Ключ незабвения

Издательство «Молодая гвардия» в серии ЖЗЛ выпустило книгу «Есенин. Обещая встречу впереди» Захара Прилепина. Ее автору не раз прекрасно удавалось через писателей, будь то Леонов или Мариенгоф, Корнилов и Луговской, рассказывать о том времени, которое его особенно занимает,— первой трети ХХ  века. Теперь он написал о поэте, который никак не меньше, чем его время,— о Сергее Есенине. Почему именно о нем, попытался угадать Михаил Пророков.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Четыре года назад литературный оппонент Захара Прилепина Дмитрий Быков написал книгу о Маяковском. Прилепин тогда ответил язвительной рецензией, в которой объявил, что книгу Быков написал в действительности о себе самом, ее герой и автор — один человек, «просто один высокий, а другой — крупный». Теперь, когда вышел уже прилепинский том ЖЗЛ про Есенина, соблазн тоже назвать его чем-то вроде духовной автобиографии (а сходства между Прилепиным и Есениным куда больше, начать с того, что оба рязанские), несомненно, велик. Однако вряд ли существо дела сводится к этому.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

В своей книге Прилепин приводит фразу Есенина, сказанную после смерти Блока: «Есть два поэта на Руси: Пушкин и Блок. Но счастье нашей эпохи, счастье нашей красы открывается блоковскими ключами». Встреча в этой фразе трех понятий — «эпохи», «красы» и «ключей» — при всей каждого из них туманности весьма симптоматична. Причем не только для Есенина, но и для автора его биографии: ведь если поэт, подбирая ключи к времени, ищет их в ритме и образах, то биограф ищет героя, который мог бы стать таким ключом.

Почему к эпохе, которая для многих делится на «блоковскую» и «маяковскую» половины, Прилепин решил подобрать есенинский ключ? Можно выделить три причины.

Первая — совпадение героя с эпохой. Бывают те, кому эпоха великовата, как пиджак с чужого плеча. Бывают те, кому она мала, они задыхаются в ней. Бывают, наконец, те, кто оказывается с ней вровень. Первых слава не замечает, от вторых при жизни старается держаться подальше, но потом, бывает, одаривает благосклонностью. К третьим она льнет.

Есенин — чистейший образец человека, совпавшего с эпохой. Именно Есенин и его друзья-имажинисты больше всего в первое послереволюционное время соответствовали тому, что в наши дни стало принято обозначать словом «успешный». Их любили, ими восхищались, платили щедрее всего тоже им, а не «агитатору, горлану, главарю», как могло бы показаться тем, кто историю литературы учил по советским учебникам.

Вторая — несовпадение героя с эпохой. Завершились отношения между поэтом и временем не просто неудачно — трагически. В наши дни, когда для литературы — ну хорошо, для книжного рынка, хотя это почти уже одно и то же,— так важны стали истории успеха, жизнь и смерть Есенина могут стать примером того, как за успех приходится отдавать ту цену, которую никому не захочется отдавать.

И о популярности, и о гонорарах, и о деловой хватке Есенина и его друзей-имажинистов Прилепин повествует вполне обстоятельно. Скандалы тоже описывает без купюр, почти не стараясь оправдать героя — лишь подчеркивая, что по-другому он ни жить, ни умереть не мог. «Вообразите себе Есенина, который… оставил свои намерения. Что он там будет делать — в каком-нибудь 1956 году? Лечиться от деперссии? Просто мы хотим, чтобы был такой — "Серега наш": не пил, женщин не обижал, детей не бросал».

Но есть еще одна, может быть, самая важная причина. Та самая «краса», про которую говорил Есенин, поминая Блока. Что он мог иметь в виду, догадаться действительно трудно — не стихи же о Прекрасной Даме и вряд ли «Соловьиный сад», какие уж там ключи к послереволюционной эпохе и ее людям. И вряд ли сказанное и сама блоковская смерть имели отношение к тому, что уже через восемь месяцев он уехал с Айседорой в заграничный вояж, заморозив тем самым свое участие в имажинистских проектах. Но где-то именно здесь пролегает та грань, за которой начинается гибель Есенина как человека и путь его как уже без всяких скидок великого русского поэта. Описывая его парижские дебоши, Прилепин говорит, что если бы поэт не «вел изо дня в день такую жизнь», то «наверняка солгал бы каким-нибудь неловким, выдуманным, слишком поэтическим словом — и никогда тысячи и тысячи русских людей не стали бы их повторять на память как удивительную поэтическую молитву». И заключает: «Он любил славу, но дар свой ценил еще выше... Он считал себя заложником дара, а не наоборот. За это народ его и полюбил».

И любви этой никак не могло помешать то, что дар Есенина был лирическим, а не эпическим, пластичным, а не монументальным, то, что красота — женщины, природы, соловьиного пения, русского поля, да, вся эта банальная, Блоком ли, современниками ли его петая-перепетая «краса» — была не украшением, не данью «поэтической инерции», а самой сердцевиной этого дара.

Но ведь и время, жестокое, беспощадное, которое вроде бы требовало героического пафоса, громыхания, лязга, требовать-то требовало, а в глубине души, получается, хотело чего-то другого. И этот парадоксальный факт, может быть, позволяет понять в нем больше, чем изучение какого-то из широко объявленных его пристрастий. За ораториями и «оптимистическими трагедиями» таилось что-то более важное — не противоречащее «цайтгайсту», но дополняющее, углубляющее и преображающее его.

Захар Прилепин. Есенин. Обещая встречу впереди. М.: Молодая гвардия, 2020.