Почему Запад проигрывает борьбу за демократию? Именно такой подзаголовок у книги известных политологов Ивана Крастева и Стивена Холмса «Свет, обманувший надежды», которая выходит в издательстве «Альпина Паблишер». Отрывок из нее «Огонек» печатает с сокращениями.
Берлинская стена пала, впереди светлые перспективы, люди ликуют… Спустя три десятка лет от реализованных перспектив ощущения другие
Фото: EPA / STR / Vostock Photo
Берлинская стена пала, впереди светлые перспективы, люди ликуют… Спустя три десятка лет от реализованных перспектив ощущения другие
Фото: EPA / STR / Vostock Photo
Преждевременно отпраздновав интеграцию Востока в Запад, увлеченные зрители в конце концов осознали, что разыгрывающийся перед ними спектакль идет не по сценарию.
Последние отблески торжества либеральной демократии после холодной войны померкли на фоне китайского экономического чуда, организованного политическим руководством, которое ни в коем случае не было ни либеральным, ни демократическим. Попытки спасти доброе имя либеральной демократии, выпятив ее достоинства в сравнении с незападными автократиями, были перечеркнуты безответственными нарушениями либеральных норм на самом Западе — таких, например, как пытки заключенных и очевидные сбои в работе демократических институтов. Недаром сегодня либеральных исследователей больше всего занимает вопрос, как происходит атрофия и угасание демократий.
Да и сам идеал открытого общества как-то потускнел. Для многих разочарованных граждан открытость сегодня вызывает скорее тревогу, чем надежду. Когда рухнула Берлинская стена, в мире оставалось всего 16 подобных сооружений. Сегодня построены или строятся 65 укрепленных пограничных периметров. В исследовании «Границы, заборы и стены» эксперт из Квебекского университета Элизабет Валле отмечает, что почти треть государств воздвигает вдоль своих границ заграждения.
Большинство европейцев и американцев теперь считает, что их детям суждено прожить менее полноценную и благополучную жизнь, чем та, что выпала им самим. Общество почти разуверилось в демократии, старые политические партии распадаются или вытесняются аморфными движениями и популистскими вождями, что ставит под вопрос готовность организованных политических сил бороться за выживание демократии в кризисный период. Избирателей в Европе и Америке, напуганных призраком масштабной миграции, все сильнее привлекают ксенофобская риторика, авторитарные лидеры и надежно защищенные границы. Они уже не верят, что историю XXI века украсят либеральные идеи, исходящие от Запада: они боятся, что ей навредят миллионы людей, стремящихся на Запад. Права человека, некогда превозносимые как заслон против тирании, ныне все чаще видятся помехой в борьбе демократий с терроризмом. Либерализм настолько разуверился в себе самом, что стихотворение Уильяма Батлера Йейтса «Второе пришествие», написанное в 1919 году, после одного из самых кровопролитных конфликтов в истории человечества, в 2016 году стало у политических обозревателей практически обязательным рефреном. Век спустя строки Йейтса: «Всё рушится, основа расшаталась, / Мир захлестнули волны беззаконья»,— отражают самые дурные предчувствия защитников либеральной демократии по всему миру.
Бен Родс, помощник и близкий друг Барака Обамы, в мемуарах «Мир как он есть» отмечал, что покидающего Белый дом президента больше всего волновал вопрос: «Что, если мы ошиблись?» Что, если либералы неверно интерпретировали суть периода, наступившего после холодной войны?
Ощущение конца
Тридцать лет назад, в 1989 году, сотрудник Госдепартамента США Фрэнсис Фукуяма точно уловил атмосферу того времени. За несколько месяцев до того, как немцы начали отплясывать на развалинах Берлинской стены под аккомпанемент разрушавших ее кувалд, он провозгласил, что холодная война, по сути, закончилась. Неоспоримую победу либерализма над коммунизмом закрепило десятилетие экономических и политических реформ, инициированных Дэн Сяопином в Китае и Михаилом Горбачевым в СССР. Уничтожение марксистско-ленинской альтернативы либеральной демократии, как утверждал Фукуяма, говорило о полном исчезновении жизнеспособных системных альтернатив западному либерализму.
Уверенное декларирование того, что никакой привлекательной альтернативы западной модели не существует, объясняет, почему тезис Фукуямы тогда настолько пришелся ко двору в себялюбивой Америке и показался настолько самоочевидным диссидентам и реформаторам по ту сторону «железного занавеса». За год до этого, в 1988-м, несколько самых яростных сторонников демократического плюрализма в СССР издали сборник статей под заголовком «Иного не дано». Настольная книга советских прогрессистов тоже утверждала, что внятной альтернативы западной капиталистической демократии не существует.
При однополярном миропорядке, в котором доминировал Запад, либерализм казался незыблемой величиной в сфере нравственных идеалов. Это идейное превосходство, в свою очередь, придало западным институциональным формам такую нормативную легитимность, что их копирование представлялось обязательным для всех, кто был на это способен. Однако после того, как первоначальные надежды на успешный экспорт западной политэкономической модели стал рушиться, мир постепенно начал испытывать отвращение к политике имитации.
Откат к антилиберализму стал, похоже, неизбежным ответом мироустройству, не предусматривавшему политических и идеологических альтернатив. Именно их исчезновение, а не тяга к авторитарному прошлому или историческая враждебность к либерализму, лучше всего объясняет нынешние антизападные настроения в посткоммунистических обществах. Убежденность в том, что «иного не дано», сама по себе подняла в Центральной и Восточной Европе волну популистской ксенофобии и реакционного почвенничества, захлестнувшую сегодня и бoльшую часть мира. Отсутствие адекватных альтернатив либеральной демократии стало стимулом для резкого недовольства, потому что на самом базовом уровне людям нужен выбор или хотя бы его иллюзия.
Популисты выступают не против конкретного (либерального) политического устройства, а против замены коммунистического догматизма либеральным. Посыл левых и правых протестных движений фактически состоит в том, что бескомпромиссность тут неуместна. Они требуют признавать различия и уважать самобытные особенности.
Разумеется, свести причины одновременного появления в 2010-е годы авторитарных антилиберальных течений в разных странах к действию одного-единственного фактора нельзя. Однако решающую роль, как мы полагаем, сыграло недовольство «канонизацией» либеральной демократии и политикой имитации в целом.
Для начала обратимся к свидетельствам двух самых ярких критиков либерализма в Центральной Европе. Польского философа, консерватора, члена Европарламента Рышарда Легутко раздражает «безальтернативность либеральной демократии», ставшей «единственным признанным путем и методом организации коллективной жизни», и то, что «либералы и либеральные демократы заставили замолчать и маргинализировали практически любые альтернативы и все нелиберальные концепции политического устройства». Ему вторит известный венгерский историк Мария Шмидт, главный идеолог-интеллектуал Виктора Орбана: «Мы не хотим копировать то, что делают немцы или французы. Мы хотим жить своей жизнью». Оба заявления демонстрируют, что упрямое нежелание принимать «полное исчезновение жизнеспособных системных альтернатив западному либерализму» помогло превратить породившую подражания мягкую силу Запада в слабость и уязвимость, лишив ее мощи и авторитета.
Отказ преклоняться перед либеральным Западом стал основой антилиберальной контрреволюции в посткоммунистическом мире и за его пределами. Такую реакцию нельзя просто игнорировать, прикрываясь банальностями о том, что «валить все на Запад» — дешевый трюк незападных лидеров, пытающихся уйти от ответственности за собственную провальную политику. История гораздо сложнее и глубже. Помимо всего прочего, это история того, как ради гегемонии либерализм отказался от плюрализма.
Слова и необходимость
Попытки бывших коммунистических стран походить на Запад после 1989 года называли по-разному — «американизация», «европеизация», «демократизация», «либерализация», «расширение», «интеграция», «гармонизация», «глобализация» и так далее, но речь в любом случае шла о модернизации через имитацию и интеграции через ассимиляцию. По мнению популистов из Центральной Европы, после краха коммунистических режимов либеральная демократия стала новой непреложной догмой. Они постоянно жалуются, что подражание ценностям, подходам, институтам и практикам Запада превратилось в императив.
После падения Берлинской стены всестороннее подражание Западу повсеместно считалось наиболее эффективным способом перехода от недемократического общества к демократическому.
Эта посылка сегодня стала предметом яростной критики со стороны популистов — во многом в силу заложенной в ней моральной асимметрии.
Потуги на имитацию
Всеобъемлющая имитация институтов, о которой идет речь, предполагает, во-первых, признание морального превосходства имитируемых над имитаторами; во-вторых, политическую модель, декларирующую отсутствие какой-либо жизнеспособной альтернативы; в-третьих, ожидание, что имитация будет полной и безусловной, без адаптации к местным традициям; и в-четвертых, легитимное право имитируемых (и поэтому имплицитно обладающих превосходством) стран постоянно надзирать за имитирующими и оценивать их прогресс. Не заводя аналогию слишком далеко, отметим, что стиль имитации режима, возобладавший после 1989 года, странным образом напоминает советские выборы, когда избиратели под контролем партийных чиновников притворялись, что «выбирают» единственного кандидата.
Необходимо различать имитацию средств и имитацию целей. Первое мы называем заимствованием, а не имитацией. Классическую формулировку этого различия предложил выдающийся экономист и социолог Торстейн Веблен, который в начале ХХ века писал, что японцы позаимствовали у Запада «промышленные умения», но не его «духовное мировоззрение, правила поведения и этические нормы». Заимствование технических средств не влияет на идентичность, в то время как имитация нравственных целей проникает глубже и может привести к радикальным процессам трансформации, в чем-то сродни процессу «обращения в веру». Перестраивая свои общества после 1989 года, жители Центральной Европы стремились копировать образ жизни и моральные установки, которые видели на Западе. Китайцы, напротив, избрали адаптацию западных технологий для стимулирования экономического роста и повышения престижа коммунистической партии, чтобы противостоять «сладкозвучному зову сирен» Запада.
Имитация морально-этических норм (в отличие от заимствования технологий) заставляет подражать тем, кем вы восхищаетесь, при этом постепенно теряя самобытность, и как раз в тот период, когда собственная уникальность и общая вера (в том числе и в себя) должна быть основой борьбы за достоинство и признание группы, к которой вы принадлежите. Господство культа инновации, креативности и оригинальности, лежащего в основе либерального мира, означает, что население даже таких экономически успешных стран, как Польша, воспринимает проект адаптации западной модели под надзором Запада как признание в невозможности избавиться от подчиненности Центральной Европы иностранным инструкторам и арбитрам.
Симуляция самоуправления в странах, которыми на деле управляли западные политики, уже сама по себе была изрядной проблемой. Но последней каплей стали унизительные нотации западных «варягов», упрекавших поляков и венгров в том, что те следуют демократическим процедурам лишь формально, а ведь местные политические элиты полагали, что от них требуется именно это.
Говоря о непредвиденных последствиях однополярной эпохи имитаций и называя очевидный после 1989 года имитационный императив основной причиной превращения либеральной мечты в либеральный кошмар, мы имеем в виду модели имитационного поведения и имитационной интоксикации, которые требуют большей эмоциональной отдачи и ведут к более глубоким изменениям, чем простое подражание. Речь идет о комплексном политическом преображении, которое — отчасти оттого, что оно происходило под контролем и по указке (но не по команде) Запада,— вызывает чувство стыда и обиды, а также страх «культурного стирания».
Чувство стыда и унижения, вызванное попыткой встроиться в чужую иерархию ценностей за счет утраты своих предпочтений и установок и осознанием того, что делали это ради свободы, но взамен получили презрительные взгляды за якобы недостаточное усердие,— именно эти эмоции и ощущения спровоцировали антилиберальные протесты, начавшиеся в посткоммунистической Европе, прежде всего в Венгрии и теперь распространившиеся по всему миру.
Отзеркаливание
Книга Ивана Крастева и Стивена Холмса «Свет, обманувший надежды» выходит в издательстве «Альпина Паблишер»
Фото: "Альпина Паблишер"
Книга Ивана Крастева и Стивена Холмса «Свет, обманувший надежды» выходит в издательстве «Альпина Паблишер»
Фото: "Альпина Паблишер"
Первой реакцией Кремля на доминирование либерализма была своеобразная форма симуляции — нечто вроде защитного механизма относительно слабой жертвы, позволяющего избежать атаки опасных хищников. Российская политическая элита сразу после распада СССР отнюдь не была единой. Но большинство считало совершенно естественным имитировать демократию, потому что почти два десятилетия до 1991 года они так же симулировали коммунизм.
Российские либеральные реформаторы, в том числе Егор Гайдар, искренне восхищались демократией, но были убеждены, что, учитывая масштабы страны и авторитарные традиции, столетиями формировавшие общество, создать рыночную экономику при правительстве, следующем воле народа, невозможно. Создание «имитационной демократии» в России в 1990-е годы не предполагало реальных, трудных политических преобразований. Это был только фасад, бутафория, напоминающая демократию лишь с виду. Тем не менее маскарад оказался настолько эффективен, что на время тяжелого переходного периода позволил ослабить давление Запада, требовавшего политических реформ,— они не привели бы к формированию подотчетного гражданам правительства, но могли при этом поставить под угрозу изначально травматичный процесс экономической приватизации.
К 2011–2012 годам демократический фарс себя изжил. Российское руководство переключилось на подпитываемую ресентиментом политику агрессивной пародии — открыто враждебной и намеренно провокационной имитации. Для ее описания совсем не подходит принятый в исследованиях имитационной внешней политики термин «обучение посредством наблюдения». Мы предпочитаем называть этот феномен отзеркаливанием. Раздраженный требованиями подражать идеализированному образу Запада, которые он считал догматическими и бессмысленными, Кремль решил имитировать наиболее одиозные (со своей точки зрения) политические приемы американского правящего класса, чтобы, будто в зеркале, показать западным «миссионерам», как они выглядят на самом деле, без грима самовлюбленности и претенциозности. Отзеркаливание позволяет бывшим имитаторам поквитаться с образцами, демонстрируя их неприглядные пороки и раздражающее лицемерие. Это яростное стремление к срыванию масок особенно примечательно потому, что оно часто становится самоцелью Кремля, достижение которой не сулит стране каких-то сопутствующих выгод и порой обходится очень дорого.
Мы считаем, что Кремль, наигравшись в 1990-е годы в симуляцию ответственности политиков перед гражданами, сегодня полностью потерял интерес к демократическим спектаклям. Вместо попыток имитировать внутреннюю политическую систему США Владимир Путин и его окружение решили воспроизводить незаконные вторжения американцев во внутренние дела других стран. В общем, Кремль пытается сконструировать зеркало, в котором Америка видела бы собственную склонность нарушать международные правила, которые она притворно уважает. Снисходительность, с которой Москва это делает, должна унизить американцев и поставить их на место.
Появление на международной арене напористого Пекина, готового бросить вызов гегемонии Вашингтона, говорит о завершении эпохи имитации, как мы ее понимаем. В своем прошении об отставке в декабре 2018 года министр обороны США Джеймс Мэттис написал, что «китайские руководители хотят сформировать мир в соответствии со своей авторитарной моделью». Речь не идет о конфликте соперничающих универсалистских представлений о будущем человечества, в котором каждая сторона старается привлечь союзников с помощью идеологической обработки или революционной смены режима. В современной международной системе асимметрия чистой силы уже начала вытеснять асимметрию самопровозглашенного морального превосходства. Впечатляющий подъем Китая позволяет предположить, что крах коммунистической идеи в 1989 году не был безоговорочной победой либерализма. Напротив, однополярный порядок стал миром, гораздо менее дружественным для либерализма, чем можно было тогда предположить.