Корона и вирус

Константин Михайлов, главный редактор сайта «Хранители наследия»

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Эпидемия, бунт и власть в императорской Москве 250 лет назад

Во времена эпидемий и прочих бедствий взор невольно обращается в прошлое: а случалось ли с нашими предками подобное тому, что переживаем сегодня мы, и как они с этим справлялись? Недавно «Коммерсантъ» в материале «Люди часто умирают, а иногда в ночное время погребаются» рассказал о причинах эпидемии чумы в России в 1770–1772 годах. «Огонек» продолжает разговор на эту тему в ином аспекте: как власти пытались защитить от чумы Москву и Петербург и почему их усилия обернулись социальными потрясениями.

Чума: путь в Москву

Считается, что в Москву эту заразу (строго говоря, чума — не вирусная, а бактериальная инфекция) занесли с театра русско-турецкой войны, из Молдавии и Валахии. В августе 1770 года зараза достигла Киева, затем Брянска.

Императрица Екатерина II, кажется, гораздо лучше, чем местные власти, понимала серьезность положения. Читая ее рескрипты, невольно задумываешься: почему начальники городов и провинций не делали этого сами? И не находишь ответа: то ли боялись проявить инициативу, то ли привыкли, что «матушка» все решит за них?

Как бы то ни было, вопрос о борьбе с чумой решался на самом верху. Девятнадцатого сентября 1770 года Екатерина велит московскому генерал-губернатору, «главнокомандующему в Москве» фельдмаршалу графу Петру Салтыкову: «Чтобы сие зло не вкралось в середину империи нашей, учредить заставу в Серпухове на самой переправе чрез реку и определить на оную лекаря, дабы все едущие из Малой России, кто бы то ни был, там остановлен и окуриван был».

А 14 ноября 1770-го императрица предписывает тому же Салтыкову: организовать карантины на всех проезжих дорогах, пропускать к Москве только тех, кто имеет письменные свидетельства, что по их маршруту «заразительная болезнь не оказывалась»; те, кто ехал через зараженные места, должны были предъявить документ о прохождении карантина, но их все равно помещали в дополнительный, на двое суток. Вещи и одежду проезжающих надлежало окуривать дымом, а депеши и пакеты «в уксусе обмачивать и потом на огне курением обсушать».

Увертюра в военном госпитале. Без паники!

Однако в декабре 1770 года чума все-таки объявилась — в Московском военном госпитале: 27 служителей заболели некоей «злой лихорадкой», выжили только пятеро. Главный врач Афанасий Шафонский быстро понял, с чем имеет дело, и сделал все, чтобы не выпустить заразу за пределы госпиталя. Для начала Шафонский доложил об опасности начальству — Медицинской коллегии. В ответ… его обвинили в напрасном сеянии паники. Мало того: о происшествии не доложили генерал-губернатору, и никаких дополнительных мер по борьбе с чумой в городе не приняли.

В итоге инициативу в свои руки снова берет императрица: в конце декабря она пишет графу Салтыкову, что из его донесений «усмотрела с великим сожалением», что «опасная болезнь» в госпитале «уже с месяц как продолжается и что о том вам никто не репортовал». Салтыков отчитывался: «Взяты всевозможные осторожности».

Как развитие цивилизации связано с вирусными эпидемиями

Екатерина велела оставить «только открыто несколько въездов в город, на коих поставить заставы». В Москве императрица приказала «умножить публичные огни» и в них «жечь можжевельнику и других материй, кои в подобных случаях в употреблении». Помимо этого она приказала назначить «нарочитых попов, кои бы уже ни с кем сообщения не имели, окроме с зараженными для всякой церковной потребы». «Жителей, естьли сие приключение их привело в уныние, всячески старайтеся ободрить»,— советовала Екатерина.

Ободренный заботой, граф Салтыков 7 февраля 1771 года доносит Екатерине: «Вся опасность от заразительной болезни в Москве миновалась». Увы, ни граф, ни императрица не подозревали, что уже больше месяца чума свирепствует в двух шагах от Московского Кремля. Им и об этом тоже не доложили вовремя.

Карантин: монастыри и генералы

Рядом с Большим Каменным мостом располагалась крупнейшая московская мануфактура того времени — Большой суконный двор. С 1 января по 9 марта 1771 года на фабрике умерли 130 человек. Фабричная администрация то ли не поняла поначалу, от чего, то ли слишком хорошо поняла: объяви, что на Суконном чума, и о сбыте продукции придется забыть .

Карантина не ввели, болезнь обозвали «гнилою горячкой», а умерших тайно хоронили по ночам, пока количество смертей не стало невозможно скрывать, а рабочие не начали разбегаться, разнося заразу.

В момент врачебной проверки в марте на Суконном дворе обнаружилось 16 больных с сыпью и чумными бубонами, а сколько разбрелось по городу, уже никто не узнал.

Фабрику закрыли, здоровых рабочих перевели на другие предприятия, а больных увезли в подмосковный Николо-Угрешский монастырь, ставший первым чумным госпиталем. При этом Суконный двор так и не был окружен караулами, и многие рабочие сбежали после оглашения диагноза.

Что же власти? Граф Салтыков доложил в Петербург об очередной победе над эпидемией, однако императрица его реляциям, похоже, доверять перестала. В марте 1771 года она чуть ли не ежедневно дает Салтыкову указания по борьбе с чумой: что делать с сукном, выработанным во время эпидемии, как обеспечить безопасность складов, как поступать со скотом, «гонимым из Малой России на продажу» и т.п.

Мало того, 25 марта, убедившись, что в Москве «прилипчивая болезнь распространяться начинает», императрица запрещает хоронить умерших внутри города. Для чумных больных Екатерина предписывает Салтыкову открыть еще один госпиталь в каком-нибудь мужском монастыре «по примеру Угрешского», а еще один монастырь отвести под карантин. Так в борьбу с эпидемией включились Симонов и Данилов, позднее и Новодевичий монастыри.

Не забыла императрица и про разбежавшихся рабочих: «Прикажите публиковать в городе, чтобы бежавшие с большого суконного двора фабричные немедленно все явились для выдерживания карантина… естьли же после публикации кто из них по городу шатающийся найден будет, таковых в полиции высечь плетьми и отсылать в карантин».

Видимо, понимая уже, что граф Салтыков обуздать чуму не в состоянии, императрица командировала ему на помощь генерал-поручика Петра Еропкина. Его задачей объявлялась борьба с «прилипчивыми болезнями».

Генерал-поручику Еропкину придется вскоре воевать в Кремле и на Красной площади, и отнюдь не с чумой.

От весны до осени: Москва зачумленная

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Императрица одной из первых поняла и другую вещь: настала пора заботиться о том, чтобы зараза не дошла до Петербурга. Интересны детали.

Тридцать первого марта Екатерина велит окружить зачумленный город карантинами «для всех из Москвы выезжающих» по всем дорогам в радиусе 30 верст. А саму «Москву, ежели возможность есть, запереть и не впускать никого без дозволения». Возы с продовольствием для первопрестольной предписывалось останавливать в семи верстах от города. Туда московские жители должны были приходить в определенные часы и под присмотром полиции покупать продукты бесконтактным способом: «Между покупщиками и продавцами разложить большие огни и сделать надолбы… чтоб городские жители до приезжих не дотрогивались и не смешивались вместе; деньги же обмакивать в уксусе».

Велено было также не пропускать проезжающих из Москвы не только к Санкт-Петербургу, но и в местности между столицами. Карантины были устроены в Твери, Вышнем Волочке, Бронницах.

Все эти меры помогли предотвратить превращение московского бедствия в общероссийское. Есть данные, что чума попала из Москвы в Воронежскую, Архангельскую, Казанскую и Тульскую губернии, но общенациональной пандемии не случилось.

Однако в Москве двузначные цифры показателей смертности быстро сменились трехзначными. В апреле 1771-го город разделили на 14 частей со специальными «смотрителями», которые обязаны были регистрировать умерших, осматривать больных и доставлять их в госпитали, а также изолировать жильцов зачумленных домов и оцеплять их полицейскими караулами — во избежание побегов зараженных. По официальной статистике, в апреле в Москве умерли 774 человека, в мае — 850. Тем не менее в Петербург направлялись отчеты о затихании эпидемии. В июне, несмотря на смерть еще 1100 человек, власти даже решили сократить карантинные сроки, снять часть застав и распустить по домам врачей из чумных монастырей-госпиталей.

Однако стоило в июле установиться теплой погоде, иллюзии рухнули. Смертность стала превышать 100 человек за сутки, вымирали целые улицы в Преображенской, Семеновской и Покровской слободах.

Императрица предписывала все новые строгие меры, весьма схожие с нынешними. Еще в апреле она велела Салтыкову запретить «публичные во многом числе всякого звания людей собрания в местах запертых и покрытых», балы и маскарады, заменив их —во избежание «уныния» — увеселениями на открытом воздухе, качелями и «гульбищами». Впрочем, на балах и маскарадах веселиться уже стало некому: мало-мальски состоятельные люди бежали от чумы в загородные имения.

Простонародью тоже было не до веселья. Принудительные карантины и изоляторы, дезинфекция жилищ огнем и дымом, закрытие рынков и бань, остановка работ на фабриках, повсеместное сжигание платья и вещей умерших — вот повседневная жизнь зачумленной Москвы.

На улицах круглосуточно горели костры из навоза или можжевельника.

В августе бывали дни, когда заражались до 500 и умирали до 400 москвичей. По официальным данным, в этом месяце умерли 7270 человек. А в начале осени, по свидетельствам современников, умирали до тысячи человек в день. «Сначала на каждой улице было несколько больных,— пишут историки московской чумы,— потом они появились в каждом доме, и, наконец, были уже целые выморочные дома, заколоченные досками». «Каждый день на всех улицах можно было видеть больных и мертвых, которых вывозили. Многие трупы лежали на улицах: люди либо падали мертвыми, либо умерших выбрасывали из домов. У полиции не хватало ни людей, ни транспорта для вывоза больных и умерших, так что нередко мертвые по 3–4 дня лежали в домах».

Дома, где жили заболевшие, заколачивали досками, а на воротах рисовали красные кресты. Не хватало ни гробов, ни деревянных ящиков, которыми стали было их заменять. По опустевшим улицам ездили наводившие ужас «фурманщики», или «мортусы», в масках и длинных просмоленных или вощаных плащах-балахонах, которые вытаскивали длинными крючьями трупы из домов, грузили их на телеги и увозили за город.

Бывало, что трупы выбрасывали на улицу или тайно зарывали в огородах, садах и подвалах, несмотря на указ императрицы с угрозой вечной каторги за сокрытие информации о заболевших и умерших.

Впрочем, и «мортусов» не хватало — они сами заражались и гибли. Тогда власти пополнили их ряды теми, кому было уже нечего терять,— выпустили из тюрем приговоренных к каторге или смертной казни. За мародерство в зачумленных домах, к слову, была установлена смертная казнь на месте.

Московские врачи напрягали последние силы. Доктор Даниил Самойлович, работавший одновременно в Симоновом, Даниловском и Новодевичьем монастырях-госпиталях, оставил объемистый труд о борьбе с чумой в Москве. Он ввел успешную дезинфекцию имущества заболевших «окуривательными составами» и, чтобы доказать эффективность метода, надевал обработанную одежду, снятую с погибших.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Московские медики того времени предлагали разные рецепты борьбы с эпидемией. Самойлович ратовал за чистоту в домах и частое обмывание тела холодной водой или уксусом. Также он рекомендовал «открытый воздух, пищу кислую, как можно из земляных овощей, а меньше всего употребление мяса». Шафонский советовал «избегать заразительные домы, людей и наипаче пожитков», но если в доме обнаруживалась инфекция — сжечь все, что больной, «будучи в заразе, около себя имел». Имевшим контакт с зараженным он предписывал «окуриваться довольно и стараться выпотеть и после обмыть все тело». Врач Ягельский прописывал «чистоту и употребление капель, называемых спиртус нутридульцис, ибо сие лекарство очень сию болезнь предохраняет».

Московские медики того времени не могли предложить больным ничего, кроме «потогонного лечения»: им советовали пить много горячей воды с уксусом или травами ромашки, укутываться в одеяло и обильно потеть. Также рекомендовалось пить рвотные средства или «палец в рот засунуть». Если жар и слабость не проходили, больному следовало пить холодную воду с уксусом или кислый квас, а также «привязать к голове ржаного хлеба с уксусом или кислым квасом».

Свой вклад в отечественное здравоохранение попыталась внести императрица. Она приказала графу Салтыкову взять «несколько человек из своих безнадежно зараженных», поместить их в «сухом и холодном месте», поить холодной водой с уксусом и не менее двух раз в день натирать их льдом. «Никому не говорите про эти опыты и чрез несколько времени уведомьте меня что окажется»,— писала Екатерина. Увы, и этот рецепт не подействовал.

Фельдмаршал Петр Салтыков, победитель Фридриха II при Кунерсдорфе, дрогнул. Зараженные объявились уже в его кремлевских покоях. 13 сентября он написал императрице: «Дворянство все выехало по деревням… в сенат никто не ездит… приказать некому, по кого ни пошлю, отвечают — в деревне». И попросил об «увольнении из Москвы». На следующий день, не дожидаясь ответа императрицы, главнокомандующий уехал, вернее сказать, бежал в подмосковную усадьбу Марфино. (Императрица уволит его задним числом.) Вместе с Салтыковым выехали гражданский губернатор Бахметев и обер-полицмейстер Юшков.

В обреченном городе не осталось власти, полиции и войска — и немедленно начались бесчинства и грабежи.

Чумной бунт. «Богородицу грабят!»

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

В начале сентября священник московской церкви Всех Святых на Кулишках рассказывал прихожанам сон некоего фабричного рабочего. Тому привиделась Богородица, которая сказала, что перед установленным на Варварских воротах Китай-города ее образом (Боголюбской иконой) более тридцати лет никто не служит молебнов и не ставит свечей. За это Христос хотел послать на Москву «каменный дождь», но Богородица умолила сына заменить кару на «трехмесячный мор».

Рассказ мгновенно распространился по Москве, и толпы горожан устремились к Варварским воротам в надежде вымолить прощение у Богородицы. Священники, оставив храмы, служили молебны прямо на площади. Люди по очереди лазали к иконе, стоявшей над проемом ворот, по лестнице, просили исцеления, ставили свечи, целовали образ, оставляли пожертвования в специальном сундуке.

Московский митрополит Амвросий, понимая опасность скопления народа в разгар эпидемии, решил его прекратить: икону убрать в храм Кира и Иоанна на Солянке, а сундук с деньгами передать в Воспитательный дом.

Возможно, сборище у Варварских ворот казалось властям еще и подозрительным — сегодня его назвали бы митингом: по свидетельству историков, там не только молились, но и ругали распоряжения начальства, докторов, проклинали «бесовские» карантины и т.п.

Амвросий посоветовался с оставшимся в городе генерал-поручиком Еропкиным; тот рассудил, что убирать икону небезопасно, но за сундуком послали чиновников духовной консистории и солдат. Народ, завидев такое, закричал: «Бейте их! Богородицу грабят!»

Так начался 15 сентября 1771 года знаменитый Чумной бунт. Ударили в городской набат у Спасских ворот Кремля. Толпа, в которой были рабочие, торговцы, подьячие, канцеляристы, ремесленники, безместные попы, крестьяне, дворовые люди, раскольники и даже караульные «инвалидного полка» в Кремле, набросилась на солдат и кинулась в Кремль искать митрополита. Мятежники, вооружившись кольями, топорами и камнями, разгромили и разграбили Чудов монастырь, где он жил. Начали с покоев архиерея, домовой церкви и библиотеки, затем обнаружили винные погреба в подвалах, и вино полилось рекой на кремлевских площадях… Амвросий успел уехать и укрылся в Донском монастыре, но бунтовщики об этом дознались.

На следующий день толпа ворвалась в Донскую обитель, выволокла митрополита из храма и растерзала у монастырских ворот, приговаривая при том: «Ты ли послал грабить Богородицу? Ты ли велел не хоронить покойников у церквей? Ты ли присудил забирать в карантины?»

В тот же день погрому и грабежу подверглись опустевшие богатые дома, а также чумные больницы и карантины — больных «освобождали» от власти «бесов». Бунтовщики попытались заодно освободить каторжников из острога Розыскного приказа.

Бой в Кремле и на Красной площади

Расправившись с митрополитом, мятежники двинулись на Остоженку, в дом генерал-поручика Еропкина, сохранившийся доныне. Еропкин оказался не робкого десятка; он продемонстрировал, что если в борьбе с чумой к сентябрю 1771 года власти особых успехов не добились, то с бунтовщиками справляться они умеют.

Собрав из оставшихся в городе солдат, полицейских и «волонтеров» небольшую воинскую команду в 130 человек, Еропкин двинулся с ней в Кремль, занятый восставшими. Караульной службы они, правда, не несли, а предавались пьянству на Ивановской площади.

Очевидцем уличных боев в Кремле и окрестностях стал литератор и архитектор Федор Каржавин, в 1771 году служивший у Баженова в «Экспедиции Кремлевского строения». В коротком мемуаре о Чумном бунте он вспоминает, например, как «артилерия покусилась провесть к господину Еропкину несколько пушек со всем снарядом по Земляному валу; но Тверской Емской ямщики офицера прибили, а солдат принудили воротиться назад».

Войдя в Кремль через Боровицкие ворота, отряд Еропкина вышел на Соборную площадь, где генерал-поручик скомандовал: «Конница, руби нещадно всех бегущих!» Кавалеристы, как вспоминал Каржавин, «начали саблями рубить народ пьяный, который бочки разбивал и веселился на Ивановской площади». Народ бросился под гору к Тайницким воротам, но пехота дала залп из ружей, а потом добавили картечью из двух пушек, которые Еропкин отыскал где-то на Пресне. Затем побоище продолжилось в Чудовом монастыре, у Никольских и Воскресенских ворот и на Красной площади. Мятежники пробовали забрасывать солдат каменьями, а в ответ получали пули; потом по толпе ударили в штыки.

Почему в 1770–1772 годах в России произошла эпидемия чумы

«Внутри монастыря,— указывает Каржавин,— положено мертвых до 70 человек, на площади же и во всем Кремле с оными 70 человеками щитают до 600 человек, да до 400 человек щитают убитых вне Кремля, то есть на Спаском мосту, под горою к Василию Блаженному, на Красной площади, на Воскресенском мосту, на Тверской, на Моховой, на Неглине в Обжорном ряду, на Боровитском мосту и протч».

Мятежники, ударив в набат «по всем церквам для збору», пытались отбить Кремль, приступали к Спасским и Воскресенским воротам, но были разогнаны конницей, артиллерией и штыковыми атаками. Бои продолжались четыре часа.

На следующий день, 17 сентября, мятежники вновь собрались у Спасских ворот и пытались вступить в переговоры — «для замирения в таких пунктах: чтоб хоронить их при церквах, в карантин не брать, карантинные домы разорить, лекарям и докторам их не лечить, бани распечатать, пленников и раненых им выдать, а в бунте их простить». Однако Еропкин, к которому шла уже подмога, ударил конницей в тыл бунтовщикам; переговорщиков «втоща во фрунт, старались наперед опохмелять медными эфесами, потом вязали руки назад и бросали в назначенные для них в Кремле погреба».

К вечеру в Москву вошли 800 солдат Великолуцкого полка и стали лагерем прямо на Красной площади. Мятежники, «потеряв всю свою надежду, бросились из Москвы по разным дорогам».

В ноябре, когда чума уже утихала, в Москве состоялась экзекуция: четыре человека, в том числе убийцы митрополита Амвросия, были повешены, 72 человека были биты кнутом, 89 человек высекли плетьми и отправили на казенные работы.

Императрица Екатерина писала потом, что в московских происшествиях «ни головы, ни хвоста нет, а дело — вовсе случайное». Заодно она приказала цензурировать письма из Москвы, чтобы известия о бунте не просочились за границу.

Граф Орлов. Последнее средство

Восстанавливать порядок в Москву Екатерина отправила графа Григория Орлова, который приехал в первопрестольную 26 сентября. Вслед за Орловым шли четыре полка лейб-гвардии.

Орлов снискал славу избавителя Москвы от мора. Принципиально новых санитарных мер, кроме укрепления застав и карантинов, он не ввел. Но пришла на помощь природа: начались ранние холода, и эпидемия стала понемногу сходить на нет.

Впрочем, стоит отдать графу Орлову должное: он начал с верного шага, не свойственного отечественным администраторам,— прибыв в Москву, сразу собрал консилиум специалистов и следовал его указаниям. Орлов велел заново разбить Москву на 27 санитарных участков, открыть дополнительные больницы и карантины. Орлов лично обходил все больницы, следил за лечением и питанием пациентов.

Были созданы «Комиссия исполнительная» и «Комиссия для предохранения и врачевания от моровой заразительной язвы». В карантинах ввели строгий контроль за работниками — чтобы не разносили заразу.

Более того. Понимая, что нищета и болезнь тесно связаны, Орлов организовал общественные работы по укреплению Камер-Коллежского вала вокруг Москвы: мужчинам платили по 15, а женщинам по 10 копеек в день. Боролся Орлов и с бродягами, разносившими заразу: их отправляли в Николо-Угрешский монастырь.

К концу октября ежедневная смертность в Москве снизилась до 350 человек, и Екатерина сама объявила о скором прекращении эпидемии. Орлова она в середине ноября отозвала из Москвы и даже освободила от обязательного шестинедельного карантина, которому тот готов был подвергнуться. В Царском Селе до сих пор стоит триумфальная арка с надписью «Орловым от беды избавлена Москва».

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

По официальной статистике, с апреля по декабрь 1771 года в Москве умерли от чумы 56 672 человека. Но это не все — первые три месяца 1772 года чума в Москве, над которой в Петербурге уже отпраздновали победу, продолжалась, правда ежемесячное количество умерших снизилось до 30 человек. Об окончательном прекращении эпидемии было объявлено только в ноябре 1772 года.

А в одном из писем за границу сама Екатерина сообщала: чума в Москве похитила более 100 тысяч жизней. Это можно, пожалуй, рассматривать как невольное признание в том, что противостоять нежданной напасти по большому счету не смогли ни власти, ни общество.

Однако ж, пережили.