Город возвращающихся

Всего лишь немного придется преувеличить, сказав, что именно Великая Отечественная война сделала неизбежностью появление Москвы в том виде, в котором мы знаем этот город. Москва как социальное явление — это, безусловно, продукт 1920–1930-х годов. Конечно, историк никогда не согласится с тем, что столица постоянно растущей Северо-Восточной Руси, Московского государства, а затем России за многие века не оставила в современной Москве почти ничего. Социолог и демограф пожмут плечами. В современной нам Москве за последние 100 лет никогда не было столько людей, родившихся именно здесь,— больше половины.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Процесс создания нынешнего московского социума начался в конце XIX века, когда заработал «великий демографический насос»: Москва стала миллионником в 1890-х и удвоила население, в основном за счет близлежащих областей, к 1925 году. Пик московской тесноты, московской численности, московской социальной плотности пришелся на 1940–1941 годы: в ней жили 4,2 млн человек, двум третям которых Москва была совершенно новым городом. Каждый здесь имел в среднем 4 кв. м жилья и работу в основном на машиностроительных, строительных и текстильных производствах. Почти 100 лет урбанизации — с середины XIX века до начала 1940-х — превратили ее в город, в общем-то чужой для многих ее жителей. Не любить Москву было обычным делом.

Да, в 1930-х это была столица СССР, Красная Москва, будущее коммунизма с огромными планами на будущее. Здесь бесконечно спорили о том, какой будет новая Москва, даже начинали строить — хотя даже героическая и хаотическая история начала Метростроя в 1933–1935 годах наглядно показывала, насколько призрачными являются планы реконструкции Москвы и насколько нищим и ненужным сам себе остается крупнейший город страны. Трущобы не начинались нигде — скорее довоенная Красная Москва заканчивалась в 100 метрах от двух десятков больших улиц с новопостроенными зданиями, москвичи специально приходили любоваться на «красивый дом». Остальное могло бы быть когда-то в будущем перестроено (хотя еще в поздние 1970-е остатки довоенного города были обыденным элементом пейзажа).

Но это будущее все время менялось и перекраивалось, существуя более в бумаге или, как Дворец Советов, в виде долгостроя. Кто мог сказать, что будет мировой столицей коммунизма? Москва ли? Поживем — увидим. Пока так, в бараках, с надеждой на будущее. Метро, самое красивое в мире, и канал Москва—Волга обещали это будущее, как и Генплан 1935 года. Москва была молода и полна планов: в 1941 году средний возраст ее населения — моложе 40 лет, здесь располагалась седьмая часть советской промышленности. В довоенную Москву стремились. Но ее тесноту многие, в том числе элита, покидали лишь с небольшими сожалениями — ради будущего Украины, ради Ленинграда и Сибири, ради будущих промышленных гигантов. Будущее для очень многих было не здесь и не столько здесь. Все изменилось летом 1941 года и во многом создало Москву настоящего, превратив ее из проекта будущей Москвы в Москву настоящего.

В первые летние месяцы население столицы начало меняться так, как никто не мог и представить . Молодежь 14 призывных возрастов уходила на войну по мобилизации, как и кадровые военные. Но этого было мало, и в июле многие десятки тысяч студентов, служащих, немолодых рабочих записывались добровольцами в дивизии народного ополчения. Это было, в сущности, безнадежное дело: многих вооружали даже не штатными трехлинейками образца 1891 года, а порой берданами и винчестерами с бывших царских складов, одеждой, какая придется, многим оружия не досталось. Этих людей никто не обязывал воевать, у всех была работа, у большинства — семьи в Москве.

Москву в августе 1941 года просто сложно представить: значительная часть города уходила на смутно подозреваемую гибель, которая тем не менее считалась ими необходимой и оправданной. Нет смысла противопоставлять армию и ополчение, мобилизованных и добровольцев — но в народную войну эту войну превращали добровольцы: между первыми и вторыми не было различия уже в 1942 году, общенародной стала вся армия государства.

Еще сложнее представить себе Москву в сентябре. Население города выросло до 4,3 млн человек. Всех ушедших на фронт и эвакуировавшихся летом с избытком заменили беженцы, успевшие покинуть оккупированные территории. Миллион едва не бездомных, почти четверть населения — и никто не знает, что впереди.

Тем более сложно представить себе Москву декабря 1941 года, когда после осенней эвакуации и начала битвы за Москву осталось всего 2,2 млн человек. Это был город, где было уже мало детей, город, в котором почти не было неразбитых семей, город с заколоченными витринами магазинов, город комендантского часа, город без выходных и без праздников, без старых соседей, без городского освещения, город стариков, женщин и военных, город эвакуированных заводов. 75-летие Победы, пришедшееся на московский карантин, является лишь очень слабым отражением того города, приготовившегося умирать с честью. Эта готовность считать, что на кону все, видимо, и спасла Москву и в итоге стала первопричиной Победы. Без сотен тысяч убитых под Ельней, Смоленском, Наро-Фоминском жителей Москвы, без ополчений, без остававшейся на месте московской промышленности к апрелю 1942 года, когда исход Великой Отечественной впервые начал восприниматься как еще не определенный, не было бы ничего. До этого уверенность в том, что война проиграна, думаю, была единственным вариантом для большинства трезвомыслящих. Но правы были те, кто ставил на внешне безнадежное — и всерьез так думал.

Защита и спасение Москвы дались ценой очень высокой: историк Михаил Моруков полагает, что пропагандистская фраза «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва» стоила в битве за Москву 10% всех безвозвратных потерь Красной армии за всю войну. Но это обеспечило и будущее место города в глазах страны: не может быть преходящим то, за что заплачено так много.

К началу 1943 года, когда все еще не было решено, в Москве жили и работали около 2,5 млн человек. В 1944 году — чуть менее 3 млн, 3,3–3,4 млн — в мае 1945-го: две трети женщин, почти половина — пожилые и дети. Уже тогда Москва стала тем городом, который мы знаем,— городом возвращающихся. Это продолжалось более десятилетия: возвращались из Германии пленные и демобилизованные, возвращались эвакуированные, возвращались из Средней Азии, с Волги, из Закавказья, возвращались из советских армий во всей Восточной Европе и с Дальнего Востока. Потом к этому потоку добавился сначала тонкий ручеек, а потом, в 1956-м, поток возвращавшихся из сталинских лагерей — из Казахстана, Мордовии, с севера и востока. В поздних 1950-х в город возвращались и потомки тех, кто покинул его в две огромные волны, лишившие столицу в одночасье старого населения,— в 1917–1920 и 1934–1941 годах — и часть их самих. Возможно, психологический перелом — это сентябрь 1947 года, 800-летие Москвы: Джон Стейнбек, увидевший город в эти дни, и Лион Фейхтвангер, увидевший ее в 1937 году, описывали едва ли не разные столицы.

И после этого Москва продолжилась и продолжается до сих пор. Именно с этого момента город бесконечно строится — и уже не для будущих поколений, не для светлых перспектив, не на время, но для настоящего. За эту постоянную строительную лихорадку, манию обустройства многие москвичи не любят Москву. Мы хотели бы забыть, с чего это начиналось, но это, слава богу, сложно забыть: это началось летом 1941 года, когда уходившие и остававшиеся москвичи думали — когда все вернутся, все будет совсем не так, у нас будет совсем другой город. Здесь будут школы не для госпиталей, проспекты не для военных грузовиков, окна не для светомаскировки и метро не для того, чтобы в нем укрываться. И у нас будут соседи. Неслучайные, знакомые, настоящие. Такие же, как мы, москвичи.

Что бы ни происходило потом — ведь так и случилось.

Дмитрий Бутрин