«Седьмая щелочь» Полины Барсковой

Филолог и поэт Полина Барскова — самый последовательный и, может быть, самый разносторонний исследователь ленинградской блокады в современной русской культуре. Она обращается к блокадному опыту в научных статьях и стихах, эссеистике и прозе. «Седьмая щелочь» — продолжение этой многолетней работы. Знать это стоит не потому, что без предыдущих книг Барсковой можно чего-то не понять. Просто это знание проясняет интонацию книги: здесь — не введение в поэтику блокады, не подступ к теме. Скорее — невозможность от нее отступиться, перестать думать. Это документ своего рода одержимости.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Барскова, изящный стилист и интеллектуал с современным исследовательским аппаратом, хочет хотя бы немного овладеть абсолютно чужим, запредельным блокадным опытом. Единственный способ сделать это — дать блокаде в какой-то мере овладеть ею самой. Вся работа Барсковой основана на колебании перспективы между трезвым взглядом человека пораженного, раздавленного, но находящегося в безопасности и оттого, конечно, непонимающего, и попыткой стать медиумом блокадных писателей, настроить свой голос в один тон с их голосами, позволить им проговорить нечто через себя. Остранение как психическая тактика отчасти усвоена Барсковой у великой блокадницы Лидии Гинзбург. Она первой заметила, что при всей бесчеловечности этого события блокада дала шанс состояться новой, невозможной до того литературе. Этот парадокс и составляет центр «Седьмой щелочи».

Барскову интересует блокада как поэтическое событие — может быть, одно из самых интенсивных событий в русской поэзии ХХ века. Почему в этот период монструозного преображения тела и духа, отмирания всего человеческого, торжествующей со всех сторон смерти люди вообще писали стихи? Как это недоступное языку состояние заставляло язык преобразиться или, наоборот, проверяло его на прочность? Почему блокада не только убивала, но и создавала поэтов?

Из всех событий русской истории образ блокады, наверное, сильнее всего изменился в постсоветское время. До этого она была темой неприкосновенной — в обоих смыслах: предметом священным и объектом умолчания,— тем, о чем не очень хотели говорить ни власти, ни интеллектуалы, ни пережившие, ни никак не затронутые. В этом смысле культурный статус блокады сильно отличается, например, от террора 1930-х. С какого-то момента о нем все знали. Оставались вопросы масштаба, нюансов, но сказать о терроре нечто принципиально новое было не так-то просто. С блокадой по-другому: каждая новая публикация, исследование и интерпретация поражают, но оставляют ее в статусе слепого пятна, вокруг которого плетется речь, лишь понемногу уточняя контуры провала.

Тем не менее за последние десятилетия сформировался канон блокадного письма. В центре его — три фигуры: официальный советский голос блокады — Ольга Берггольц (с темной изнанкой в виде напечатанных уже в новом веке дневников), радикальный интеллектуал-хроникер — Лидия Гинзбург, последний немой крик ленинградского авангарда — Геннадий Гор. Все трое занимают в книге Барсковой важное, но не центральное место. Существенный для нее момент: в блокаду писало не несколько гениев, чудом преодолевших невыносимые условия. В блокаду писали многие, и до нас, очевидным образом, дошла лишь малая часть этих текстов.

Еще один существенный момент: Барскову интересуют не только подпольные, задавленные и надолго забытые авторы, но и те, кто пытался открыто сделать в блокаду литературную карьеру, те, кто использовал ее, чтобы вырваться из немоты к публике. Среди героев: Павел Зальцман — ученик Филонова и обэриутов, автор великих «Щенков», циник, богоборец и хроникер расчеловечивания; Николай Тихонов — сломанный романтик, ставший в блокадном Ленинграде поэтическим голосом государства, смотревший сверху на то, что другие видели снизу; Татьяна Гнедич — интеллектуалка из бывших, родственница переводчика Гомера, писавшая посреди разрухи изысканные архаичные стихи и строившая свой собственный альтернативный официальному возвышенный эпос; Сергей Рудаков — поэт-неудачник, использовавший фон умирающего Ленинграда для трагикомической литературной игры в духе своего дальнего родственника Константина Вагинова; Наталия Крандиевская — светская красавица, модернистская поэтесса второго ряда, накануне войны брошенная мужем — Алексеем Толстым. Для нее блокада неожиданно стала моментом настоящего поэтического рождения. Именно из Крандиевской взято название книги — щелочь, омывающая человека, лишающая его налета, дающая новое зрение и, несмотря на весь ужас, обращающая к жизни.

Книга Барсковой — исследование разных регистров блокадной речи, разных — иногда антагонистических — способов обойтись с главными темами: голодом и кошмарными фантазиями о еде, прекрасным городом, превращающимся в руину, близкими, которые умирают буквально в момент написания стихотворения, войной, которую и видно, и не видно, статусом человека, которым пишущий уже, возможно, не обладает, эросом, который трансформируется в чудовищных метаморфозах тела.

Один из главных для нее сюжетов — обращение. Кому адресуются блокадные тексты? Это место проблематизировано. Это может быть государство, но государство в блокаду было почти безответным. Город, но город обреченный, исчезающий. Возлюбленный или возлюбленная, муж, ребенок, друг, но и эти другие ненадежны. Это может быть и зияние, абсолютно невозможное «ты», адресация в пустоту. На месте «читателя блокады» — такая же рана, провал. Эта пустота оказывается требовательной, она как бы взывает к нам, заставляет встать туда — на место невозможного другого, но и увидеть, что нам там не место.

«Нежели смотреть как-то (вполне возможно: как-то не так), мне гораздо более бестактным, даже гибельным кажется не смотреть на них вообще и таким образом завершать их, отрицать их, погружать в забвение, отказываться, отворачиваться от них. Мне кажется, именно несмотрение приводит к тому, что память и речь о блокаде на данный момент застыли, мы не можем окунаться в них, как в одну из рек Аида, в сочувствии, тревоге, скорби, в потребности исцеления; мы крайне затруднены в выговаривании этого опыта, чтобы его усмирять, заговаривать, как боль»

Издательство Ивана Лимбаха