"Мое тело цело и невредимо"
Интервью
Режиссер картины "В моей коже" Марина де Ван в жизни совсем непохожа на свою больную странной болезнью героиню. Обозреватель "Коммерсантъ-Weekend" Андрей Плахов застал французскую гостью сидящей в холле московского отеля "Марриотт-Аврора", рисующей на салфетке какой-то женский профиль и попивающей кока-колу.
— В чем же тогда ее основная проблема?
— В нематериальности тела.
— Вы можете объяснить подробнее?
— В сегодняшнем мире человек утрачивает ощущение собственного тела и плоти. Они ему больше не принадлежат, им вообще нет законного места. Тело становится общей идеей, абстракцией. Поэтому его можно безнаказанно резать, колоть, протыкать, делать с ним все что угодно.
— Протест против тела впервые прозвучал в фильме Романа Поланского "Отвращение". Вы вдохновлялись им?
— Я бы не сказала. Да, эти два фильма можно сравнивать, поскольку в обоих речь идет о женщине, которая в силу какой-то внутренней деформации полностью отрезает себя от внешнего мира. Но у Поланского речь шла о другой болезни. Героиня Катрин Денев боялась плоти, прежде всего мужской, боялась своих затаенных сексуальных желаний. Со стороны противоположного пола она ощущала потенциальную агрессию. У моей Эстер же все в порядке "по женской части", она спокойно спит с мужчинами. Выходит, это две разные проблемы — в первом случае сексуальная идентификация, во втором — ощущение нематериальности телесной оболочки, независимо от пола.
— Можно ли назвать вашу героиню мазохисткой? Или она художник, использующий свое тело как материал?
— Считайте как хотите. Я не очень разбираюсь в мазохизме и никогда не видела перформансов, в ходе которых разрушают свое или чужое тело. Эстер не думает об искусстве, ничего сознательно не выстраивает, у нее, в конце концов, нет публики, она делает все это исключительно для себя.
— У нее-то нет публики, но у фильма есть...
— Все равно это не то, о чем вы говорите. Перформанс развивается в реальном времени. В нем все происходит на самом деле, что-то оказывается непоправимым (предположим, когда отрезается какой-то орган), тело разрушается и при этом превращается в арт-объект, в публичный спектакль. В кино же все условно — так же, как условны экранные битвы, скачки, стрельба. Кровь — это кетчуп, краска, макияж. Вы можете убедиться, что на самом деле мое тело цело и невредимо.
— Публика не всегда осознает это. Или вам на публику наплевать?
— Нет, это неправда. Я бы хотела нравиться зрителям, но это не главный мой критерий. Я не стремлюсь к этому любой ценой. Я сознаю, что мой способ работы маргинализирует то кино, которое в результате выходит. Но все равно у кино есть своя публика, и мне важно, чтобы она вместе со мной пережила определенный опыт и получила сумму тех или иных эмоций.
— Что у вас общего с Франсуа Озоном и почему вы разошлись? Не потому ли, что Озон движется в сторону мейнстрима, а вы выбираете радикальное кино?
— С Озоном у нас общее то, что мы вместе учились в парижской киношколе FEMIS. Я уже сняла одну короткометражку (теперь у меня их набралось восемь), когда он предложил мне написать для него сценарий. Но это всегда было для меня побочной работой, главное — самой ставить фильмы. Как режиссер. А уж какие они получаются — судить не мне.
— И вы на именитых мастеров наверняка ориентировались... На кого?
— Их слишком много. На тех, кого я люблю. Хичкок, Спилберг, почти все итальянцы — Пазолини, Висконти, Феллини. Ну и Годар тоже.
— Вы сами сыграли в собственном фильме-дебюте. Что означает для вас актерская профессия?
— Мне нравится играть перед камерой. Я дважды сделала это в фильмах Франсуа Озона — в "Мыльной опере" и в короткометражке "Посмотри на море". И вот теперь у самой себя. Не могу, однако, утверждать, что и дальше намерена солировать в своих фильмах. Скорее меня бы устроило, если бы я сумела воплощать образы у других постановщиков. Почему бы и нет? Пока жизнь длится и тело цело, все кажется возможным.
— А я вышел с вашего фильма в полном убеждении, что кока-кола — это зло!
— Не принимайте кино так близко к сердцу. Я не против социальной трактовки моего фильма. И не говорю, что она в принципе неверна и невозможна. На мою героиню стоит посмотреть как бы сверху. И тогда она окажется частью социального организма, жертвой общества потребления... Но поверьте, я не слишком думала об этом, когда делала свой фильм. Гораздо важнее для меня было встать на точку зрения самой Эстер, быть к ней как можно ближе, проникнуться ее внутренним зрением, ее субъективными ощущениями.— В чем же тогда ее основная проблема?
— В нематериальности тела.
— Вы можете объяснить подробнее?
— В сегодняшнем мире человек утрачивает ощущение собственного тела и плоти. Они ему больше не принадлежат, им вообще нет законного места. Тело становится общей идеей, абстракцией. Поэтому его можно безнаказанно резать, колоть, протыкать, делать с ним все что угодно.
— Протест против тела впервые прозвучал в фильме Романа Поланского "Отвращение". Вы вдохновлялись им?
— Я бы не сказала. Да, эти два фильма можно сравнивать, поскольку в обоих речь идет о женщине, которая в силу какой-то внутренней деформации полностью отрезает себя от внешнего мира. Но у Поланского речь шла о другой болезни. Героиня Катрин Денев боялась плоти, прежде всего мужской, боялась своих затаенных сексуальных желаний. Со стороны противоположного пола она ощущала потенциальную агрессию. У моей Эстер же все в порядке "по женской части", она спокойно спит с мужчинами. Выходит, это две разные проблемы — в первом случае сексуальная идентификация, во втором — ощущение нематериальности телесной оболочки, независимо от пола.
— Можно ли назвать вашу героиню мазохисткой? Или она художник, использующий свое тело как материал?
— Считайте как хотите. Я не очень разбираюсь в мазохизме и никогда не видела перформансов, в ходе которых разрушают свое или чужое тело. Эстер не думает об искусстве, ничего сознательно не выстраивает, у нее, в конце концов, нет публики, она делает все это исключительно для себя.
— У нее-то нет публики, но у фильма есть...
— Все равно это не то, о чем вы говорите. Перформанс развивается в реальном времени. В нем все происходит на самом деле, что-то оказывается непоправимым (предположим, когда отрезается какой-то орган), тело разрушается и при этом превращается в арт-объект, в публичный спектакль. В кино же все условно — так же, как условны экранные битвы, скачки, стрельба. Кровь — это кетчуп, краска, макияж. Вы можете убедиться, что на самом деле мое тело цело и невредимо.
— Публика не всегда осознает это. Или вам на публику наплевать?
— Нет, это неправда. Я бы хотела нравиться зрителям, но это не главный мой критерий. Я не стремлюсь к этому любой ценой. Я сознаю, что мой способ работы маргинализирует то кино, которое в результате выходит. Но все равно у кино есть своя публика, и мне важно, чтобы она вместе со мной пережила определенный опыт и получила сумму тех или иных эмоций.
— Что у вас общего с Франсуа Озоном и почему вы разошлись? Не потому ли, что Озон движется в сторону мейнстрима, а вы выбираете радикальное кино?
— С Озоном у нас общее то, что мы вместе учились в парижской киношколе FEMIS. Я уже сняла одну короткометражку (теперь у меня их набралось восемь), когда он предложил мне написать для него сценарий. Но это всегда было для меня побочной работой, главное — самой ставить фильмы. Как режиссер. А уж какие они получаются — судить не мне.
— И вы на именитых мастеров наверняка ориентировались... На кого?
— Их слишком много. На тех, кого я люблю. Хичкок, Спилберг, почти все итальянцы — Пазолини, Висконти, Феллини. Ну и Годар тоже.
— Вы сами сыграли в собственном фильме-дебюте. Что означает для вас актерская профессия?
— Мне нравится играть перед камерой. Я дважды сделала это в фильмах Франсуа Озона — в "Мыльной опере" и в короткометражке "Посмотри на море". И вот теперь у самой себя. Не могу, однако, утверждать, что и дальше намерена солировать в своих фильмах. Скорее меня бы устроило, если бы я сумела воплощать образы у других постановщиков. Почему бы и нет? Пока жизнь длится и тело цело, все кажется возможным.