В минувший уик–энд в новосибирском театре «Красный факел» был показан премьерный спектакль «Андорра» по пьесе Макса Фриша, который в числе первых зрителей посетила корреспондент «Ъ» ИРИНА УЛЬЯНИНА. По ее мнению, режиссеру удалось упростить сложную пьесу до политического лозунга. Ни спектакль, ни лозунг от этого ничего не выиграли.
По всей видимости, главный режиссер театра Валерий Гришко, выступивший постановщиком «Андорры», не очень рассчитывал на интеллектуальные способности зрителей. А потому он решил буквально ткнуть их носом в единственную, вычлененную им из пьесы тему: историю зарождения антисемитизма. И сделал это с непреклонностью реки, льющей воду на мельничное колесо. Диапазон же тем, предложенных швейцарским литератором, много шире — от частных терзаний запретной, кровосмесительной любви до нелестных обобщений о любом человеческом сообществе, утилизирующем индивидуальность в угоду тоталитарному порядку.
Неизбежность трагической развязки становится ясна уже в затянутом и монотонным первом действии. Все персонажи — винтики государственной машины под названием «Андорра», помеченные лишь профессиональным определением. Система функционирует благодаря Солдату, Священнику, Доктору, Трактирщику. Они и вращают кубики могильных плит, трансформируя их в собор, кабак или подполье тюремной темницы. Персонифицированы только еврейский юноша Андри и его сестра Катрин, которую он любит. Хорошо, что образы молодых воплотили действительно молодые актеры — дебютанты Александр Полухин и Елена Головизина, наполняющих образы обаянием юности и пафосом поиска нравственных истин. Госпоже Головизиной, правда, недостает темперамента, что визуально искупается тонкой костью, разливом богатых блондинистых волос, грацией. Господин Полухин по фактуре далеко не герой–любовник, зато вживается в образ с большей энергетической самоотдачей. Он убедителен в намерении идти до конца, отстаивая право на инакомыслие. В первом действии парня — плоду любви Учителя и Сеньоры (Галина Алехина), которую истинному андоррцу любить предосудительно, — травят, как зверя. Но он не отступается от своего еврейства, декларируя, что «еврей — значит, не такой как все». За что и попадает прямиком в газовую камеру.
Кстати, в пьесе момент расправы решен не столь буквально, но режиссер для простоты понимания не обошелся без газовой камеры. Так он превратил довольно затратное для театра художественное полотно в продукт, тождественный агрессивно–наступательным политтехнологиям. Мало того, что он лишил действие нюансов и полутонов, которые и придают ценность художественному полотну. Так еще и лишил зрителей иллюзий относительно возможности проблеска здравомыслия человеческого общества в целом — в этом он беспощаден, как сама тоталитарная система. Впрочем, быть может, для отроков, обдумывающих житье, подобная назидательная прямолинейность окажется полезной. Юношу жалко.