В Москве в возрасте 52 лет скончался Константин Крылов, главный редактор журнала «Вопросы национализма» и один из интеллектуальных лидеров радикального русского национализма двух последних десятилетий.
Философ, писатель и публицист Константин Крылов
Фото: Максим Кимерлинг, Коммерсантъ
Философ, писатель и публицист Константин Крылов
Фото: Максим Кимерлинг, Коммерсантъ
У нас есть множество чисто формальных причин почтить память Крылова как человека выдающегося — почтить и в ожидаемом от нас нейтральном значении (отметить как важное общественное событие), и выразить искреннее сочувствие семье (у очень давно, практически половину жизни болевшего Константина осталось четыре дочери) и соратникам (мы знаем, что среди них много наших читателей, а также коллег — в “Ъ” есть внутренние стандарты, но нет внутренних политических цензов).
Крылов вполне согласился бы с этими формальностями. Он — философ и автор философских работ, он — один из очень активных и авторитетных публицистов, он — вполне популярный писатель-фантаст Михаил Харитонов. Крылова мы запомним (я — не без неприязни, прочие, возможно, с одобрением) и как одного из вождей радикального и шовинистического крыла русского национализма — термин «вождь» для этого политического течения в его лице применим полноценно, в модели XX века: им восхищались, ему верили, за ним шли, и это было в русском национализме века нынешнего самое влиятельное крыло, и Крылов — во многом этому причина.
Константин — политический деятель: при всех попытках русских националистов создать какую-либо действующую структуру незарегистрированная Национально-демократическая партия и НКО «РОД-Россия» были, в сущности, единственным сколько-нибудь консистентным политическим проектом «политических русских».
«Вопросы национализма» — единственный в России печатный орган, хотя бы похожий на академическое издание для «политических русских»: все остальные попытки за пределы репертуара стенгазеты или листовки выйти даже и не претендовали. Кроме того, Крылов — выдающийся, органический и ярчайший антисемит и проповедник ненависти к чужим, с его уходом русское общество, надеюсь, немного освободится от влияния этой проповеди.
Впрочем, то, что Крылов о себе, как я думаю, отлично знал, также невозможно не отметить: о мертвых — то, что думаешь. Все блестящие и вызывающие ярость определения при ближайшем рассмотрении оказываются медалями жестяными, едва не из консервной банки из-под зеленого горошка вырезанными. Я очень далек от философии, а тем более от ее русской ветви, цветущей довольно дикой расцветочки цветочками. Но даже поверхностное изучение вопроса мало кого приведет к мысли о том, что умер русский Рене Генон или Герман Вирт. Если это так, то я вынужден выразить соболезнование философии русского национализма в целом. Это, конечно, нельзя воспринимать всерьез, и это никто не воспринимает всерьез. Тем более плачевно десятилетие «Вопросов национализма». Разумеется, все эти псевдоученые тексты никогда не было возможно воспринимать как что-то необходимое зачем-либо, кроме самоутешения авторов. Даже у тех, кто спорил об уме Вадима Кожинова с его оппонентами, в этом издании вряд ли найдется даже пять страниц в защиту тех творений: дух веселого постмодернизма прет из них, как черти из коробочки, и глуп тот автор журнала, который этого не понимает. Крылов, безусловно, это прекрасно понимал, поскольку все его литературные эксперименты — все те же грехи постмодернизма.
В этих бесов Константин, всегда видевший в себе не менее чем Лютера, непрерывно швырял чернильницами с разноцветными флуоресцентными чернилами, и на стене перед его письменным столом (ведь у писателя обязательно должен быть солидный письменный стол!) мы могли наблюдать что-то вроде репродукции Джексона Поллока. В виде печатного текста эта репродукция — «Похождения Буратины» — выдающийся памятник упрямейшей и ярчайшей графомании, которую не спасают не только фантастически изобретательные порнографические бурлески, но и глубочайшее, подробнейшее погружение-диалог с миром советской фантастической прозы. Крылов совершенно искренне ненавидел в русском советское, даже больше, чем еврейское и особо ненавидимое им в последние годы исламское — но, разумеется, не был от этого советского свободен.
Текст этот был очень тупой, тупой как Буратино, но разве не этой тупости мы ищем и находим в развлечениях нашего XXI века? Я думаю, роман не стал национальным бестселлером только в силу того, что он недостаточно туп. Но он все же имел популярность. Однако неустанное литературное побивание Крыловым своего собственного, внутреннего жида, увы, было безуспешным, поэтому бессмысленный и беспощадный текст его романа не мог иметь окончания, а лишь бесконечные тысячестраничные продолжения. И это была хитроумная ловушка нынешнего мира в отношении того, кто безнадежно застрял в прошлом, XX веке, чопорном и сентиментальном.
Эта ловушка срабатывала везде и всегда.
Еще десять лет многие боялись Крылова и его политической активности, а я всегда улыбался виденному как-то в недрах русского движения парадному фотопортрету «русского фюрера»: это Костя? Хорош, красота! Костя злился, но не подавал виду.
Для него, очевидно, несложен был этот логический ход, открытый по легенде еще рязанскими химиками: если килограмм традиционализма смешать с килограммом постмодернизма, получится два кило постмодернизма. «Русский марш», лозунг «Хватит кормить Кавказ», логотипы РОД, «русская правозащита» и все прочие феномены, движимые во многом Крыловым, всегда имели этим механизмом отличие от бесхитростного ножа простого русского парня с окраины, которому, по его мнению, заел жизнь случайный киргиз или армянин. Кстати, это безнадежное «заел жизнь» для самого Крылова было, увы, совершенно серьезным. Он всегда хотел, жаждал большего, и в этом был современен. И всегда все же чуть ограничивал себя — исключительно несовременно.
И все же — почему в этом случае мы с уважением пишем о смерти несостоявшегося в этом веке второго Владимира Пуришкевича?
У Крылова была — и это мы запомним — еще одна важнейшая и на самом деле самая ценная ипостась. Он был собеседником. Он был яростным оппонентом, спорщиком и хулителем, искренним ненавистником, который не может не иметь отношения к своим врагам.
Он не шел по пути, по которому идут почти все русские шовинисты, и не конвертировал свою ненависть в денежные знаки: Крылов оставался беден, хотя страшно этим тяготился. И он всегда готов был цинично и без устали ниспровергать любой авторитет — по старомодным правилам, которые XX век установил для создания этих авторитетов.
Соратники Крылова потратили полжизни на то, чтобы недоуменно спрашивать у него: о вождь! почему же, почему не следует просто воспользоваться ножом, ведь это так понятно и действенно? Зачем истинным русским все эти буквы? У него не было на это ответа, но была убежденность, которая стоит всех заблуждений: истина есть текст.
Пока остается эта убежденность — ничто не предрешено, и это и угроза, и утешение. Когда на смену презрению придет холодное равнодушие, будут проиграны все дела всех сторон — придет время тех, кто не читает, не пишет и никогда не смеется.