Свою новую книгу «Генерал и его семья» ее автор, поэт Тимур Кибиров, назвал историческим романом, хотя рассказывается в ней история только одной семьи. Чего на самом деле больше в этой книге — биографии, автобиографии, коллажа, лирического излияния, инвективы или панегирика, пытался понять Михаил Пророков.
Писатель Тимур Кибиров
Фото: Светлана Привалова, Коммерсантъ / купить фото
Писатель Тимур Кибиров
Фото: Светлана Привалова, Коммерсантъ / купить фото
Генерал-майор Василий Бочажок, командир гарнизона в военном городке Шулешма-5, спешит в аэропорт, предвкушая встречу с отучившейся в Москве дочерью. Однако встреча оказывается нерадостной: дочь приезжает беременной на солидном сроке и отказывается назвать имя виновника скандального (на дворе середина 1970-х) происшествия. Появление внука улаживает конфликт поколений, и даже новый роман Анечки Бочажок, приводящий к ее превращению в Анну Блюменбаум, генерал оказывается способен простить. Но вслед за отъездом Анечки к мужу в Москву приходит ее письмо, в котором она просит согласия отца на эмиграцию в Израиль.
Тимура Кибирова многие помнят как автора многословных иронических стихов, исполненных издевательски точных примет советской эпохи — вспомнить хотя бы поэму «Сквозь прощальные слезы».
Выступал он при этом в компании поэтов-концептуалистов Льва Рубинштейна и Дмитрия Пригова и для Википедии так и остался концептуалистом — хотя сам себя никогда к этому течению не причислял. И в дальнейшем своем поэтическом развитии отошел и от иронии, и от мегаломании, и от бытописательства. А десять лет назад увидел свет его прозаический дебют «Лада, или Радость» — почти буколическая «хроника верной и счастливой любви», воспевавшая глубокую сердечную привязанность собаки и ее хозяйки — деревенской старухи.
От романа под названием «Генерал и его семья» читатель вправе бы был ожидать чего-то также идиллического — пусть и осложненного обстоятельствами офицерской жизни и отголосками геополитических катастроф. Однако в нем Кибиров, сделав круг, возвращается к мотивам и приемам тридцатилетней давности.
Сначала обилие политических экскурсов и филиппик в книге хотя бы отчасти оправдывается духовными исканиями Анечки.
Однако затем, охваченная новым чувством, она на время забывает о контрпропаганде и даже в письме с просьбой о согласии на эмиграцию ограничивается сухим «не хочу жить в этой стране, под этой властью и чтобы мой сын здесь рос». Но к этому времени инициативой уже давно и прочно завладевает автор, перемежающий рассуждения и воспоминания цитатами из мельгуновского «Красного террора», переписки Шолохова со Сталиным и дневников своего отца (ровесника и коллеги артиллериста Бочажка). Вкратце эти рассуждения, воспоминания и цитаты сводятся к тому, что все, что было в стране при Ленине и Сталине, страшно и гнусно, при их преемниках — немногим лучше, преступления большевиков не имеют оправдания, а народ, развращенный соучастием в них, заслуживает всего, что с ним происходило и происходит. Не захлебнуться в этом потоке обличений помогает разве что то, что автор отнюдь не претендует на белизну риз и охотно признается и в собственной политической близорукости и этической небезупречности. Хотя и тут не стоит забывать слова почитаемого автором Клайва С. Льюиса: «Главная прелесть национального покаяния в том, что оно дает возможность не каяться в собственных грехах, что тяжко и накладно, а ругать других».
Впрочем, есть в романе персонаж, которого авторская бескомпромиссность касается лишь отчасти. Не дающий поблажек ни героине, ни ее брату (оба они, по всей видимости, кибировские альтер эго — дочь по близости года рождения и убеждений, младший сын — по характеру и многим обстоятельствам отрочества), автор явно щадит их отца — хоть и спорит с ним, и тыкает носом в допущенные родительские оплошности, но — не судит. Более того, в одной из последних глав признается, что хотел показать в его лице рыцаря, воина, идеального, на его взгляд, человека. И неожиданным это признание не выглядит — весь строй романа подводит к тому, что Василий Иванович Бочажок не просто центральный его персонаж, а главный герой. Герой времени, в котором, если верить Кибирову, не могло быть ничего героического — ну, кроме войны. Генералу Бочажку повоевать не удалось — был ранен по дороге на фронт.
Мечтавший о подвиге, о том, что его пошлют на смерть, а он, выслушав приказ, скажет только «Разрешите выполнять?», отдаст честь и пойдет умирать за правое дело, он совершает подвиг небоевой, но потребовавший от него всего мужества и самоотречения.
В один из дней поздней осени, поехав в столицу в командировку, он появляется в семье дочери, с которой не общался с того злополучного письма об отъезде, и дает ей и зятю разрешение на эмиграцию. Ему это будет стоить работы и службы, зато молодые смогут наконец жить не по лжи (так ли это, узнать читателю не удается — только в какой-то момент внук, возможно, по авторскому недосмотру, оказывается — уже отцом семейства — опять в России).
Личного — речь уже не об авторском присутствии, а о биографии, самоцитировании и т. п.— в «Генерале и его семье» так много, что говорить об этом кажется уже даже ненужным. Сходство между генералом Бочажком и своим отцом-полковником Кибиров сам постоянно подчеркивает — впрочем, как и несходство. Можно было бы объяснить роман вместе с неоднозначностью авторской позиции желанием признаться в любви к человеку, давшему жизнь и воспитание его автору,— но, думается, не менее важно здесь нечто другое.
Родившийся и выросший в безбожной стране (по автору — так вообще в царстве сатаны), генерал Бочажок ближе всех героев этой истории подходит к христианскому идеалу — служения, верности, нетерпимости к греху — тому, что он таковым считает; а в конце — да нет, не только в конце — и милосердия.
При этом автор вполне отдает себе и читателю отчет в том, что сформировала его именно эта страна, пусть и с помощью нежно любимой им классической музыки. Как такое могло получиться? «Парадоксель»,— сказал бы генерал Бочажок. Может быть, ближе всего к разгадке этого «парадокселя» автор подходит тогда, когда сравнивает своего героя с одним из персонажей «Хроник Нарнии», говорящим: «Я не предам игрушечного мира. Я останусь с Асланом, даже если Аслана нет».
Только кто же был Асланом для простодушного генерала? Неужели Ленин? Не Сталин же, в самом деле. Или, как говорит сам Аслан в последней книге «Хроник» (в ответ на признание героя в том, что тот всю жизнь искал ложного бога): «Если бы твое желание было не ко мне, ты не искал бы так долго и так искренне, ибо искренне ищущий всегда находит»? Да ладно, быть такого не может.