуют в пользу бельгийца, доказывая его первенство. Скажем, сначала в пейзажах и интерьерах Магритта возникают метафизические провалы в иные миры, а буквально год спустя в фигурах Дали появляются сквозные отверстия, всевозможные оконца и дверцы, обрастающие множеством лишних маньеристических подробностей. Посмотрите на «Ураново-атомную меланхолическую идиллию» Дали, привезенную сейчас в Москву из Центра искусств королевы Софии, и вы тут же вспомните Магритта и не сможете не признать, что к 1945 году, когда была написана «Идиллия», этот язык воспринимался как ворованный, и никакое актуальное политическое содержание воровства не оправдывает, а, напротив, выглядит спекуляцией на «тенях Хиросимы».

Что Дали воровал по мелочам и по крупному, известно давно, так что по брюссельскому рецепту можно изготовить целую серию разоблачительных выставок: «Дали & Ив Танги», «Дали & Макс Эрнст». Но энергия разоблачения вызывает неожиданный эффект: чем больше «некорректных заимствований» нам предъявляют, тем отчетливее мы видим, что любую кражу Дали превращает в естественную принадлежность своей фантасмагорической и многословной вселенной. И коль скоро она на добрую половину составлена из цитат из старых мастеров, которым он в известной табличке «значимости художников» так смешно, как в школьном журнале, расставил оценки по двадцатибалльной системе за вдохновение и оригинальность, то почему же второй половине не состоять из цитат из столь дорогих ему современников. И конечно, глядя из 1980-х, до конца которых он дожил, цитатный Дали выглядит первым предтечей постмодернизма. Так что уж если использовать выставочный рецепт «Дали и...», то сама собой напрашивается выставка «Дали и современное искусство», в основу которой можно было бы положить знаменитую книгу Катрин Милле «Дали и я», где между «одним гением» и современностью проведены не абстрактные параллели вроде «предтеча постмодернизма» или «основоположник квир-перформанса», а вполне конкретные: Дали и Ив Кляйн, Дали и Ники де Сен-Фалль — он произвел огромное впечатление на художников эпохи, его низвергнувшей и страшно стеснявшейся этого впечатления.

На выставке «Сальвадор Дали. Магическое искусство» нетрудно заметить эти систематические выпадения героя в современность, когда послевоенный «атомный мистицизм» предвосхищает безвоздушный космический оп-арт Виктора Вазарели, а у живописи начала 1980-х, обращенной к Микеланджело и Праксителю, кажется, многому научились Франческо Клементе и прочие трансавангардисты. Однако тема выставки — вовсе не авангардность Дали, а его ретроспективность, постепенное вживание в тело старого мастера, так что в искусстве у него то и дело вырастают Рафаэлевы шеи и Вермееровы бедра, а в действительности намертво приклеиваются усы с Веласкесовых авто- и просто портретов. Не случайно в названии выставки обыграна, а в центре экспозиции помещена книга «50 секретов магического мастерства», блестяще и остроумно стилизованная под художнические трактаты эпохи Возрождения. «Глядя на пустыню, настоящий художник должен уметь заполнить холст невероятными сценам»,— сообщает Дали читателю со страницы своего сочинения, проиллюстрированного в манере, перебрасывающий воздушные мостики от Леонардо к Жаку Калло, а от Гойи — к Солу Стейнбергу.

Хрестоматийных «невероятных сцен» вроде «Мягкого автопортрета с жареным беконом» здесь не очень много — в качестве этакого далианского компендиума могут служить иллюстрации к «Божественной комедии» и мультфильм «Destino», плод в итоге так и не состоявшегося сотрудничества между Дали и Уолтом Диснеем, выпущенный Walt Disney Animation Studios постфактум, лишь в 2003 году. Но зато выставка полна редкостей и неожиданностей вроде изумительных эскизов к «параноидальному» балету «Безумный Тристан», поставленному в 1944-м в Нью-Йорке Леонидом Мясиным на музыку Вагнера в декорациях Дали, или «Топологическому похищению Европы. Посвящается Рене Тому», картине 1983 года, где таинственная формула, может быть, вышедшая из-под пера знаменитого математика, наложена на почти абстрактную и в то же время беспредельно чувственную поверхность, удивительным образом напоминающую одновременно изысканные мраморы Микеланджело и грубые холсты Антони Тапиеса. Вообще же главное достоинство «Магического искусства» — в спокойной биографической интонации, сродни той, что звучала в так расстроивших Дали мемуарах Анны Марии. «Портрет моей сестры» написан на два года позже «Кубистического автопортрета» и на год позже «Портрета Луиса Бунюэля», хранящихся в Центре искусств королевы Софии,— они тоже поражают своей обыкновенностью. Как и весь его ученический импрессионизм, пуантилизм, кубизм, точнее — «пикассизм» и «хуангрисизм» (тут, кстати, очень явственно проступает испанскость Дали). Но, предъявляя зрителю множество ранних, второстепенных и даже неудачных работ и оставляя по большей части за скобками ту самую «магию», которая сделала его самым популярным художником XX века, нам словно бы подсказывают, что в основе его успеха и гения лежит колоссальное, маниакальное, параноидальное трудолюбие. Как, впрочем, в основе любой виртуозности.

«Сальвадор Дали. Магическое искусство». Манеж, до 25 марта

Выставки. Лучшее в музеях и галереях сейчас

Читать далее