«Показания поэтов» Василия Кондратьева

В конце 1980-х молодой Василий Кондратьев оказался в каком-то смысле завершителем ленинградского андерграунда. Его стихи отличались формальным радикализмом, броским пренебрежением к принятой в городе неоклассической ноте. И одновременно в них было легко расслышать горький финал, предсмертный выдох всей ленинградской поэтической речи.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Когда Ленинград исчез с карты и на его месте вновь появился Петербург, переродился сам Кондратьев. Он бросил стихи и обратился к прозе, став одним из самых значительных новаторов в литературе русских 90-х.

Чтобы состояться в то время, стоило быть либо трикстером, либо героем. Кондратьев не был ни тем ни другим. Он был денди. Его не интересовали ни искренность, ни веселый обман, ни манипуляции с дискурсом большой литературы, ни попытки наивной чистой речи, ни пиар, ни террор. Как всякий денди, он умел не идти в ногу с эпохой, но заворожить ее, двигаясь в особенном, гипнотическом ритме, создать собственный театр — систему жестов, не всегда внятных для окружающих, но по-своему неотразимых.

В 1993 году маленьким тиражом вышла его единственная прижизненная книга «Прогулки». В 1998 году он получил за нее премию Андрея Белого. Еще через год Кондратьев погиб — сорвался во время прогулки по петербургским крышам. Ему было чуть меньше тридцати двух. Эта смерть — страшная и будто бы запрограммированная. Шаг в никуда, стремительный обрыв был одним из мастерски отработанных им жестов. Как бывает с поэтами, эти изящные крушения письма выглядят подготовкой собственной смерти.

В следующие десятилетия тексты Кондратьева практически не публиковались, но забыт он не был. Наоборот, труднодоступность его вещей способствовала укреплению мифа о писателе, почти непрочитанном и оказавшем влияние на все развитие новой русской прозы — тайном сокровище для немногих. Книг ждали очень долго. В 2016 году вышло собрание стихотворений, а теперь — спустя 20 лет после гибели автора — семисотстраничный том прозы и эссеистики.

«Показания поэтов» — на первый взгляд, странно устроенная книга. Рассказы и повести, эссе, предисловия к чужим публикациям и пояснения к собственным переводам, тексты из выставочных буклетов, журнальные рецензии — все это здесь не разделено по рубрикам, а размещено в хронологическом порядке.

У этого эксцентричного хода есть два объяснения. Первое: такое смешение — один из главных принципов самого письма Кондратьева. Относительно конвенциональная сюжетная проза, модернистский поток сознания, распадающееся автоматическое письмо, почти академичный экскурс из истории литературы, обращение к друзьям, наполненное непонятными стороннему читателю деталями, критическое суждение о современном искусстве, интимная исповедь, пустяковая литературная шутка, серьезный манифест, отчет об оккультных практиках — все это может существовать в пределах одного текста. Один жанр не поглощает другой, они не сталкиваются, как в коллаже, и не превращаются в мешанину. Кондратьев скользит по ним, и вместе с ним скользит читатель. Автор не ведет его, а заставляет потеряться.

Вместе с тем это соседство жанров и тональностей, собственного творчества и критики (а также не вошедших в книгу многочисленных переводов) — программно. Оно определяется продуманным проектом Кондратьева по изменению истории литературы.

Русская литература для Кондратьева кончалась где-то в 1930-х: с текстами последних представителей ленинградского барокко — позднего Кузмина, Вагинова, Юркуна, Егунова. Их имена для него — нечто вроде путеводных звезд, предмет постоянной сверки. Все, что было дальше, будто бы не существовало. Речь не только о печатной советской литературе, но и о подпольной словесности (за исключением двух-трех авторов). Историю надо было написать и прожить заново. Это значило — ускоренным курсом вписать русскую литературу в контекст мирового модернизма, восстановить пропущенные звенья. Кондратьев будто бы пытался сделать это в одиночку: стать русским Бретоном, Борхесом, Бланшо, Кено — ряд можно продолжать очень долго. По своему устройству это, в сущности, пушкинская задача. Она требовала большого напряжения воли.

Любимым стилем Кондратьева был сюрреализм. И он требовал обратного: сознательного распада сознания, дрейфа, провала в невидимые разуму дыры. Работа Кондратьева велась в этой парадоксальной двойной установке: предельной сосредоточенности и забытья, самосозидания и саморазрушения, целеустремленности и лунатизма. Для такого письма необходима виртуозная балансировка, талант пьяного канатоходца. Поэтому едва ли не каждая фраза лучших кондратьевских текстов вызывает головокружение.

«Каждую ночь я засыпаю с ощущением падающего, и этот в общем-то нормальный для любого человека провал в сон, напоминая мне о другом падении, заставляет меня вскакивать к окну: привычный вид успокаивает. В его поисках я и выбрал себе комнату в доме, где отдельная лестница на мансарду позволила внести незаметные усовершенствования... особо рассчитанный изгиб за угол не дает ни прохожим, ни моим гостям заметить, что, поднимаясь ко мне, они совершают сальто, буквально подвешивающее их к потолку комнаты, которая произвела бы тяжелое впечатление, если бы шторы не были всегда завешены наглухо. Только оставшись один, я могу их раздвинуть, вольно вздохнуть и выброситься из окна... Я барахтаюсь, не чувствуя под собой кишащей и серой без дна трясины, а надо мной, как недостижимая мечта, раскрываются бескрайние зодчие поросли обетованной земли»

Издательство НЛО